Октябрь принес в Берёзовку первые заморозки и первых немцев. Они вошли в село на мотоциклах и бронетранспортерах, не спеша, будто гуляли. Серые шинели, каски, чужие, резкие голоса. Село замерло, затаилось, как зверь в западне. Анастасия стояла у своего забора и смотрела, как горят в костре школьные учебники, и думала об Анне Сергеевне. Где она теперь? Сбежала? Или её тоже выгнали, как те книжки?
Октябрь принес в Берёзовку первые заморозки и первых немцев. Они вошли в село на мотоциклах и бронетранспортерах, не спеша, будто гуляли. Серые шинели, каски, чужие, резкие голоса. Село замерло, затаилось, как зверь в западне.
Штаб разместили в школе. Фашисты выбросили парты и учебники в костер, разведенный посреди улицы. Анастасия, стоя у своего забора, смотрела, как горят буквари и тетради, и думала об Анне Сергеевне. Где она теперь? Сбежала? Или её тоже выгнали, как те книжки?
Жизнь превратилась в существование. Немцы отбирали скот, зерно, яйца. Каждое утро начиналось со страха: что сегодня отнимут? Кого уведут? Дети сидели в избе, боясь выйти. Лицо Лидки стало осунувшимся и взрослым, Петька перестал бегать и шалить.
Однажды, когда Анастасия пыталась отгородить от немца своего последнего поросенка, её оттолкнули прикладом. Она упала в грязь, и над ней долго смеялся молодой, голубоглазый солдат. В тот момент она поняла всю свою ничтожную слабость. Её буйный нрав, её крик, её сила — всё это было бесполезно против одного приклада винтовки.
Вечером того же дня в её калитку постучали. Осторожно, почти неслышно. Анастасия, насторожившись, взяла кочергу и выглянула в сени.
— Кто там?
— Это я... Анна.
Анастасия отшатнулась, будто увидела призрака. Медленно отодвинула засов. На пороге, кутаясь в потертый платок, стояла учительница. Она была еще бледнее, чем в тот день у реки, и казалась совсем прозрачной.
— Что тебе? — прохрипела Анастасия, не скрывая враждебности.
— Пусти... ради Бога. Мне некуда идти.
Они стояли друг напротив друга в темных сенях — две заклятые враги, связанные одной бедой. Ненависть Анастасии к этой женщине никуда не делась, она тлела где-то глубоко внутри. Но сейчас на поверхности был только усталый холод.
— Меня выгнали из моего угла. Заняли под постой, — тихо объяснила Анна. — Я два дня ночевала в бане у Федосьи, но туда тоже пришли... Я больше не могу.
Анастасия молча отступила, пропуская её в избу. Жест не доброты, а скорее отчаяния. Две женщины под одной крышей — это хоть какая-то защита.
В избе было темно и холодно. Дети, увидев чужую, испуганно притихли. Анна Сергеевна села на лавку у печи, сгорбившись, и закрыла лицо руками.
Так началось их странное, вынужденное сожительство. Первые дни они почти не разговаривали. Анастасия ходила на тяжелые колхозные работы, Анна оставалась с детьми, пыталась учить их по памяти, прячась ото всех. Она оказалась практичнее, чем казалось. Умела беречь крохи еды, знала, какие травы можно добавить в пустые щи, чтобы обмануть голод.
Однажды вечером, когда дети уснули, а в печи тлело единственное полено, Анна тихо сказала:
— Спасибо, что пустила меня, Анастасия Петровна.
Анастасия, чинившая портки, резко дернула иглой.
— Не за что. Для себя оставила. Одной страшнее.
— Я знаю... я знаю, что вы все обо мне думали. Что между мной и Николаем... — Анна замолчала, подбирая слова.
Анастасия замерла, чувствуя, как старая рана заныла с новой силой.
— Не надо, — резко оборвала она.
— Нет, надо, — настаивала Анна, и в её голосе впервые прозвучала твердость. — Между нами ничего не было. Никогда. Он... он просто приходил и слушал. А я читала. Ему было нужно, чтобы кто-то видел в нем не инвалида, не конюха, а человека, который может думать, чувствовать... понимать что-то кроме работы и дома. А мне... мне было нужно, чтобы кто-то слушал. Потому что я здесь была так одинока.
Слезы текли по лицу Анны, но она не вытирала их.
— Он любил вас. Все время говорил о вас. О детях. Он мучился, что приносит вам боль, но не мог отказаться от этих вечеров. Это была его отдушина. Как глоток воздуха.
Анастасия сидела, не двигаясь, уставившись на горящую лучину. Эти слова жгли её по-иному. Не ревностью, а стыдом и каким-то странным, пронзительным пониманием. Она всю жизнь любила Колю яростно, жадно, требовательно. А ему, оказывается, не хватало просто тихого понимания. Того, что могла дать эта женщина, не будучи его женой.
— Я не прошу прощения, — тихо сказала Анна. — Но я хотела, чтобы вы знали правду. Перед тем как...
Она не договорила, но Анастасия поняла. Перед тем как может стать еще страшнее. Перед тем как их могут найти, забрать, расстрелять.
В ту ночь они просидели молча еще долго. Стена между ними не рухнула, но в ней появилась трещина. Сквозь нее пробивалось нечто новое — хрупкое, неуверенное понимание того, что их личная драма стала такой же ничтожной, как пылинка в вихре мировой войны. И выжить в этом вихре они смогут, только если перестанут быть врагами.
Настоящий враг был за окном. И он мог постучаться в дверь в любую минуту.
***
Ноябрьские ветра выли в подворотнях Берёзовки ледяными голосами. С каждым днём оккупации дышать становилось всё тяжелее, не только от мороза, но и от страха, который висел над селом густым, удушающим смогом. Немцы, поначалу державшиеся с холодной чопорностью, теперь зверели. Где-то неподалёку действовали партизаны, и оккупанты отвечали карательными операциями.
Анастасия и Анна существовали в состоянии тревожного перемирия. Их совместная жизнь была похожа на быт двух раненых зверей в одной берлоге — они делили кров и скудную пищу, но каждая зализывала свои раны в одиночестве. Анна учила детей грамоте по старым газетам, Анастасия ходила на подневольные работы. По вечерам молча сидели у печки, прислушиваясь к звукам на улице.
Однажды ночью в окно постучали. Не громко, но отчётливо — три быстрых удара, пауза, ещё два. Анастасия, спавшая чутко, как все в ту пору, мгновенно вскочила. Сердце бешено колотилось. Она подошла к окну, отодвинула угол занавески. На дворе, прижимаясь к стене сарая, стояла тёмная фигура.
— Кто? — прошептала она в щель между рамами.
— Свои, — донёсся сдавленный голос. — Открой, Настасья, ради Христа.
Голос был знакомым — Семён, муж Аграфены, который считался пропавшим ещё в первые недели войны. Анастасия, не раздумывая, просунула палец под железную скобу засова и тихо отодвинула его.
В избу ввалилось трое. Двое несли на плечах третьего, который тяжело дышал. От них пахло снегом, лесом и кровью.
— Спрячь, — просто сказал Семён, и в темноте его глаза блестели лихорадочно. — Раненого. Немцы прочёсывают лес, уйти не успеем.
Анастасия, не задавая лишних вопросов, кивнула на подпол. Люк был под старой половицей, засыпан золой и тряпьём. Пока мужчины спускали туда раненого, в горнице поднялась Анна. Она, не произнеся ни слова, бросилась разжигать керосиновую лампу-коптилку, чтобы не виден был свет с улицы.
— Кто? — так же тихо спросила она Анастасию.
— Партизаны, — коротко бросила та, отодвигая тяжелую скамью, чтобы скрыть следы кровавых капель на полу.
Семён, оставшийся с ними, смотрел на Анну с нескрываемым подозрением.
— Она кто?
— Своя, — отрезала Анастасия, и в её голосе прозвучала такая непреклонность, что Семён лишь кивнул.
Через несколько минут двое ушли так же бесшумно, как и появились, пообещав вернуться за раненым, как только будет можно. В избе воцарилась гнетущая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым, прерывистым дыханием из-под пола.
Анна первая пришла в себя.
— Он ранен. Нужно перевязать. Воды, тряпки, — она уже опускалась на колени у люка.
Анастасия, автоматически выполняя указания, подала ей ведро с водой и разорвала на полосы старую, но чистую рубаху Николая. Вместе они спустились в низкий, земляной подпол.
Раненый был молод, лицо его было бледным, волосы слиплись от пота. Пуля вошла в плечо, навылет. Анна, к удивлению Анастасии, действовала быстро и умело. Она промыла рану, наложила повязку, её тонкие, казалось бы, беспомощные пальцы не дрожали.
— Откуда ты умеешь? — хрипло спросила Анастасия, держа лампу.
— Я до войны на курсах медсестёр была, — коротко ответила Анна, завязывая узел. — Думала, пригодится.
Они поднялись наверх, замаскировали люк. Рассвет был уже близок. Теперь в их доме, под ногами, таилась смертельная опасность. Одна обыскная команда — и расстрел на месте. Не только их, но и детей.
Анастасия смотрела на Анну, которая оттирала с рук тёмные пятна крови. Эта «тихая», «хрупкая» барышня, оказывается, могла не только стихи читать. Впервые Анастасия почувствовала не ревность, а нечто иное — уважение, смешанное с горьким пониманием. Война стирала все прежние представления о людях. Интеллигентная учительница оказывалась крепче многих деревенских баб.
— Спасибо, — вдруг сказала Анастасия, сама не ожидая от себя этих слов.
Анна подняла на неё усталые глаза.
— За что? За то, что не выдала их?
— За то, что не струсила там, внизу.
Они помолчали. Снаружи послышался лай собак и отдалённые окрики на немецком. Каратели продолжали облаву.
— Теперь мы в одной лодке, — глухо произнесла Анастасия. — До конца.
Анна лишь кивнула. Старые счёты, ревность, обиды — всё это было теперь непозволительной роскошью. Выжить можно было только вместе. Ценой этого странного, вынужденного союза, скреплённого теперь общей тайной и общей виной.
***
Декабрь свирепствовал. Мороз сковал землю стальными тисками, иней густо висел на ветвях берёз, превращая село в призрачное, безмолвное царство. Страх стал таким же привычным, как хлеб из лебеды и мерзлая картошка. Раненый партизан, Владимир, лежал в подполе, и его жизнь висела на волоске, который держали две женщины.
Анастасия добывала еду. Это был её фронт. Она меняла последние тёплые вещи на горсть муки у таких же, как она, полуголодных соседей, воровала с колхозного склада отруби, рискуя быть схваченной часовым. Её руки, всегда сильные, теперь стали цепкими и быстрыми, как у вора. Совесть молчала. Шла война.
Анна стала врачом. Её фронт был здесь, в промерзшей избе, у раны, которая грозила вот-вот воспалиться. Она готовила отвары из коры и хвои, которые собирала тайком, выменивала на соль у старухи-знахарки единственную оставшуюся луковицу для компресса. По ночам она спускалась в подпол, перевязывала Владимира, поила его горячим питьем, и её тихий, ровный голос, читавший иногда вслух отрывки из уцелевшего томика Пушкина, действовал на раненого лучше любого лекарства.
Однажды ночью, когда метель выла так, будто хотела сорвать крышу с избы, у Владимира начался жар. Бред, горячечные стоны. Анна, бледная, но собранная, сказала:
— Нужен настоящий антисептик. Или стрептоцид. Иначе кровь отравится.
Анастасия, не говоря ни слова, надела тулуп и ушла в ночь. Она шла к бывшей амбулатории, где теперь стояли немцы. Она знала, что там были ящики с медикаментами. Это было безумием, самоубийством. Но она шла, потому что иного выхода не было. Потому что в ту ночь, глядя на горячечные глаза Анны, склонившейся над раненым, она поняла, что они срослись в одно целое, в единый организм, выживающий вопреки всему.
Она вернулась под утро, промерзшая до костей, с посиневшим лицом, но с маленькой картонкой стрептоцида в зажатой в кулаке руке. Как ей это удалось — она так никогда и не рассказала. Но в тот день в углу её рваного тулупа Анна нашла запекшуюся кровь.
Жар у Владимира спал. Кризис миновал. И в ту ночь, сидя у печи и отогреваясь, Анастасия вдруг сказала, глядя на огонь:
— Спасибо тебе.
Анна вздрогнула. Это было сказано не так, как в прошлый раз — сквозь зубы, из чувства долга. В голосе Анастасии звучала тихая, усталая признательность.
— За что? — так же тихо спросила Анна.
— За него. За то, что не дала ему умереть. Он... он ведь чей-то сын. У кого-то там, на воле, может, мать есть. Ждёт.
Анна кивнула. Они сидели молча, и метель за окном казалась уже не такой страшной. Они были вместе. Две силы — яростная, земная сила Анастасии и тихая, интеллектуальная стойкость Анны — сплелись в один тугой канат, способный удержать жизнь.
Через несколько дней Семён тайком забрал Владимира. Раненого переправили в глухую лесную деревушку, где было безопаснее. В избе стало пусто. Слишком пусто. Опасность, которая сблизила их, отступила, и в образовавшуюся тишину снова могли вернуться старые обиды.
Но они не вернулись. Нечто изменилось. Теперь, когда Анна читала детям вслух, Анастасия не уходила в другую комнату, а садилась поодаль и слушала. Она не всё понимала, но ей нравился сам звук её голоса, ровный и спокойный. Это напоминало ей те вечера на крылечке школы, но теперь это не причиняло боли. Это было как воспоминание о далёкой, другой жизни.
А однажды Анна нашла в сундуке у Анастасии фотографию — молодой Николай, целый, с двумя руками, смотрел на неё с пожелтевшего картона смелыми, полными надежды глазами.
— Он был очень красивый, — тихо сказала Анна.
Анастасия, стоявшая у печи, не обернулась.
— И остался, — сухо бросила она. Но в её голосе не было злобы. Была простая констатация факта. Её Коля был красивый. И сильный. И он был где-то там, на войне. А они были здесь. И должны были держаться.
Война стирала личности, но здесь, в этой избе, она, казалось, вылепила из двух враждующих женщин новую, странную семью. Семью, рождённую не кровью, а общим страхом, общей надеждой и общей, едва осознаваемой ими самими, тоской по одному и тому же человеку.
***
Январь 1942 года выдался лютым. Мороз, достигший под сорок градусов, сковал всё, даже звуки. Село лежало в гробовом молчании, нарушаемом лишь хрустом снега под сапогами немецких патрулей. Война где-то далеко ушла на восток, оставив Берёзовку в глубоком, безвыходном тылу. Надежда, что Красная Армия вот-вот вернётся, таяла с каждым днём, как снежинка на печке.
Анастасия и Анна выживали. Их сосуществование стало рутиной, отлаженным механизмом, где каждая знала свою роль. Они экономили каждую щепотку соли, каждую лучинку. Дети, Лидка и Петька, относились к Анне Сергеевне уже не как к чужой, а как к строгой, но справедливой тётке, которая и буквам учит, и сказку расскажет, и супу из лебеды с картофельными очистками всегда подольёт.
Однажды под вечер, когда в избе стоял густой сизый сумрак, Анастасия, чистя очередную картофелину, вдруг сказала, не глядя на Анну:
— Письмо от него было. Осенью. Последнее.
Анна, штопавшая Петькины варежки, замерла. Игла застыла в воздухе.
— От Николая?
— От него. Писал, что их часть перебрасывают. Что он жив. И... что он обо всём думает. Обо всём, — Анастасия провела тыльной стороной ладони по щеке, оставляя грязную полосу. — Говорил, что кается. Что был слеп и глуп.
Анна молчала, давая ей выговориться. Это была первая исповедь за все месяцы их вынужденного соседства.
— А я ему не ответила, — голос Анастасии сорвался, стал сиплым. — Не успела. И теперь не знаю, где он. Жив ли.
Она швырнула очищенную картофелину в ведро с водой.
— И ведь знаешь, что я ему в том письме мысленно ответила? Что пусть себе слушает свои книжки, где хочет и у кого хочет. Лишь бы живой был. Лишь бы вернулся.
Она подняла на Анну заплаканные, полные отчаяния глаза.
— Вот и вся наша гордость, Анна. Вся ревность. До первого настоящего страха. До первой военной похоронки.
Анна медленно опустила иглу. Её собственное горе, её одиночество, её неразделённая, чистая симпатия к Николаю — всё это вдруг показалось ей маленьким и незначительным перед лицом этой простой, животной тоски жены за своего мужа.
— Он вернётся, Анастасия, — тихо, но очень твёрдо сказала она. — Он сильный. Он должен вернуться.
В эту ночь они говорили долго. Уже не как исповедник и духовник, а как две сестры, потерявшие в одной войне одного и того же человека. Анна рассказала о своём прошлом, о муже-инженере, который погиб в первые дни войны под Брестом. О том, как она, беременная, уезжала из Москвы к тётке в глухое село, как потеряла ребёнка по дороге от голода и страха. Как осталась совсем одна на всём белом свете.
Анастасия слушала, и её сердце, очерствевшее от обид и ревности, по капле наполнялось странным, непривычным чувством — состраданием. Она поняла, что Анна не отняла у неё мужа. Она просто пыталась согреться у чужого костра, сама оставшись в стуже.
Вдруг снаружи, совсем рядом, раздались резкие, гортанные крики на немецком, лай собак, грохот прикладов о дверь соседского дома. Женщины встрепенулись, как перелетные птицы, заслышавшие выстрел. Сердца заколотились в унисон.
— Облава? — прошептала Анастасия, вскакивая с лавки.
— Или обыск, — Анна уже гасила коптилку, погружая избу в темноту.
Они прильнули к окну. На улице, освещённая фонарями, происходила страшная картина. Немцы вытаскивали из домов людей — стариков, женщин. Собирали всех в кучу на площади. Слышались плач, крики, приглушённые удары.
— Господи, это же к расстрелу... — вырвалось у Анастасии.
В этот миг тяжёлый кулак забарабанил в их дверь.
— Aufmachen! Raus!
Судьба постучалась в их дом. И теперь им предстояло встретить её вместе.
***
Дверь с треском поддалась, и в избу ворвались двое. Невысокий, коренастый фельдфебель и долговязый, костлявый солдат. От них несло холодом, снегом и перегаром.
— Всех! На улицу! Быстро! — просипел фельдфебель, тыча пальцем в сторону двери.
Анастасия, сердце которой ушло в пятки, инстинктивно шагнула вперед, прикрывая собой детей и Анну.
— Зачем? Мы не делали ничего...
Удар прикладом в плечо был стремительным и жестким. Она с стоном отлетела к печке, на мгновение ослепшая от боли.
— Молчать! Raus! — заорал солдат, наводя на них винтовку.
В глазах потемнело. Мысли метались, как мыши в западне. Сейчас их выведут и расстреляют. Как тех, кого они слышали прошлой ночью. Всех. Детей. Анну. Её саму. Конец.
И в этот миг абсолютного отчаяния её взгляд упал на Анну. Та стояла бледная, но невероятно спокойная. Её глаза, большие и ясные, были прикованы к лицу фельдфебеля. И в них не было страха. Было какое-то иное, непонятное решение.
— Господин офицер, — вдруг сказала Анна по-немецки. Её голос звучал ровно и почтительно. Анастасия онемела от изумления.
Фельдфебель, уже разворачивавшийся к двери, резко обернулся. Его налитые кровью глаза сузились от удивления.
— Вы говорите по-немецки?
— Я учительница, — ответила Анна, не опуская глаз. — У меня здесь, в подполе, спрятаны медицинские запасы. Перевязочные материалы. Антисептики. Я могу их отдать. Они вам нужнее, чем наши жизни.
Она говорила это с такой искренней убежденностью, с такой готовностью к сотрудничеству, что фельдфебель на мгновение задумался. Он оценивающе оглядел её, потом бросил взгляд на перепуганных детей и на Анастасию, которая сжимала ушибленное плечо.
— Медикаменты? Где? — его голос потерял истеричные нотки, в нём проснулся практический интерес.
— Сейчас принесу, — Анна кивнула и, не спеша, словно боясь спугнуть удачу, опустилась на колени у люка в подпол.
Анастасия смотрела на неё, не в силах вымолвить ни слова. Она понимала, что это отчаянный блеф. В подполе не было ничего, кроме старого хлама и запасов картошки. Но Анна действовала с гипнотической уверенностью.
Прошла минута, показавшаяся вечностью. Анна исчезла в темноте подпола. Фельдфебель нервно постукивал пальцами по прикладу. Солдат неотрывно смотрел на дверь.
И вдруг снаружи, со стороны площади, раздалась беспорядочная стрельба, но не одиночными выстрелами, а длинными очередями. Потом крики — уже не по-немецки, а на русском. Яростное, горловое «Ура!».
Фельдфебель вздрогнул, его лицо исказилось паникой.
— Was ist das?!
В следующее мгновение дверь с грохотом распахнулась, и в проёме, заслонённый дымом, возникла фигура в белом маскхалате, с автоматом ППШ в руках.
— В доме есть кто? Свои! — прогремел молодой, сорванный голос.
Анастасия, не веря своим глазам, вскрикнула. Это были свои. Советские солдаты.
Костлявый немец у входа развернулся, пытаясь вскинуть винтовку, но короткая очередь из автомата бросила его к стене. Фельдфебель, недолго думая, швырнул в сторону солдата гранату-«лимонку» и бросился к заднему окошку.
— Ложись! — закричал автоматчик.
Анастасия налетом накрыла детей, пригнув их к полу. Грохот взрыва оглушил её, пыль и щепа посыпались с потолка. Когда она подняла голову, фельдфебеля уже не было. В доме, кашляя от дыма, стояли двое наших бойцов.
— Живы? — один из них, молоденький, почти мальчик, подбежал к ним.
Анастасия кивнула, не в силах говорить. Потом её взгляд упал на люк.
— Анна! Там женщина! В подполе!
Один из солдат спустился вниз и через минуту вынес на руках Анну. Она была без сознания, в руке она сжимала пузырёк с йодом — единственное, что нашла в темноте для своего блефа.
Её положили на лавку. Анастасия, не помня себя, бросилась к ней, тряся за плечо.
— Анна! Аннушка! Очнись!
Та медленно открыла глаза, помутневшие от испуга и удара.
— Настя?.. Немцы?..
— Никаких немцев! — сквозь слёзы засмеялась Анастасия. — Наши пришли! Мы живые! Все живые!
Они обнялись, две женщины, прошедшие через ненависть, страх и смертельную опасность. И в этом объятии не было ни победительницы, ни побеждённой. Были просто две сестры, выжившие в аду.
Через час село было полностью очищено от немцев. Началась спешная эвакуация жителей — фронт был ещё близко, и Берёзовка могла снова перейти из рук в руки.
Анастасия с детьми и очнувшейся Анной стояли на окраине, глядя, как горят их дома, подожжённые отступающим врагом. Горела и их изба, где было всё — и страшная ревность, и страшная война, и страшная, спасительная дружба.
— Куда мы пойдём? — тихо спросила Анна.
Анастасия смотрела на зарево пожара. В её душе не было больше ни злобы, ни страха. Была только усталость и какая-то новая, незнакомая твердость.
— Вместе, — просто ответила она. — Куда угодно. Но вместе.
И, обняв за плечи Анну и прижав к себе детей, она сделала первый шаг по протоптанной в снегу дороге — навстречу неизвестному будущему, которое было страшным, но уже не одиноким.
Рекомендую вам почитать также рассказ: