В первое воскресенье 1964 года, в 17 лет, через неделю после исключения из школы, Леонид Губанов пишет свою поэму «Полина». Он знает, что ему нужно большое настоящее произведение — и знает, что может его написать.
Отчего-то вспомнилось сегодня:
Холст 37 на 37,
Такого же размера рамка.
Мы умираем не от рака
И не от старости совсем.
«Полину» читает Петр Вегин — и звонит Евгению Евтушенко. Журнал «Юность» как раз готовит номер о молодых писателях и поэтах. Евтушенко идет к Борису Полевому и Сергею Преображенскому и час уговаривает их взять Губанова, читает им его стихи. В общем, публиковать не хотят. Изначальную неприязнь к Губанову потом много раз пытались объяснить: вроде как слишком новаторски, вроде как 37 — отсылка к 1937, вроде как четыре года назад умер Пастернак и как раз от рака легких. Евтушенко в конце концов ставит ультиматум: если в номере молодых не будет стихов Губанова, он выходит из редколлегии. Даже через сорок шесть лет, когда спрашивали, Евтушенко еще помнил губановские строчки наизусть.
В «Юность» Леню Губанова взяли. Маленькая публикация внизу страницы. От поэмы оставили 12 строчек. Под фотографией аккуратно написали: «Леониду Губанову 17 лет. Он москвич. Учится в 9-м классе школы рабочей молодежи и работает в художественной мастерской». В последний момент, вопреки листу согласования, все строки решили печатать с заглавной буквы.
На 12 строчек Губанова напишут 12 разгромных рецензий. Больше в советской печати его не опубликуют. Потом будет СМОГ, демонстрация в защиту левого искусства, Русь, ты вся поцелуй на морозе, и площадь Маяковского станет нам Сенатской, Губанова станут называть некоронованным поэтическим королем Москвы, король будет работать дворником и грузчиком, «Полину» переведут на английский, начнут сравнивать с «Большой элегией Джону Донну». Губанов напророчит свою судьбу: «Другое знамя будет виться / Другие люди говорить, / И поумневшая столица / Мои пророчества хвалить». Он и умрет в 37.
Полина! Полынья моя!
Когда снег любит —
Значит лепит
А я, как плавающий лебедь, в тебе,
Не помнящей меня.
Да! Нас опухших и подраненных,
Дымящих, терпких, как супы,
Вновь разминают на подрамниках
Незамалеванной судьбы.
Ты — лебедь. Лунь. Свята, елейна.
Но нас с тобой, как первый яд,
Ждут острова святой Елены
И ссылки в собственное «я».
О, нам не раз еще потеть
И, телом мысли упиваясь,
Просить планету дать патент
На чью-то злую гениальность.
В 2021 году издательство «Пушкинский дом» опубликовало «Полину» отдельной книжкой со множеством переводов и построфным анализом. Там же можно почитать и что вменяли Губанову критики — во многом, кстати, это меняет картину. Я люблю у Губанова другие вещи больше «Полины» и знаю их наизусть. Но всегда вспоминается одно и то же, и я вижу навязанный мне литературоведами образ: Борис Пастернак лежит в своем доме в Переделкино, окна открыты, он перед смертью просил воздуха, Каверин пишет больному Федину, бывшему другу Пастернака, раздраженное письмо, в котором спрашивает, видно ли ему было, как гроб Пастернака несли на руках мимо его дома, Евтушенко, тоже жителя Переделкино, тоже болевшего раком, хоронят недалеко от Пастернака, Шпаликов не спускается в Переделкино к завтраку, и Горин лезет к нему на второй этаж, выбивает окно, и всё превращается в холст и рамку, тридцать семь на тридцать семь, мы умираем не от рака и не от старости совсем.