Та ночь разделила мою жизнь на «до» и «после». До неё я была просто Аней — женой, мамой, хорошей невесткой. После — я стала той, чей взгляд заставляет свекровь опускать глаза уже три года. Я возвращалась из недельной командировки, и всё, чего мне хотелось, — это обнять свою шестилетнюю дочку Полину и зарыться носом в её пахнущие яблочным шампунем волосы. Поезд тащился невыносимо медленно, за окном мелькали унылые ноябрьские пейзажи, а я смотрела на своё отражение в тёмном стекле и мысленно уже была дома. Ну, не совсем дома. В этот раз Полинка осталась у родителей мужа — Семёна Петровича и Зои Ивановны. У Олега, моего супруга, тоже выдался какой-то завал на работе, и мы решили, что так будет проще для всех. Свекровь по телефону щебетала соловьём: «Анечка, не переживай, всё у нас замечательно! Полинка — золото, а не ребёнок. Мы с ней и рисуем, и гуляем, и пирожки печём. Ты только о делах думай, отдыхай по вечерам».
Её сладкий голос обволакивал, успокаивал. Какая же она у меня молодец, — думала я, отключая телефон. — Не каждая свекровь так будет с внучкой возиться. Я верила ей. Безоговорочно. Они ведь всегда казались идеальными бабушкой и дедушкой — на людях уж точно. Дарили дорогие подарки на праздники, на всех семейных сборищах тискали Полинку, рассказывая гостям, какая у них умница-внучка растёт. Правда, иногда я ловила на себе странный, оценивающий взгляд Зои Ивановны. Будто она примеряла, насколько я соответствую её представлениям об идеальной жене для её сына. Но я списывала это на обычную материнскую ревность и старалась не обращать внимания.
Такси от вокзала неслось по пустым ночным улицам. Было около одиннадцати вечера, город засыпал, покрытый тонкой корочкой первого льда. Я попросила водителя подвезти меня прямо к дому свекров, чтобы сразу забрать дочку и уехать к себе. Наш дом — в другом конце города, но мысль о том, чтобы провести ещё хотя бы час без неё, казалась невыносимой. Подъезжая к их большому, добротному кирпичному дому, я удивилась. Все окна на первом этаже горели ярким светом, а из приоткрытой форточки доносились обрывки музыки и гул голосов. Странно, — пронеслось в голове. — Они обычно в десять уже спят. Может, гости какие-то? Но почему меня не предупредили?
Я расплатилась с водителем, подхватила свою небольшую дорожную сумку и пошла к кованой калитке. Морозный воздух обжигал щёки. Я предвкушала, как сейчас войду в тёплый дом, Полинка выбежит мне навстречу, сонно щурясь, и обхватит своими ручонками за шею. Этот образ согревал меня лучше любого чая. Я потянула за ручку калитки. Заперто. Ну конечно, ночь на дворе. Поискала кнопку звонка, но в темноте не сразу нашла. Музыка из дома стала громче, кто-то громко засмеялся. Я нажала на звонок раз, другой. Тишина. Только весёлый гул голосов за стенами. Наверное, не слышат из-за шума, — подумала я без всякой тревоги. Просто лёгкое раздражение. Устала, замёрзла, хочу домой. Я достала телефон, чтобы позвонить свекрови, и тут мой взгляд упал на тёмный комок у забора, в нескольких шагах от калитки. Сначала я не придала этому значения. Пакет с мусором кто-то оставил, может. Но что-то в очертаниях этого комка заставило сердце споткнуться. Что-то до боли знакомое.
Я сделала шаг в сторону, вглядываясь в темноту. И тут луна, на миг выглянув из-за туч, осветила этот свёрток. Розовая шапка с помпоном. Точно такая же, как я купила Полинке перед отъездом. Кровь отхлынула от моего лица. Ноги стали ватными. Не может быть. Это просто совпадение. Какая-нибудь соседская девочка обронила... или... Я бросилась к этому комку, уже зная, что увижу. Но разум отчаянно отказывался верить. Это была она. Моя дочь. Она сидела на ледяной земле, прижавшись спиной к металлическому забору, обхватив колени руками и спрятав лицо. Она мелко-мелко дрожала, и вся её маленькая фигурка была воплощением отчаяния и холода. Я рухнула перед ней на колени, не чувствуя ни ледяного асфальта, ни пронизывающего ветра. «Полина... Полечка... доченька!» — прошептала я, боясь её напугать. Она медленно подняла голову. Синие, замёрзшие губы. Огромные, полные слёз глаза. Личико бледное, с красными пятнами от мороза. Она посмотрела на меня так, будто видела привидение. "Мама?" — выдохнул едва слышный шёпот. В этом одном слове было всё: неверие, облегчение и такая бездна детского горя, что у меня перехватило дыхание.
Я сорвала с себя пальто и закутала её, прижимая к себе изо всех сил. Её тельце было ледяным даже сквозь куртку и свитер. Она вцепилась в меня замёрзшими пальчиками и затряслась в беззвучных рыданиях. Я гладила её по голове, по спине, шептала какие-то бессвязные слова, а в моей собственной голове нарастал гул. Он был громче музыки, громче смеха, доносившегося из окон дома. Это был гул ярости. Холодной, расчётливой, убийственной ярости, какой я не испытывала никогда в жизни.
— Полечка, милая, как ты здесь оказалась? Почему ты не в доме? — спрашивала я, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Я... я пошла в туалет, — пролепетала она, стуча зубами. — А там было занято... дядя какой-то... А потом мне животик заболел, я испугалась... там громко было, я вышла на крыльцо подышать... Дверь... она захлопнулась.
Она снова зашлась плачем.
— Я стучала... Я кричала... Мамочка, я так кричала... Они не слышали... Мне стало холодно, я пошла сюда, под фонарь, чтобы не так страшно было...
Они не слышали. Эта фраза билась в моём мозгу, как молот по наковальне. В доме, полном гостей, где гремела музыка, где весёлые, сытые, довольные люди праздновали что-то, никто не услышал, как маленький ребёнок колотит в дверь и зовёт на помощь. Сколько ты здесь сидела, моя крошка? Час? Два? От этой мысли внутри всё оборвалось. Я подхватила её на руки. Она была лёгкой, как пушинка. Я снова подошла к калитке и теперь уже не нажимала на звонок — я молотила по нему кулаком, не обращая внимания на боль. Безрезультатно. Шум праздника поглощал всё. Тогда я вспомнила. Семён Петрович, хвастаясь своей предусмотрительностью, как-то показал мне, где они прячут запасной ключ от калитки — под одним из камней в кладке у столба. На случай, если мы сами забудем ключи, ха-ха-ха. Его смех эхом отозвался в моей памяти.
Дрожащими от холода и гнева пальцами я нашарила этот камень, сдвинула его. Ключ был на месте. Я открыла калитку, прошла по заледеневшей дорожке к крыльцу. Дверь в дом, обитая толстым дерматином для шумоизоляции, действительно была заперта изнутри на защёлку. Конечно, они не слышали. Они позаботились о своём комфорте, о том, чтобы уличный шум не мешал их веселью. И этот комфорт едва не стоил жизни моему ребёнку. Я знала, что у них под ковриком на веранде лежит ключ от основной двери. Я открыла её и замерла на пороге. Мне в лицо ударила волна горячего воздуха, пахнущего едой, духами и чужим весельем. Передо мной, в большой гостиной, за накрытым до отказа столом сидело человек двадцать гостей. Родственники, друзья, соседи. Все нарядные, румяные, счастливые. В центре стола, как королева, сидела моя свекровь, Зоя Ивановна, в новом нарядном платье. Семён Петрович как раз стоял с бокалом в руке и произносил тост.
— ...за нашу дорогую Зоеньку! За сорок лет, что мы вместе, она была и остаётся солнцем моей жизни!
Гости одобрительно загудели, зазвенели бокалами. И в этот момент они увидели меня. Я стояла в проёме, в одной кофте, растрёпанная, с горящими глазами. На руках я держала закутанную в моё пальто Полинку, из которого торчала только её розовая шапочка. Музыка резко оборвалась. Смех затих. Повисла звенящая, мёртвая тишина. Все взгляды были устремлены на меня. Первым изменилось лицо Зои Ивановны. Счастливая улыбка сползла, сменившись недоумением, а затем — медленно подступающим ужасом. Она поняла. Не всё, но поняла, что произошло нечто страшное. Семён Петрович застыл с поднятым бокалом, его рот остался полуоткрыт.
Я сделала несколько шагов в комнату. Мои шаги гулко отдавались в наступившей тишине. Я не кричала. Мой голос был на удивление спокоен, но от этого спокойствия, кажется, у всех по спинам побежали мурашки.
— С праздником вас, Зоя Ивановна, Семён Петрович, — сказала я, останавливаясь напротив них. — С сорокалетием вашей счастливой совместной жизни.
Я медленно, демонстративно развернула пальто, в которое была закутана Полина. Я подошла почти вплотную к столу и показала им её лицо. Бледное, с синими губами, со слипшимися от слёз ресницами.
— Посмотрите, — мой голос начал дрожать, но не от слабости, а от ярости. — Посмотрите на свой главный подарок к юбилею. Это моя дочь. Ваша внучка. Я нашла её у забора. Она сидела на ледяной земле и замерзала. Она колотила в вашу дверь, она кричала, но вы были слишком заняты своим счастьем, чтобы её услышать.
Зоя Ивановна ахнула и прижала руку ко рту. Гости за столом замерли, как статуи, боясь пошевелиться. Некоторые женщины начали креститься.
— Анечка, деточка, мы... мы не знали! — залепетал Семён Петрович, ставя бокал на стол. Рука его так дрожала, что половина содержимого расплескалась на белоснежную скатерть.
— Не знали? — переспросила я, и мой голос сорвался на крик. — Вы оставили шестилетнего ребёнка без присмотра в доме, полном чужих людей и грохочущей музыки! Вы не заметили, что её нет час? Два? Вы вообще о ней вспоминали?!
Мой взгляд упал на богато накрытый стол. Десятки салатов, горячее, деликатесы, огромный торт с сорока свечами. Торжество жизни. А в двух шагах от этого торжества умирал от холода маленький человек. И тогда во мне что-то сломалось. С холодным, звенящим спокойствием я подошла к краю стола. Схватила край белоснежной скатерти. И со всей силы дёрнула на себя.
С оглушительным грохотом на пол полетело всё. Хрустальные бокалы, фарфоровые тарелки, вазы с цветами, салаты, нарезки... Всё смешалось в одну уродливую, омерзительную массу на дорогом паркете. Женщины взвизгнули. Кто-то из мужчин вскочил. Но никто не посмел ко мне подойти. Я стояла посреди этого разгрома, тяжело дыша, и смотрела в побелевшие от ужаса глаза свекрови.
— Вот ваш юбилей! — выкрикнула я в мёртвой тишине. — Запомните этот день! Запомните не ваши тосты и подарки, а то, как вы чуть не убили собственную внучку своим равнодушием! Чтобы каждый раз, когда вы будете смотреть друг на друга, вы вспоминали этот пол, этот грохот и это замёрзшее лицо!
Я развернулась, всё так же крепко прижимая к себе дочку, и пошла к выходу. Никто не сказал ни слова. Никто не попытался меня остановить. Я прошла мимо застывших гостей, мимо своего окаменевшего свёкра, мимо рыдающей в голос Зои Ивановны. Я вышла из этого дома и захлопнула за собой дверь. Шум их разрушенного праздника остался позади.
Добравшись до нашей квартиры, я первым делом затащила Полину в ванную. Включила тёплую воду, осторожно раздела её. Её кожа была покрыта мурашками, руки и ноги были ледяными. Я опустила её в воду, и она сперва вздрогнула, а потом блаженно выдохнула. Я сидела на полу рядом с ванной, не в силах отойти ни на шаг, и смотрела, как к ней потихоньку возвращается румянец. Потом я закутала её в самое большое и пушистое полотенце, отнесла в её комнату, дала тёплого молока и уложила в постель. Она уснула мгновенно, вцепившись в мою руку. Только тогда меня отпустило. Я села на кухне, и меня затрясло. Не от холода, от пережитого ужаса и выплеснутой ярости. Позвонил Олег. Он уже всё знал. Ему, видимо, позвонил отец.
— Аня, что случилось? Отец говорит, ты... ты там всё разнесла...
Я спокойно, мёртвым голосом рассказала ему всё. Про замёрзшую Полину у забора. Про её слова. Про праздник. В трубке повисла тишина.
— Они... они старые, Аня, — наконец выдавил он. — Они не со зла...
И в этот момент я поняла, что в своей беде я одна. Он будет их защищать. Оправдывать. Он попытается всё сгладить.
— Олег, — сказала я так же тихо. — Если ты сейчас скажешь ещё хоть одно слово в их защиту, можешь считать, что у тебя больше нет ни жены, ни дочери.
Он замолчал.
Через несколько дней мне позвонила двоюродная сестра мужа, которая тоже была на том юбилее.
— Аня, я не могу молчать, — сказала она смущённо. — Я хочу, чтобы ты знала. Твоя свекровь всю неделю, пока ты была в отъезде, жаловалась мне по телефону. Говорила, что Полинка ей мешает готовиться к юбилею, что она от неё устала, что ты «подбросила» ребёнка и испортила им весь праздник. Так что они не просто «не услышали». Они просто не хотели слышать. Они были раздражены самим фактом её присутствия.
Этот звонок стал последним гвоздём в крышку гроба моих былых отношений с ними. Это была не случайная халатность. Это было эгоистичное, осознанное пренебрежение.
Прошло три года. Мы не развелись с Олегом. Он долго извинялся, он понял, кажется, всё понял. Но что-то в наших отношениях надломилось навсегда. Я больше не могла полностью ему доверять в вопросах, касающихся его родителей. Я стала той самой стеной, которая защищает моего ребёнка. Со свёкрами мы видимся крайне редко, на самых крупных семейных мероприятиях, избежать которых невозможно. Все эти три года Зоя Ивановна боится смотреть мне в глаза. Если мы оказываемся в одной комнате, она старается держаться от меня подальше. Если я повышаю голос, разговаривая по телефону или смеясь, она вздрагивает. Тот погром, который я устроила, был не просто истерикой. Это была декларация. Я показала им ту черту, за которую нельзя заходить никогда. И они это усвоили. Иногда, глядя на свою подросшую, весёлую дочку, я вспоминаю ту ночь: её маленькую, замёрзшую фигурку у забора и грохот бьющейся посуды. И я не жалею ни об одном разбитом бокале. Я установила свои правила в их мире. Правила, где жизнь и безопасность моего ребёнка стоят дороже любых юбилеев и фарфоровых сервизов. И я буду следовать этим правилам до конца.