Валентина Сергеевна переехала в нашу пятиэтажку в девяносто втором. Одна. С пятилетней Олечкой и двумя чемоданами. Муж остался где-то в прошлой жизни — то ли ушёл, то ли она ушла, никто толком не знал.
Да и какая разница.
Главное — она тянула дочку одна. Работала на двух работах. Шила на заказ по ночам. Экономила на себе всё: еду, одежду, радости. Всё — Олечке.
— Валь, ну купи ты себе хоть сапоги нормальные — говорила я ей.
А она улыбалась:
— Да ладно, Маш. Олечке вон куртку новую надо. Растёт же.
«Растёт». Это слово она произносила с такой нежностью, будто говорила не про рост ребёнка, а про чудо какое-то.
Оля действительно росла. И, надо сказать, росла хорошо. Школу окончила с медалью. Поступила на экономический. Вышла замуж за приличного, как говорила Валентина Сергеевна, человека. Родила ребёнка. Всё как у людей.
Только вот видеться они стали реже. Сначала — раз в неделю. Потом — раз в месяц. Потом — по праздникам. А потом...
— Маша, она мне даже не звонит — жаловалась мне Валентина Сергеевна, и в её голосе не было упрёка. Только растерянность. — Я понимаю, работа, дети... Но ведь можно же просто позвонить? Просто спросить: мам, как ты?
Я кивала. Что тут скажешь?
А потом случилось то, что случилось.
Оля приехала в марте. Без предупреждения. Я как раз выходила из подъезда и столкнулась с ней на крыльце.
— О, Мария Петровна! Здравствуйте!
Улыбка. Широкая. Белозубая. Неживая какая-то.
— Олечка? К маме?
— Да-да, соскучилась очень!
«Соскучилась». Что-то в этом слове прозвучало фальшиво. Как нота, взятая не на той клавише. Вроде и музыка, а слух режет.
Потом мне Валентина Сергеевна рассказала.
Сидели мы у неё на кухне, чай пили. Она — напротив меня, руки на столе сложены, смотрит в окно. И голос у неё такой... отстранённый.
— Оля просит квартиру переписать.
Я чуть чашку не уронила.
— В смысле — переписать?
— Ну, на неё. Говорит, так надёжнее будет. Мало ли что со мной случится, а потом наследство, суды, налоги... Она всё объяснила. Логично так объяснила.
— Валь — я осторожно подбирала слова, — а ты-то как? Где жить будешь?
— Так здесь же и буду! — она посмотрела на меня с удивлением. — Оля сказала, что это просто формальность. Бумажка. Ничего не изменится.
Я промолчала. Но внутри всё сжалось. Знаете, бывает такое предчувствие? Когда ещё ничего не произошло, а ты уже знаешь — будет плохо.
Валентина Сергеевна подписала дарственную через неделю.
Оля выезжала с ней к нотариусу. Помогала, поддерживала, улыбалась. Всё как положено заботливой дочери.
А ещё через неделю...
Я узнала об этом случайно. Вышла утром за хлебом, а у подъезда — машина незнакомая. И двое мужчин что-то выносят. Смотрю — коробки. А в коробках — вещи. Знакомые вещи. Скатерть с маками, которую Валентина Сергеевна вышивала когда-то. Фотографии в рамках. Та самая чашка с синими цветами, из которой мы пили чай.
— Эй! — я подошла. — Вы что делаете? Это чьи вещи?
Один из мужчин посмотрел на меня равнодушно:
— Хозяйка попросила освободить квартиру. Готовит к сдаче.
К сдаче?
— А где... где Валентина Сергеевна?
Он пожал плечами.
— Понятия не имею. Нам сказали — собрать вещи, отвезти по адресу.
И тут из подъезда вышла Оля. В дорогом пальто, с телефоном у уха. Увидела меня — и лицо её на секунду дрогнуло. Только на секунду.
— Мария Петровна, здравствуйте. Я вам всё объясню.
Она объяснила. Стояла передо мной на крыльце — уверенная, спокойная, словно отчёт на работе читала. И говорила.
— Маме нужен уход. Постоянный. Профессиональный. Я работаю, муж работает, дети маленькие. Мы не можем обеспечить ей то, что нужно. А в пансионате — врачи, медсёстры, питание...
— В каком пансионате? — перебила я.
— «Тихая гавань». Очень хорошее место. Я сама ездила, смотрела. Там чисто, ухоженно...
— Оля — я старалась говорить спокойно, хотя внутри всё кипело, — твоя мать — не инвалид. Она сама справляется. Готовит, убирает, гуляет...
— Пока справляется — Оля чуть повысила голос. — А потом? Упадёт, сломает шейку бедра, и что? Скорая, больница, операция? Лучше заранее подстраховаться.
Я смотрела на неё и не узнавала. Это была не та девочка с вытянутыми коленками. Не та школьница, которой мать отдавала последнее. Передо мной стоял кто-то другой. Кто-то чужой.
— А квартиру? — спросила я. — Квартиру ты сдавать будешь?
Оля отвела глаза.
— Это не ваше дело, Мария Петровна.
И ушла.
Я нашла «Тихую гавань» через интернет. Далеко. За городом. Два часа на автобусе.
Поехала в субботу.
Место и правда выглядело прилично. Чистенькое здание, клумбы у входа, скамейки. Только вот люди на этих скамейках... Старики. С потухшими глазами. Сидят, смотрят в никуда. Как растения в горшках. Существуют — но не живут.
Валентину Сергеевну я нашла в комнате на втором этаже. Маленькая комната. Кровать, тумбочка, стул. И она — у окна. Спиной ко мне.
— Валя...
Она обернулась.
Знаете, есть вещи, которые нельзя описать словами. Её лицо. Её глаза. Словно кто-то взял и выключил свет внутри. Раньше она вся светилась — пусть устало, пусть грустно, но светилась. А теперь...
— Маша? — она улыбнулась. Одними губами. — Ты приехала?
Я села рядом. Взяла её за руку. Рука — холодная, сухая, как бумага.
— Как ты тут?
— Нормально — она отвернулась к окну. — Кормят хорошо. Убирают. Врач приходит.
— Валь...
— Только знаешь, что, Маш? — она помолчала. — Тут тихо очень. Слишком тихо. Я ночью просыпаюсь и слушаю. И ничего не слышу. Ни машин, ни голосов, ни шагов... Только тишина. И так страшно становится от этой тишины...
Я сжала её руку крепче.
— А Оля? Приезжает?
Валентина Сергеевна не ответила. Только плечи её чуть дрогнули. И я поняла — нет. Не приезжает.
Пока я ехала обратно думала. Думала о том, как это происходит. Как человек, которого ты вырастила, которому отдала лучшие годы, лучшие силы, лучшие мечты — как этот человек может вот так просто взять и... выбросить тебя? Как ненужную вещь. Как старую мебель, которая больше не вписывается в интерьер.
И не нашла ответа.
Может, его и нет.
Прошло два месяца
Квартиру Валентины Сергеевны Оля сдала. За хорошие деньги — трёшка в центре, рядом с метро. Арендаторы — молодая пара. Я видела их пару раз. Нормальные ребята. Не их вина.
А я... Я ездила к Валентине Сергеевне каждые выходные. Возила ей яблоки, книги, новости из нашего двора. Рассказывала про соседей, про погоду, про котов, которые расплодились у помойки.
Она слушала. Кивала. Иногда улыбалась. Но с каждым разом я замечала — её становится меньше. Физически меньше. Словно она усыхала изнутри. Таяла. Истончалась.
— Маш — сказала она мне в последний мой приезд, — ты только не подумай, что я жалуюсь. Мне тут правда нормально. Уход хороший, люди... люди тоже ничего. Только вот...
Она замолчала.
— Что, Валь?
— Только вот я всё думаю — где я ошиблась? Что сделала не так? Почему она... почему Оля...
И не договорила. Заплакала.
Тихо, беззвучно, только слёзы — по щекам.
Я обняла её. Прижала к себе. И молчала. Потому что — ну что тут скажешь? Какие слова найдёшь?
А потом случилось кое-что.
Неожиданное. Мне позвонили из «Тихой гавани» в среду вечером. Голос — незнакомый, женский, официальный.
— Мария Петровна? Вы указаны как контактное лицо Валентины Сергеевны Мироновой.
Сердце бешено забилось.
— Да. Что случилось?
— Вам нужно приехать.
— Она... с ней что-то?..
Пауза.
— Приезжайте. Мы всё объясним на месте.
И положили трубку.
Я ехала в «Тихую гавань» и готовилась к худшему. В голове — одна мысль: только бы успеть. Только бы...
Но когда я вошла в холл пансионата, меня встретила…
Валентина Сергеевна.
Сама.
Стоит у стойки регистрации. В своём старом пальто. С сумкой в руках. И глаза... глаза — живые. Впервые за два месяца — живые.
— Маша! — она шагнула мне навстречу. — Хорошо, что ты приехала. Забери меня отсюда.
Я остолбенела.
— Валь... как?.. что?
И тут из кабинета директора вышел мужчина. Лет сорока, в хорошем костюме, с папкой в руках. Посмотрел на меня, на Валентину Сергеевну, и сказал:
— Вы — Мария Петровна? Я адвокат. Меня зовут Андрей Викторович. И нам нужно поговорить.
Мы сидели в кафе напротив пансионата — я, Валентина Сергеевна и этот адвокат. И он рассказывал. Оказывается, пока я навещала подругу, в её жизни происходило кое-что ещё.
— Валентина Сергеевна связалась со мной три недели назад — говорил Андрей Викторович. — Через интернет. В пансионате есть компьютерный класс для проживающих. Она нашла мой сайт, написала письмо.
Я посмотрела на Валентину Сергеевну. Она сидела прямо, сложив руки на столе. И на лице её было выражение, которого я никогда раньше не видела. Решимость.
— Я два месяца думала — сказала она негромко. — Плакала, жалела себя, спрашивала — за что? А потом поняла: не «за что?». А «что делать?». Это разные вопросы, Маша.
Адвокат улыбнулся.
— Мы оспариваем дарственную. Есть основания полагать, что договор был подписан под влиянием заблуждения. Кроме того, дочь нарушила устную договорённость о пожизненном проживании дарителя...
— Подожди — я подняла руку. — Это что значит? Квартиру можно вернуть?
— Шансы хорошие — кивнул он. — Очень хорошие.
Я смотрела на Валентину Сергеевну и не узнавала её. Это была не та сломленная женщина с потухшими глазами, которую я видела месяц назад. Это была... другая.
— А Оля? — спросила я. — Она знает?
Валентина Сергеевна помолчала.
— Узнает. Скоро.
И в её голосе не было злости. Не было мстительности. Только усталость. И что-то ещё — то, чему я не могла подобрать названия.
— Я не хочу ей зла, Маша — сказала она тихо. — Правда не хочу. Она — моя дочь. Я её люблю. Но я больше не готова быть... ненужной вещью. Понимаешь?
Я кивнула. Понимала.
Обратно мы ехали вместе — в машине адвоката. Валентина Сергеевна сидела рядом со мной на заднем сиденье и смотрела в окно. На пролетающие мимо деревья, поля, дома.
— Маш, — сказала она вдруг, — знаешь, чего я больше всего боюсь?
— Чего?
— Что она приедет. Оля. Будет плакать, просить прощения, говорить, что всё осознала... И я её прощу.
— А это плохо?
Она повернулась ко мне. И в глазах её — слёзы. Но не те, горькие, что были раньше. Другие.
— Я не знаю, Маша. Честно — не знаю. Простить — это одно. А подпустить к себе снова... снова поверить... Я не уверена, что смогу.
Машина выехала на трассу. Впереди — город. Огни. Жизнь. А позади — «Тихая гавань». Тишина. И старики на скамейках с потухшими глазами.
— Куда вас отвезти? — спросил адвокат.
Валентина Сергеевна посмотрела на меня. Улыбнулась. Устало, но — живо.
— К Маше. Пока — к Маше.
Я сжала её руку.
— Разберёмся, Валь. Во всём разберёмся.
И это не было пустыми словами.
Оля узнав обо всём, сразу же приехала.
Приехала той же ночью... в половине второго ночи.
Я уже задремала в кресле. Валентину Сергеевну уложила в спальне, сама смотрела телевизор в гостиной и задремала. И вдруг — звонок в дверь. Резкий, настойчивый. Не звонок даже — требование.
Открываю. Оля. В том самом дорогом пальто. Волосы растрёпаны. Глаза красные.
— Где она?
Не «здравствуйте». Не «извините за поздний час». Просто — где она.
— Оля, два часа ночи...
— Мне плевать, который час! — она шагнула вперёд, и я невольно отступила. — Мне позвонили из пансионата. Сказали, забрали. Кто забрал? Вы?!
Из спальни послышались шаги. В дверях появилась Валентина Сергеевна. В моём халате, бледная, но — спокойная. Удивительно спокойная.
— Оля.
Дочь развернулась к ней.
И замерла. Несколько секунд они просто смотрели друг на друга. Молча. Я стояла между ними и чувствовала — воздух звенит от напряжения. Как перед грозой.
— Мама — Оля первой нарушила тишину. Голос — уже не такой резкий. Надломленный. — Мама, зачем? Зачем ты это делаешь?
— Что именно, Оля?
— Этот адвокат... Он мне звонил. Говорил про какой-то иск... Мама, это же наша семья! Наше дело! Зачем выносить на публику?!
Я видела, как дрогнуло лицо Валентины Сергеевны. Как на секунду в глазах мелькнуло что-то — боль? надежда? — и тут же погасло.
— Оля — сказала она негромко, — давай поговорим. Только не здесь. Маша, ты не против, если мы на кухне?
Они ушли на кухню. Закрыли дверь.
А я осталась в коридоре. Стояла и слушала приглушённые голоса. Не слова — слов было не разобрать. Только интонации.
Сначала говорила Оля. Быстро, сбивчиво, с нотками обиды. Потом — тишина. Долгая. И голос Валентины Сергеевны — ровный, спокойный, как река подо льдом. Потом — снова Оля. Громче. Резче.
— ...ты не понимаешь!
— ...я прекрасно понимаю...
— ...у меня кредит! Ребёнок! Ипотека!
— ...а у меня — жизнь, Оля. Была жизнь...
И опять тишина.
Я отошла в комнату. Не могла больше слушать. Это было слишком... личное. Слишком больное.
Они проговорили до рассвета.
Я так и не уснула — сидела в кресле, смотрела, как за окном серое небо медленно светлеет. Как загораются окна в доме напротив. Как просыпается город.
В шестом часу дверь кухни открылась. Оля мигом ушла прочь, не прощаясь. Вышла Валентина Сергеевна.
Лицо — усталое, постаревшее за эту ночь на несколько лет. Но глаза... глаза — ясные.
— Маш — она опустилась на диван рядом со мной, — свари кофе, а? Крепкий.
Я хотела спросить — что решили? чем закончилось? — но что-то в её лице остановило меня. Не сейчас. Потом.
Пошла варить кофе.
Мы сидели на кухне, пили кофе, и Валентина Сергеевна рассказывала. Медленно. С паузами. Словно заново переживала каждое слово.
— Она плакала, Маша. Первый раз за много лет — плакала по-настоящему. Говорила, что не хотела так. Что думала — мне там будет лучше. Что устала разрываться между работой, ребёнком, мужем... Что не справлялась.
— И ты ей веришь?
Пауза.
— Да. Верю.
— Валь...
— Подожди — она подняла руку. — Дослушай. Я ей верю. Верю, что она устала. Верю, что не хотела зла. Верю, что в её голове это всё выглядело... логично. По-своему.
Она отпила кофе. Чувствовалось очень волнуется...
— Но знаешь, что я ей сказала?
— Что?
— Я сказала: Оля, я тебя люблю. Ты — моя дочь. Это никогда не изменится. Но любовь — это не значит позволять делать с собой всё что угодно. Любовь — это не значит соглашаться быть выброшенной.
Она посмотрела на меня. И в глазах её — ни злости, ни обиды. Только печаль. Глубокая, тихая печаль.
— Я сказала ей: ты можешь приезжать. Можешь звонить. Но квартира — вернётся ко мне. И я буду жить так, как считаю нужным. Не в пансионате. Не по чужим углам. У себя. Дома.
— А она?
Валентина Сергеевна усмехнулась. Горько.
— Она сказала, что я её не люблю. Что если бы любила — поняла бы. Простила бы. Не стала бы судиться.
— И что ты ответила?
— Я сказала: Оля, любить — не значит всё прощать. Любить — значит хотеть, чтобы человек стал лучше. А ты не станешь лучше, если я сделаю вид, что ничего не произошло.
Она замолчала.
За окном совсем рассвело. Воробьи расчирикались на карнизе. Обычное утро. Обычный день.
Только вот ничего уже не было обычным.
Суд состоялся через два месяца.
Результат: дарственную признали недействительной. Квартира вернулась к Валентине Сергеевне.
Адвокат, Андрей Викторович, оказался настоящим профессионалом. Собрал доказательства, нашёл свидетелей, выстроил дело так, что судья даже не колебался.
А Оля... Оля на суд не пришла. Прислала представителя. Какого-то молодого юриста, который бубнил что-то про добровольность сделки и отсутствие принуждения. Но без огня. Без убеждённости.
Видимо, и он понимал — дело проигрышное.
После суда Валентина Сергеевна вернулась домой. В свою квартиру. Арендаторы съехали за неделю до этого — их предупредили заранее, расстались мирно.
Я помогала ей разбирать вещи. Те самые коробки, которые тогда выносили грузчики — она их сохранила. Забрала из «Тихой гавани», хранила у меня всё это время.
— Маш, смотри — она достала из коробки скатерть с маками. Ту самую. — Помнишь, я её три месяца вышивала? Олечке на свадьбу хотела подарить. А она сказала — мам, ну что за старомодность...
Она развернула скатерть. Погладила вышитые цветы.
— Знаешь, я тогда обиделась. А сейчас думаю — может, она и права была. Каждому поколению — своё. Свои ценности, свои правила, своя жизнь.
— Это не оправдание, Валь.
— Нет. Не оправдание. Но... объяснение. Понимаешь?
Я не понимала. Честно — не понимала. Как можно искать объяснения человеку, который сдал тебя в дом престарелых?
Но промолчала.
Прошёл год
Валентина Сергеевна живёт в своей квартире. Той самой, за которую столько пережила. Сама справляется — готовит, убирает, гуляет в парке по утрам. Завела кошку — рыжую, пушистую, с характером.
— Это чтобы не молчать — объяснила она мне. — С ней хоть поговорить можно.
Я захожу к ней каждый день. Чай пьём, болтаем о пустяках. О погоде, о соседях, о политике. О чём угодно — только не об Оле.
Оля не приезжает. Не звонит. Не пишет.
Первое время Валентина Сергеевна ждала. Я видела — каждый раз, когда звонил телефон, она вздрагивала. Смотрела на экран с надеждой. Не она.
Потом перестала ждать.
Не знаю, что хуже.
А месяц назад случилось кое-что.
Я зашла к Валентине Сергеевне вечером — как обычно, на чай. А она сидит за столом, перед ней — конверт. Открытый.
— Маш — сказала она, не поднимая глаз, — посмотри.
Я взяла письмо.
Детский почерк. Крупные неровные буквы. Ошибки.
«Дарагая бабушка! Меня зовут Миша, мне восемь лет. Мама сказала што ты на нас обижена и поэтому не приезжаеш. Но я думаю ты проста далеко живёш. Приезжай к нам пожалуста. Я тебе пакажу маю каллекцыю машынок. У меня есть настаящий джип! Жду тебя. Твой внук Миша».
Я подняла глаза на Валентину Сергеевну.
Она плакала. Тихо, беззвучно — только слёзы по щекам.
— Это... это Олин сынок?
— Да, — она кивнула. Вот...
— А откуда он узнал адрес?
— Не знаю.
Она взяла письмо. Перечитала ещё раз. И ещё.
— Маш — сказала наконец, — как думаешь... ехать?
Я молчала. Не знала, что ответить. Ехать — значит простить?
Она поехала.
Через неделю. Собрала гостинцы — варенье своё знаменитое, пирожки, игрушку какую-то. И поехала.
Я ждала её звонка весь день. Не находила себе места. Ходила по квартире, как тигр в клетке.
Позвонила она поздно вечером.
— Маш...
— Ну?! Как?!
Пауза. Долгая.
— Миша — чудесный мальчик. Показал мне всю свою коллекцию. Сорок три машинки, представляешь?
— А Оля?
Снова пауза.
— Оли не было дома. На работе.
Я выдохнула. Не знаю — с облегчением или с разочарованием.
— А её муж?
— Денис... Денис сказал, что рад меня видеть... Что ему стыдно за Олю.
— И что ты ответила?
— Я сказала — не надо стыдиться. Это не его вина. Это — между мной и ей.
С тех пор прошло ещё несколько месяцев.
Валентина Сергеевна ездит к внуку раз в две недели. Миша ждёт её, готовит рисунки, хвастается новыми машинками. Денис встречает на вокзале.
А Оля... Оля так и не вышла навстречу. Ни разу.
Знаю — она в курсе. Знает, что мать приезжает. Знает про письма, про подарки, про варенье. Но всегда находит повод уйти, когда она приезжает.
Гордость? Стыд? Страх?
Не знаю.
Вчера Валентина Сергеевна сказала мне кое-что.
Мы сидели у неё на кухне — как всегда. Пили чай, смотрели, как за окном падает первый снег.
— Маш — сказала она вдруг, — я поняла одну вещь.
— Какую?
— Я больше не жду.
— Чего не ждёшь?
— Что она придёт. Попросит прощения. Скажет — мама, я была неправа.
Она помолчала. Погладила кошку.
— Раньше я этого ждала. Каждый день. Просыпалась с этой мыслью, засыпала с ней. А теперь — отпустила. Понимаешь? Просто отпустила.
— И как тебе?
Она улыбнулась. Тихо, спокойно.
— Легче. Намного легче. Я поняла — нельзя заставить человека любить. Нельзя заставить раскаяться. Можно только... жить. Своей жизнью. Радоваться тому, что есть... Мише, Денису, тебе, этой рыжей кошке...
Кошка мяукнула — словно поняла, что говорят о ней.
— А Оля... Оля сама решит. Когда-нибудь. Или не решит. Это её выбор. Её жизнь.
Я подумала о том, что справедливость — штука странная. Валентина Сергеевна вернула квартиру. Вернула право жить по-своему. Но потеряла дочь.
Или не потеряла?
Может, она никогда её и не имела — ту Олю, которую любила. Может, та Оля — с вытянутыми коленками, с медалью, с мечтами — осталась где-то в прошлом. А эта, нынешняя — совсем другой человек.
Или всё-таки тот же?
Не знаю.
А снег всё падал.
Белый, чистый, равнодушный ко всем нашим историям.
Засыпал следы…
Рекомендую:
Подписывайтесь, чтобы не пропустить следующие публикации.
Пишите комментарии 👇, ставьте лайки 👍