Я стояла на пороге кухни и понимала: ещё пять минут — и меня стошнит прямо здесь. От запаха подгоревшего лука, от духов свекрови, от этого вечного ощущения, что я здесь чужая.
— Ольга, ты опять сахар не туда поставила? — спросил Сергей, даже не поднимая головы от телефона.
Я не ответила. Просто переставила банку. Людмила Борисовна деловито протирала стол — в третий раз за десять минут. Вытяжка гудела, как перед взлётом самолёта. Алина сидела за столом, вцепившись в телефон, — притворялась невидимкой. Умная девочка, научилась.
— Сегодня салат хоть не испортишь? — свекровь улыбнулась так, будто сделала комплимент.
Сергей фыркнул. Алина поджала губы.
Скорей бы этот проклятый ужин закончился.
Я сжала руки в замок, чувствуя, как грудь стягивает изнутри. Дышать становилось трудно — как будто воздух в этой кухне закончился, а я всё стою и жду, когда меня наконец выпустят.
— Раньше хозяйки были посообразительнее, — Людмила Борисовна говорила громко, чтобы слышали все. — Всё умели, не то что теперь.
— Мам, да перестань, — Сергей зевнул. — Всё же нормально.
Алина шепнула мне:
— Мам, всё хорошо.
Но я видела: дочь отводит взгляд. Боится. Так же, как я когда-то боялась.
Неужели всегда будет так?
Мы расселись за большим столом в гостиной. Белая скатерть — с жёлтыми пятнами от прошлых застолий. Тяжёлые резные стулья, которые больно впивались в спину. В углу сияла витрина с фарфором — "семейное богатство", как любила говорить свекровь.
Вера Сергеевна, подруга Людмилы Борисовны, водила пальцем по краю бокала и улыбалась. Она всегда улыбалась перед тем, как уколоть.
— Ольга, а вы что-то сегодня совсем тихая, — она сняла очки и посмотрела поверх оправы. — Обижаетесь?
Все за столом замолчали. Будто ждали.
— Видно же, кому не по душе компания, — Людмила Борисовна отпила чай, не глядя на меня.
Сергей вздохнул устало:
— Да брось ты, мам. Ольга сама вечно что-то раздувает.
Он даже не посмотрел в мою сторону. Алина опустила глаза.
Я сжала вилку так, что пальцы онемели. В груди колола злость — острая, горячая. Я — предмет. Разве им видно, как я горю?
— Ну что с тобой опять, Оль? — Сергей покосился на меня.
Я промолчала. Потому что если открыть рот — не сдержусь.
Минут десять прошло в натянутом молчании. Раздавались редкие шуточки — про погоду, про соседей. Людмила Борисовна рассказывала что-то Вере, громко смеялась. Потом посмотрела на меня и сказала:
— Некоторые до сих пор не умеют резать салат, а ведь столько лет в семье.
Вера хихикнула.
Сергей в полувздохе:
— Я же говорил, мам, у неё руки не из того места.
Все засмеялись. Алина попыталась вставить слово:
— Мам, ну несложно же…
— Помолчи, Алина, — оборвала её свекровь.
Дочь замолчала. Я увидела, как она покраснела. Как сжала кулаки под столом.
Я как взаперти. Или сейчас — или никогда.
Фарфоровая чашка обжигала губы. Я поставила её на блюдце слишком резко — звякнуло. Сердце колотилось где-то у горла.
— Учись, пока ещё есть на кого равняться, — добавила свекровь.
Сергей кивнул:
— Ну, не трагедия. Посмеялись — и хватит.
Точка.
Вера снова подлила масла:
— Ольга, вы всё сидите — кислое лицо делаете, а сказать ничего не можете?
Внутри что-то щёлкнуло. Не сломалось — щёлкнуло, как выключатель.
Я подняла голову. Посмотрела ей прямо в глаза.
— Достаточно.
Моё собственное слово прозвучало громче, чем я ожидала.
Все замолчали. Вера перестала улыбаться. Людмила Борисовна замерла с чашкой в руке.
Сергей раздражённо:
— Оль, ну зачем ты…
Но я не слушала. Алина смотрела на меня — щеки порозовели, глаза широкие.
— Ну ты погляди, — Вера нервно хихикнула. — Вот и голос прорезался.
Холод пополз по шее. Руки задрожали. Но я не опустила взгляд.
Дальше или рухну, или выживу.
Воздух в комнате сгустился. Людмила Борисовна держала на лице вымученную улыбку. Сергей хмурился. Алина молчала, но я чувствовала — она на моей стороне.
Я взяла бокал. Подняла его. Руки дрожали, но я держала крепко.
— Я хочу кое-что сказать. Для всех.
Тишина стала гробовой.
Я сделала вдох.
— Людмила Борисовна, Вера Сергеевна, — мой голос звучал странно ровно. — Я хочу извиниться. За то, что столько лет терпела. За то, что позволяла вам говорить со мной так, будто я пустое место. За то, что молчала, когда вы на каждом ужине напоминали мне, какая я плохая невестка, какая бестолковая хозяйка, какая неблагодарная.
Людмила Борисовна открыла рот, но я не дала ей перебить.
— Я извиняюсь за то, что не научилась раньше говорить "нет". Но теперь — всё.
Вера отвела взгляд. Людмила Борисовна побелела.
Сергей вскочил:
— Что ты себе позволяешь?!
— Спасибо, — я поставила бокал на стол. — Спасибо, что вы показали мне, чего не стоит терпеть. Даже семье.
— Это уже слишком! — свекровь схватилась за грудь. — Сергей, убери жену, пока не стыдно!
Но я уже встала.
— Я не позволю больше ходить по мне. Даже если за столом — семья.
Я оглядела каждого. Свекровь, подругу, мужа. Всех, кто годами смотрел на меня свысока.
Сергей ушёл в соседнюю комнату, хлопнув дверью. Вера Сергеевна быстро попрощалась и исчезла. Людмила Борисовна сидела, сжав губы в тонкую линию.
Я села обратно. Впервые не переживая за реакцию.
Алина смотрела на меня с горящими глазами. Не с упрёком. С уважением.
В спальне было тихо. Прохладная наволочка приятно холодила щёку. Я обхватила руками любимую кружку — пустую, просто держала, чтобы успокоиться.
За стеной Сергей ругался со свекровью. Голоса глухие, но злые.
Я закрыла глаза.
Неужели я правда это сделала?
Тихо постучали в дверь. Алина вошла, села рядом на кровать.
— Ты права, мам, — она взяла меня за руку. — Я бы не смогла.
Я всхлипнула. Слёзы полились сами — от облегчения, от усталости, от страха.
— Я ведь боялась всех… и тебя потерять.
— Ты не сделала ничего плохого, — Алина прижалась ко мне. — Ты просто наконец защитила себя.
Мы сидели молча. Тик старых часов на стене. Где-то за окном прошумела машина.
Я хочу верить… но страшно.
Но тепло дочкиной руки в моей ладони говорило: не одна.
Мы сидели в маленьком кафе напротив дома. Чай с лимоном, запах свежей булочки. За окном проходили люди — жизнь шла дальше.
Алина рассказывала про университет, про новых друзей. Я слушала и думала: как же давно я не говорила с ней вот так — спокойно, без напряжения.
— Страшно быть одной, — сказала дочь вдруг. — Но хуже — всю жизнь быть чужой среди своих.
Я улыбнулась. Впервые за много дней — по-настоящему.
— Я теперь так и буду. Выбирать себя, даже если страшно.
Алина кивнула.
— Ты не стала терпеть зря. Я горжусь тобой, даже если всем остальным не нравится.
Я посмотрела на неё. На свою девочку, которая выросла. Которая поняла меня, когда никто другой не понял.
Я вышла из клетки. Пусть теперь сами выбираются.
Горячая чашка грела ладони. Рука больше не дрожала. Тело стало лёгким.
Это — новая я. И с этой мысли начнётся мой завтрашний день.
А вы смогли бы заступиться за себя при всей семье?
Поделитесь в комментариях, интересно узнать ваше мнение!
Поставьте лайк, если было интересно.