Продолжение записок профессора Санкт-Петербургской духовной академии Дмитрия Ивановича Ростиславова
В половине января 1819 года начали приготовлять меня к переселению в Касимовское духовное училище; сшили три пары белья, связали теплые чулки, носки и варежки, покрыли нагольный, поизношенный тулуп полосатой нанкой, купили красный коломенковый кушак, галстух на шею и платок носовой.
А за день, или за два, матушка сама напекла для меня пышек. Все приготовленные для меня вещи были бы мне очень приятны, если бы я ими мог пользоваться, живя в Туме, но теперь они производили на меня неприятное впечатление.
Училище мне вовсе не нравилось. В училище, как я видел уже, мой брат Ваня и его товарищи просиживали 6-7 часов в классе, и, возвратившись домой, принимались за уроки, сидели за ними целый вечер, да и поутру вставали рано.
Потом, меня давно уже стращали училищем, когда замечали мою неисправность, леность и шаловливость. "Ну вот, погоди дружок, поступишь в училище, там отучат тебя от этого, там вышколят тебя".
Частенько тоже случалось слышать рассказы духовных лиц, наших гостей, о том, как "их школили в семинарии"; иной даже, чтобы позабавиться, обращался ко мне, приговаривая: "Слушай, Митя, да на ус наматывай: и тебе скоро придется ознакомиться с училищными розгами; таки они свежи, жидки, так плотно прилегают к телу; чудо как хороши, лучше бани выпарят ими!".
Однажды, моя матушка, очень меня любившая, хотя и не потакавшая моим шалостям, говорила батюшке: "Что делать нашему Митеньке в училище со своим голосом? Как ему выучиться петь по нотам?". А батюшка хладнокровно отвечал матушке: "Ничего, не бойся, выучится и петь, - лоза выучит!".
Наконец и Ваня, в каникулярное время, сообщил мне много известий об училищном житье-бытье, о том, что их учитель сердит и зол, что секут их больно, что вообще жизнь в училище не радостная. Кроме того, в случае какой-либо ссоры между нами, он говаривал:
"Ну, смотри брат, когда поступишь в училище, я припомню это! Если станут тебя сечь, то я сам возьму лозу и так тебя отпорю, что небу будет жарко, узнаешь меня!".
После всего этого, возможно ли было мне оставаться равнодушным и спокойным, при отъезде моем в Касимов. Сестры мои тоже разделяли мое горе; когда пришлось мне ехать, они расплакались, но я, не знаю уже каким образом, удержался от слез, сел в сани, где меня завернули в тулуп; тут, ни для кого незаметно, я немножко поплакал.
Батюшке, прежде всего, нужно было позаботиться о квартире для меня в Касимове.
Он не доверял, да и имел причины не доверять моему усердию к наукам; притом, при самом лучшем усердии, мне нужны были руководители, которые бы, хотя сколько-нибудь, разъясняли мне уроки, наставляли, - когда я должен ходить в класс, готовить уроки, даже будили меня утром, иначе я мог проспать половину классного времени.
Поэтому он нашел за лучшее поручить меня надзору хозяина и хозяйки. Ему, как священнику, и особенно как благочинному, давно уже был знаком повытчик Касимовского духовного правления Иван Ефимович Беляев. У него-то меня и поместили на квартиру.
К этому, может быть, побуждало батюшку и то, что тут уже жили три семинариста: Павел Кудрявцев, из высшего отделения, сын заштатного погостинского священника Якова; Евсей Прудков, из низшего отделения, сын Прудковского священника Ивана Федотовича, и еще мой двоюродный брат и односельчанин Ваня, товарищ мой по второму приходскому классу.
Впрочем, настоящим хозяином дома был старик-вдовец и бездетный священник Успенской церкви отец Федор, который дал квартиру у себя Беляеву, как мужу своей племянницы Анны Яковлевны; они-то и заведовали всем домашним хозяйством. Дом был большой, с мезонином. Но мы, семинаристы, являлись туда только по экстренным случаям, по приглашению, а помещались вместе с двумя работницами в весьма тесной кухне.
Почти половина ее занята была русскою печью и чуланом, в другой стоял стол, скамейка, лохань для умыванья, были лавки и куток; так что не только негде было поставить для нас кровати, но даже мы не могли все улечься на лавках; поэтому и спали большею частью зимою на полатях, на печи и на кутке, а летом на сушиле, или даже в мезонине.
Отец Фёдор почти каждый вечер бывал где-либо в гостях и возвращался домой поздно ночью, большею частью навеселе или совсем пьяным. Придет бывало и такой подымет стук в дверь сеней, что даже мы просыпались.
Иван Ефимович Беляев был деловой приказный, но усердный почитатель Бахуса и страшный любитель картежной игры. Когда я уже был в семинарии, он проиграл казенные деньги, за что, равно как и за пьянство, был отставлен от службы и потом еще жил несколько десятков лет, промышляя составлением кляузных бумаг и посещением кабаков.
Этот господин не думал тоже за мною надзирать. Жена его, Анна Яковлевна, была очень умная, добрая и добросовестная женщина, но, разумеется, не могла руководить меня в учёных занятиях.
Беляев, для удовлетворения своей страсти к игре, часто уходил к кому либо в гости, особенно к смотрителю гражданского уездного училища, или зазывал кого-либо к себе. Но нередко прихаживал даже на кухню и тут для шутки, чтобы убить время, игрывал с семинаристами в карты, именно в горку и в три листика.
Семинаристы оказались очень понятливыми и переимчивыми, так что когда я поселился с ними, они уже все трое были страстными охотниками покартежничать, просиживали иногда для этого чуть ни целые ночи, играя, разумеется, на деньги.
Анна Яковлевна допустила или не могла остановить это, потому что Кудрявцев и Прудков поступили в ней на квартиру уже картежниками и взрослыми; Кудрявцев уже брил бороду, а Евсей оставлен на другой курс в низшем отделении; ей их усмирять так, как они меня усмиряли, было уже трудно, даже невозможно, а Иван Ефимович рад был на безделье хоть с кем-нибудь поиграть.
Кроме того и Кудрявцев, и Прудков любили уже и выпить. Ни один из них не кончил семинарского курса; оба поступили в приказные: Кудрявцев в какое-то гражданское судебное место, где вскоре от пьянства умер, а Прудков в консисторию, сначала Рязанскую, а потом Черниговскую и там, и тут был пьяницею и большим взяточником.
Даже мой милый братец Ваня был уже ловким игроком и молодцом на разные штуки: он умел уже забирать в долг калачи и другие лакомства, притом называясь не своим именем. Он, должно думать, далеко бы ушел по своим проказам, но в конце 1819 года умер от горячки.
Впрочем, Анна Яковлевна, не входя в подробности ученой части, считала обязанностью следить за моими занятиями и нравственностью; особенно зорко смотрела, чтобы я не сделался картежником и мотом и не ругался неприличными слова, а в случае каких либо проступков готова была меня и усовещивать, и наказывать.
В последнем случае она находила усердную себе помощницу в работнице Анне. Как кухарка, она была женщина ловкая и честная, но злая в высшей степени.
Завися вполне от хозяев, она пред ними была услужлива, разве только чем либо обиженная и раздосадованная говаривала грубости. Зато как будто находила наслаждение в том, чтобы хоть на ком-нибудь сорвать свое сердце.
Кудрявцев и Прудков были уже взрослые, и, живя давно в этой квартире, умели приглядеться ко всем; этих уж трудненько было Анне Яковлевне сечь, работнице Анне бранить; последней они сами умели давать сдачу. Ваня был почти одних лет со мною, но живши полтора года в Касимове, приобрел опытность, как увертываться от беды. Таким образом, беда вся валилась на меня.
Этому был еще поводом сторонний случай. Батюшка мой, как-то однажды, заметив грубость Анны, сказал при ней хозяевам, - охота вам держать такую мерзавку, я давно ее согнал бы от себя. Анна, не имея возможности мстить моему батюшке, обнаруживала всю свою злобу на мне.
- Что вы, матушка Анна Яковлевна, мало сечете ребят; с ними нечего церемониться; ведь шалуны страшные, особенно вот этот новенький! Да сами, матушка, своих рук не марайте; у меня славная лоза приготовлена; велите-ка мне с ним расправиться. Вот я бы положила его на эту скамейку, или ущемила голову между ногами, уж у меня он не вывернулся бы низ рук. Позвольте-ка, матушка, позвольте.
И получив позволение, приговаривала: - Вот этак лучше, да вы сами не смотрите, я уж не промахнусь, не ударю по рубахе; а бесенок все вертится, надобно привязать к скамейке, или заставить робят держать его.
На все это жаловаться дома нельзя было. Мне бы, по всей вероятности, не очень поверили, потому что меня считали шалуном и лентяем. Но если бы и поверили, то тотчас не перевели бы на другую квартиру, а сначала переговорили бы с хозяевами. Анна Яковлевна, разумеется, сумела бы защитить себя и обвинить меня. Может быть, кончилось бы тем, что еще попросили бы "быть построже ко мне".
На Анну же жаловаться еще опаснее было. Хозяева ее считали необходимою для себя; из-за моей жалобы ее бы не сослали; и она, узнав о ней, постаралась бы в известном случае приготовить получше лозу и покрепче стегать ею меня. Затем, мне строго-настрого, семинаристы-квартиранты наговорили, чтобы я ни слова не говорил о том, что делается в квартире, особливо о картах.
- Если ты хоть что-нибудь скажешь, ну тогда держись, мы тебе отплатим, ведь ты из наших рук не вывернешься.
Надобно удивляться, каким образом я в этой квартире, с одной стороны, не приучился к пьянству, к картежничеству, а с другой не сделался трусливым, забитым, бесхарактерным человеком. Пьяницею быть, конечно, мне было еще раненько, да и Анна Яковлевна против такой наклонности, по всей вероятности, приняла бы решительные и суровые меры, поручила бы Анне выбить из меня дурь.
Но к картам пристраститься легко было; меня даже нередко и приглашали принять участие.
Признаюсь, самая игра меня очень занимала и увлекала; не играя сам, я любил смотреть, как другие играют и просиживал около них целые часы, даже за полночь. К счастью моему, я знал, что батюшка, узнав о моем картежничестве, не дал бы мне потачки; я еще дома слыхал, с каким негодованием он всегда отзывался об этой наклонности и при удобных случаях частенько мне говаривал: "Смотри, и ты не научись играть в карты в деньги; Боже тебя сохрани, если я узнаю что-нибудь в этом роде; тогда не проси у меня милости".
Что же касается до характера, то жизнь моя у Беляева приучила меня к сдержанности, к осторожности, к молчаливости, которые близко граничили со скрытностью; но зато поневоле заставили меня искать опоры в самом себе. Посоветоваться было не с кем, а между тем затруднительные для меня случаи очень часто встречались; приходилось самому все обдумывать и соображать; именно поневоле приходилось быть умным.
Обдумывая теперь при старости тогдашнее мое житье, я не назову его хорошим, оно было тяжело для меня; но вместе с тем думаю, что едва ли бы мне лучше было, если бы меня поставили на другой квартире.
Ведь нанять для меня какую-либо богатую квартиру, приставить ко мне хорошего гувернера было, по тогдашним понятиям, по условиям касимовской жизни, по состоянию моего батюшки, невозможно; следовало тоже поместить с семинаристами у других хозяев. Но семинаристов пускали к себе на квартиру только причетники, редко дьяконы и священники, бедные мещане и солдаты.
Некрасива и не просторна была наша кухня. Но все-таки у нас не было такой отвратительной грязи, нечистоты и тесноты, какие встречались в других квартирах. Анна Яковлевна сама очень заботилась о том, чтобы у нас не заводились насекомые, с которыми семинаристы сродняются; она сама часто мне мыла и чесала голову. Ее заботливости надобно приписать, что мы почти одни в целом училище не страдали чесоткой.
Относительно пищи она тоже была добросовестна. Стол наш, конечно, не отличался изысканностью и множеством блюд, состоял из щей и каши; но говядина и масло всегда были свежие, пища приготовлялась опрятно и вкусно. Весьма нередко сама Анна Яковлевна с нами вместе ужинала.
Анна Яковлевна никак не позволяла употреблять площадную брань; услышав ее, она не потакала даже большим. Картежная игра у высшеклассных была в большой моде, нежели у нас на квартире, - проигрывали все деньги, полученные от отцов, так что приходилось есть один только хлеб.
Пьянство было открытее, нежели у нас: Кудрявцев и Прудков напивались где-либо не на своей квартире и, пришедши домой, старались прикрыть свой грех от Анны Яковлевны. А где командовали вышеклассные, там пили дома и маленьких детей посылали в кабак за водкой, и даже иногда принуждали и приглашали их выпить.
Право, кажется, мне едва ли было бы лучше жить на другой квартире, пока бы я не перешел в высшее отделение.
Продолжение следует