Продолжение записок профессора Санкт-Петербургской духовной академии Дмитрия Ивановича Ростиславова
Описывая разные предметы, относящиеся к сельскому житью-бытью духовных лиц и их семейств, я уже вовсе не касался своих ученых занятий в Туме. В Палищах я выучился читать славянскую грамоту, т. е. азбуку, часослов и псалтырь, начал немного учиться писать, но ушел недалеко.
В Туме же мне пришлось вновь приняться за свою "ученость". Псалтырь и здесь, к моему сожалению, заставляли меня твердить; я твердил, твердил и, право, чуть-чуть не вытвердил наизусть. Писать меня заставляли каждый день, но без надзора и потому, главная моя забота, состояла в том, чтобы написать страницу или две, - сколько приказывали, а об изяществе я мало заботился.
Если уж очень дурно и нерадиво написать бывало, то, конечно, побранят и даже посекут, - ну, да все ничего; поскорей бы написать, да отправиться на улицу поиграть! Но батюшка мой решился меня учить таким предметам, которые в то время, почти нигде, не входили в программу домашнего воспитания детей духовенства, именно русской грамматике и арифметике.
Хорошо не припомню, как мне преподавались эти предметы; кажется, преимущественно держались принятой исстари методы, т. е. заставляли учить грамматику с некоторыми, впрочем пропусками.
Относительно арифметики поступали рациональнее, объясняя мне многое на словах, и потому, я еще с детства, отличался бойкостью по части счисления. Но держать меня дома, не причисляя, хоть по форме, к училищу, отец мой находил неудобным.
Тогда духовенство еще очень боялось "наборов", посредством которых правительство, не один уже раз, всех детей духовного звания, или нигде не учившихся, или исключенных из училищ и семинарий, брало в военную службу.
И потому, большая часть духовенства, старалась поскорее записать детей своих в училище. В сентябре 1818 года и меня повезли, для такой записи, в Касимов.
Кажется, можно было бы сделать это не тревожа моей персоны. Но батюшка находил нужным записать меня не в первый, а во второй класс приходского училища; а для этого начальство училищное должно было подвергнуть меня экзамену по части чтения и письма.
Кроме того, уже так было заведено, что нового "рекрута учености" непременно приводили к смотрителю, который считал за нужное поглядеть на него.
В Касимов ехал я без всяких опасений; я знал, что "это не более, как прогулка" и что через несколько дней мне придется возвратиться в Туму и рассказывать своим сестрам и сверстникам про "свое путешествие". Оно мне, действительно, доставило много приятного.
До того времени я только и ездил, что по деревням своего прихода, но дорога из Палищ в Туму хотя простиралась зимою до 40 верст, пролегала по глухим лесам и только по одному селу и четырем деревням, а значит, для меня "ничего нового" не представляла.
Теперь же пришлось ехать 60 верст по местности, где по самой дороге, или близ нее, расположено было много сел и деревень с несколькими помещичьими домиками. Особенно меня заинтересовал Гусевский погост. В нем было сотни две или три дворов, расположенных по разным улицам, и две очень хороших каменных церкви с колокольней.
Батюшка пошел к которому-то из священников, а я остался в телеге, около самых церквей и не мог ими налюбоваться; они мне показались чудом архитектурного искусства. Но когда, по возвращении батюшки, мы поехали далее и я его забрасывал множеством вопросов, то он, шутя, говорил мне: "Погоди-ка, вот увидишь Касимов, тогда еще не то заговоришь. Я тебе его издали покажу".
Вскоре мы взъехали на довольно значительную возвышенность, называемую Карцевой горою, с которой открывался прекрасный вид на Касимов, находившийся еще верстах в 10. День был ясный, город, расположенный по берегу Оки, версты на три, с мечетью и девятью церквами, с несколькими десятками каменных и сотнями деревянных домов, ярко освещался солнечным светом и представлялся мне в каком-то "очаровательном" виде.
Я постоянно предлагал батюшке вопросы: "Это что такое?" и прочие, так что он, наконец, сказал: "Ну, погоди, вот скоро придешь в Касимов, там все увидишь вблизи". По приезде меня тотчас отпустили посмотреть на город, отдав под руководство брата Вани и дав мне несколько копеек на лакомство.
Ваня, в качестве "ментора", повел меня на рынок. По дороге мы прошли близ соборной Успенской и Благовещенской церквей, остановились против больших и точно хороших домов Губарева и Алянчинова, постояли близ военной гауптвахты, где расхаживали и сидели гусары Изюмского полка; и я действительно "потерял глаза", на все заглядываясь.
Только вид училищных зданий произвел на меня, не знаю почему, неприятное впечатление, так что, как ни уговаривал он меня, я ни за что не согласился, не только заглянуть в него, но даже подойти к нему и ушел на квартиру.
В Касимове мы прожили 4-5 дней, в течение которых я, разумеется, осмотрел весь почти город, по крайней мере, все, что мне показалось достойным внимания.
Меня особенно интересовала татарская мечеть с своим высоким минаретом и Ока. Татары в моих глазах были "нехристи, не верующие в Бога", зачем же это им нужна своя церковь, как я называл мечеть? И зачем ее позволили построить, при том, очень недалеко от нашего собора?
Ока же меня удивляла своей шириною и плывущими по ней барками; до тех пор я видел небольшие речки и только по дороге в Касимов узнал что такое "лодки и паромы", на перевозе в Гусевском погосте. Все это впрочем скоро пригляделось и мне стало скучно.
На лакомства, мне в иной день, ничего не давали; надобно было довольствоваться только обедом и ужином вместе с Ваней и другими семинаристами, которым приготовлялись только щи и каша, тогда как в Туме можно было полакомиться молоком.
Поиграть не с кем; Ваня единственный знакомый в целом городе, уходил в класс, или занимался зубрением уроков. Наконец, к величайшему моему удовольствию, батюшка объявил мне, что "мы возвращаемся в Туму", к смотрителю же на экзамен меня и не водили.
Батюшка был почетным человеком в уезде и коротким знакомцем смотрителя и инспектора училища. Они ему на слово поверили на счет моей учености и без экзамена приняли в число учеников второго приходского класса.
Возвратился я в Туму уже с высоким понятием о своей особе; я уже не был теперь какой-либо, как все мои тумские приятели, простой сельский мальчишка, а ученик 2-го приходского класса, притом не Митя или Митька, а Дмитрий Ростиславов.
Только я никак не мог понять, почему мне дали такую фамилию.
Для объяснения такого моего "непонимания", считаю нужным прибавить, что в то время, которое я описываю, и даже после еще долго, фамильные названия у большинства духовных лиц были малоупотребительны.
Не учившиеся в училище, часто вовсе не имели никакой фамилии, и даже научившиеся и кончившие полный курс семинарских наук не дорожили своими фамилиями, а и сами себя называли и другим, не исключая начальства, известны были по имени и отчеству. Батюшка мой, несмотря на свою благочинную должность, подписывался на всех рапортах консистории и к архиерею Иваном Мартыновым.
Потом родные братья, обучавшиеся в духовно-учебных заведениях, часто имели различные фамилии, например, из дедушкиных детей, батюшка мой прозывался Тумским, дядюшка Иван - Весельчаковым, а дядюшка Василий - Крыловым.
Со мной в семинарии учился товарищ Меньшов и из двух его братьев назывался один Средневым, а другой Большовым. Один из академических товарищей моих был Вихров, а брат его, курсом старше нас, Орлов; они были из тверской семинарии.
На основании этого обычая, духовные лица, отдавая детей своих в училище, давали им такие фамилии, которые "почему-либо им нравились". Люди простые, не изобретательные, не учёные, брали в этом случае во внимание или:
- название села, так например, из 14-ти сел Касимовского уезда, принадлежащих к Мещере, только Черкасово и Фрол, сколько я помню, не дали прозвища детям своего духовенства, а из прочих, вышли мне известные: Тумские и Тумины, Биреневы, Лесковы, Палинские, Пещуровы, Куршины, Верикодворские, Гусевы, Нармины, Палищины и Прудихи;
- храмовые праздники: отсюда множество Вознесенских, Воскресенских, Воздвиженских, Богословских, Богородицких, Благовещенских, Никольских, Рождественских, Сретенских, Успенских, Покровских, Троицких, Ильинских, Предтеченских и прочее и прочее.;
- звание отца: отсюда Протопоповы, Поповы, Дьячковы, Дьяковы, Пономаревы; замечательно, что слова священник и причетник не пользовались популярностью; я не помню ни одного семинариста с фамилией Священникова или Причетникова;
- имя отца, или деда, - отсюда Ивановы, Васильевы, Карповы, Алексеевы, Александровы, Антоновы, Петровы, Павловы и прочее.
По матерям слишком редко семинаристы прозывались.
Обучавшиеся же в семинариях и вообще, обнаруживавшие притязание на ученость или остроумие, давали фамилии своим детям, сообразуясь или с теми качествами, которые в них замечались, или с теми надеждами, которые на них рассчитывали.
Отсюда множество Смирновых, Кротковых, Славских, Славинских, Поспеловых, Чистяковых, Надеждиных, Надежиных, Разумовых, Разумовских, Добрыниных, Добровых, Твердовых и проч.
Тут, впрочем, очень любили фамилии, составленные из двух слов, - особенно те, в которые входили слова: "Бог", "добро" и "благо".
Отсюда бесчисленное множество Тихомировых, Остроумовых, Миролюбовых, Миротворских, Миловиновых, Боголюбовых, Благосветловых, Благонравовых, Благосердовых, Благонадеждиных, Чистосердовых, Добромысловых, Добролюбовых, Добронадеждиных, Доброхотовых, Добронравовых, Добротворских и прочее.
Мы в академии любили смеяться над своими новгородскими товарищами; их было четверо: Боголюбов, Добронравов, Остроумов, Благовещенский.
Но русский язык казался для многих недостаточным, или может быть надобно было блеснуть знанием латинского или греческого языков; отсюда Сперанские, Амфитеатровы, Палимсестовы, Урбанские, Антизитровы, Витулины, Мещеровы.
Само начальство принимало участие в этом деле. Иные, потому что, отцы им самим предоставляли дать прозвание сыновьям, а другие даже отнимали у отцов право на это. В этом отношении замечателен был смотритель скопинского училища Илья Россов.
Для фамилии учеников он пользовался всеми науками, особенно естественными и историй: у него были Орловы, Соловьевы, Волковы, Лисицыны, Алмазовы, Изумрудовы, Румянцевы, Суворовы, и прочее и прочее. Однажды, он вздумал "отличиться" перед правлением семинарии и обратить его внимание на свою изобретательность.
Он прислал списки, в которых ученики внесены были, отдельными группами, по свойству своих фамилий, т. е. писались к ряду Румянцевы, Суворовы, Кутузовы, потом Орловы, Соловьёвы, Птицыны, далее Волковы, Лисицыны, Куницыны.
Но правление семинарии возвратило списки со строгим выговором и приказало "составить их по успехам учеников, а не по значению фамилий их".
Россов был семинарист, ему еще простительно было "делать глупости", но многие отцы-ректора, академисты, магистры любили "остроумничать" по части фамилий. Если им почему-либо нравился какой-либо ученик, то они переменяли его фамилию и давали другую, которая им казалась лучше.
Этой затейливостью отличался ректор рязанской семинарии Илиодор. Моего товарища Дмитрова перекрестил он в Мелиоранского, ученика богословия Кобыльского - в Богословского и прочее.
Когда я уже был в академии, Синод как-то догадался, что надобно положить конец этой безурядице, которая была причиной многих недоразумений при "делах по наследствам". Он издал указ, которым предписывалось, чтобы "все священно и церковно-служители поименовывались и подписывались по имени и фамилии, чтобы дети их имели фамилии своих отцов".
В это время мой батюшка решился поступить довольно оригинально. У него уже было четверо детей: я при должности, а прочие еще обучались, но имели все мою фамилию. Он подал прошение архиерею, чтобы "ему самому дозволено было именоваться Ростиславовым".
Точно также поступил мой дядя Иван Мартынович: он из Весельчакова стал Добровольским, потому что так прозывался его старший сын, обучавшийся тогда еще, кажется, в семинарии.
Я очень жалел, что не знал о намерении батюшки переменить свою фамилию. Не знаю, почему он захотел назвать меня Ростиславовым, но я не любил этой фамилии; мне приятнее было бы быть Тумским.
