— Убирайся из моего дома! Вон отсюда, нахлебница!
Снежная крупа билась в окно, словно просилась внутрь — погреться, укрыться от январской стужи. А внутри дома на Садовой было ещё холоднее, чем на улице.
Катя стояла посреди кухни в чёрном платье, которое надела утром на кладбище. Платье было чужим — взяла у соседки, потому что своего траурного не было. Да и откуда ему взяться у тридцатилетней женщины? Никто не готовится хоронить мужа в тридцать лет.
— Валентина Петровна, давайте успокоимся... — начала она, но свекровь перебила её, шагнув ближе.
— Молчать! — Лицо пожилой женщины перекосилось, глаза блестели каким-то нездоровым блеском. — Думаешь, я не знаю, что ты затевала? Уже к нотариусу собралась бежать, да? Завещание искать? Ну так вот запомни раз и навсегда — здесь всё моё! Дом мой, мебель моя, даже ложки, из которых ты ела три года — все мои!
Катя молчала. В голове пульсировала тупая боль — не спала двое суток. Сначала больница, реанимация, эти бесконечные коридоры с запахом хлорки и отчаяние. Потом морг, документы, гроб, священник, могила. А теперь вот это.
— Я никуда не собиралась, — тихо сказала она. — Я просто хотела...
— Дармоедка ты такая! Сына моего не стало, а уже дом делишь? Запомни, всё мне достанется, я — хозяйка!
Три дня назад Олег выехал рано утром на трассу. Гололёд, фура, встречная полоса. Всё произошло за секунду — так сказал инспектор ГИБДД, показывая ей протокол. Катя кивала, расписывалась где-то, но не понимала ни слова. Будто смотрела кино про чужую жизнь.
А теперь стоит в этой кухне, где ещё неделю назад они с Олегом пили чай по вечерам, и слушает, как её называют дармоедкой.
— Валентина Петровна, — Катя подняла глаза. — Я не претендую ни на что. Просто дайте мне время собраться. Неделю, может две...
— Неделю?! — Свекровь захохотала — коротко, истерично. — Да ты охамела совсем! Завтра чтобы духу твоего здесь не было! Слышишь? Завтра!
В комнате за стеной заплакал ребёнок. Трёхлетняя Маша — у неё режутся зубы, и она чувствует, что с мамой что-то не так. Дети всегда чувствуют.
— У меня дочь, — сказала Катя. — Ваша внучка. Куда я с ней пойду в такой мороз?
Валентина Петровна на секунду застыла. Что-то мелькнуло в её глазах — боль, сомнение? Но тут же лицо снова окаменело.
— Не моя она внучка, — отчеканила женщина. — И не знаю, чья вообще. Может, ты и Олега с другим спутала?
Катя почувствовала, как внутри всё сжалось в тугой узел. От этих слов. От того, как легко можно перечеркнуть три года совместной жизни, ребёнка, память о человеке.
— Вы это серьёзно? — Голос у неё дрогнул, но Катя взяла себя в руки. — Олег любил Машу. Он...
— Олег был дураком! — выкрикнула свекровь. — Связался с первой встречной, привёл в дом! А я терпела, молчала. Но теперь хватит! Ты мне никто, понимаешь? Никто!
За окном уже стемнело. На часах было только пять вечера, но зимой темнеет рано. В доме пахло поминальной едой — пирожки, борщ, рис с изюмом, конфеты и яблоки. Катя не съела ни куска. Не могла.
Она посмотрела на свекровь и вдруг поняла: Валентина Петровна сама не своя. Потеряла сына — единственного, позднего ребёнка, которого родила в сорок лет. Растила одна, без мужа. Вложила в него всё. И вот теперь — ничего не осталось.
— Валентина Петровна, — Катя подошла ближе, протянула руку. — Нам обеим сейчас тяжело. Давайте не будем...
— Не трогай меня! — Женщина отшатнулась, будто Катя пыталась её ударить. — Не смей меня трогать своими руками! Ты убила его! Понимаешь?! Ты!
— Что?
— Если бы не ты, он бы не поехал в тот день! Не поехал бы на эту проклятую трассу! Ты отправила его за своими тряпками, за детским питанием для своего отродья! Ты виновата!
Маша плакала громче. Катя развернулась и пошла в комнату — надо успокоить дочку. Но на пороге обернулась.
— Я уеду, — сказала она. — Но не завтра. Через три дня. Мне нужно найти жильё, собрать вещи. И потом... — она запнулась. — У Олега были документы. Паспорт Маши, свидетельство о рождении. Наше свидетельство о браке. Они в его столе.
— Ничего я тебе не дам! — отрезала Валентина Петровна. — Вот вообще ничего!
— Это документы на ребёнка, — Катя старалась говорить спокойно, хотя руки тряслись. — Без них я не смогу устроить её в садик, получить пособие...
— А мне какое дело? — Свекровь скрестила руки на груди. — Хочешь документы — подавай в суд. Только учти: я всем расскажу, какая ты на самом деле. Как ты крутилась с соседом, пока Олег на работе пропадал!
— Что?!
— Да-да! Думаешь, я не видела? Как ты с этим Сергеем из восьмой квартиры воркуешь на лестничной площадке? Как он тебе помогал сумки носить?
Катя остолбенела. Сергей Петрович — сосед-пенсионер, которому под семьдесят, бывший учитель физики. Он действительно пару раз помогал ей поднять коляску на второй этаж. И что?
— Валентина Петровна, вы о чём? Сергею Петровичу семьдесят лет...
— Не важно! Я расскажу всем, что было. Скажу полиции, соседям, всем! И тогда посмотрим, как ты будешь дочь свою содержать!
Кате стало страшно. Не за себя — за Машу. Что будет с девочкой? Куда они пойдут?
В этот момент в прихожей раздался стук. Кто-то открывал входную дверь ключом.
— Тётя, ты дома? — донёсся мужской голос.
Валентина Петровна побледнела.
— Боря... — прошептала она.
В кухню вошёл высокий мужчина лет сорока с небольшим чемоданом в руке. Катя видела его только на фотографиях — Борис, двоюродный брат Олега, который уехал на север работать ещё лет пятнадцать назад.
— Тётя Валя, — он обнял свекровь, потом перевёл взгляд на Катю. — Здравствуйте. Вы, наверное, Екатерина? Олег о вас рассказывал. Очень много рассказывал...
Катя кивнула, не в силах вымолвить ни слова. А Валентина Петровна вдруг заплакала — впервые за все эти дни.
Борис растерянно смотрел то на тётку, то на Катю. Потом осторожно усадил Валентину Петровну на стул, снял с себя куртку.
— Что здесь происходит? — спросил он тихо.
— Ничего не происходит, — всхлипнула свекровь, утирая глаза платком. — Просто эта... она хочет дом отобрать. У меня. У родной матери.
Катя закрыла глаза. Устала. Так устала, что хотелось просто сесть на пол прямо здесь, в кухне, и больше никогда не вставать.
— Боря, я уйду отсюда, — сказала она глухо. — Только дайте мне несколько дней. Пожалуйста.
Борис внимательно посмотрел на неё. Глаза у него были добрые, усталые — видно, с севера ехал сутки, а то и больше.
— Тётя Валя, — он присел рядом со свекровью. — Давай я сначала чаю налью всем, а потом спокойно поговорим?
— Какой чай?! — Валентина Петровна вскочила. — Ты что, с ума сошёл? С ней за одним столом?!
— Она — жена Олега. И мать его дочери, — спокойно сказал Борис. — Твоей внучки.
— Не внучка она мне! — выкрикнула женщина. — Не знаю я, от кого она эту...
— Тётя! — Борис повысил голос, и Валентина Петровна замолчала, испуганно глядя на племянника. — Хватит. Олег умер три дня назад. Три дня! А вы здесь уже цирк устраиваете.
— Это она устроила! — свекровь ткнула пальцем в Катю. — Она!
Катя молча развернулась и пошла в комнату к Маше. Девочка сидела в кроватке, уткнувшись лицом в потрёпанного плюшевого зайца — подарок от отца на второй день рождения.
— Мама, — прошептала Маша. — Баба кичит. Баба злая.
— Тише, солнышко, — Катя взяла дочку на руки, прижала к себе. — Всё хорошо. Мы скоро уйдём отсюда.
— К папе? — Маша подняла заплаканные глаза.
Катя не ответила. Что она могла сказать трёхлетнему ребёнку? Как объяснить, что папа больше никогда не вернётся? Что не будет больше вечерних игр в прятки, чтения сказок на ночь, воскресных прогулок в парке?
За стеной слышались приглушённые голоса — Борис что-то говорил тётке, та отвечала, но уже тише, без криков.
Катя огляделась. Комната была маленькой — метров двенадцать, не больше. Старый диван, на котором они с Олегом спали, детская кроватка, шкаф. На стене — фотография со свадьбы. Они расписались четыре года назад в ЗАГСе, без гостей и ресторанов. Просто пошли вдвоём, поставили подписи, выпили по бокалу шампанского в кафе у вокзала.
— Я люблю тебя, Катюша, — сказал тогда Олег, целуя её. — И буду любить всегда. Что бы ни случилось.
Что бы ни случилось...
А случилось то, чего никто не ждал. Гололёд на трассе. Фура. Одна секунда.
Катя села на диван, всё ещё держа дочку на руках. Маша уткнулась ей в плечо и затихла. Наверное, заснула — ребёнок выбился из сил за эти дни.
В комнату тихо вошёл Борис. Присел на край дивана.
— Как вы? — спросил он просто.
Катя пожала плечами. Как она? Не знает. Вроде дышит, сердце бьётся, но внутри — пустота.
— Извините за тётку, — Борис потёр лицо руками. — Она... она не в себе сейчас. Олег был для неё всем. Единственным смыслом.
— Я понимаю, — прошептала Катя. — Но она хочет выгнать нас завтра. На улицу. В мороз.
— Никто никого не выгонит, — твёрдо сказал Борис. — Это я ей уже объяснил. Дом принадлежит тёте Вале, да. Но по закону вы имеете право на долю в имуществе Олега. Машина там была, вклад какой-то...
— Мне ничего не надо, — Катя покачала головой. — Правда. Я просто хочу забрать документы на Машу и уехать. К сестре, в Тверь. Она говорит, можем пожить у неё, пока я на ноги не встану.
— А работа? Деньги?
— Найду что-нибудь. Я ведь раньше в салоне красоты работала, мастером маникюра. Руки помню. Найду салон, устроюсь.
Борис помолчал, глядя в окно. Там всё так же летела снежная крупа, билась о стекло.
— Олег часто о вас рассказывал, — сказал он вдруг. — Звонил мне на север, говорил: встретил я женщину, Боря. Настоящую. Не такую, как те, что раньше попадались. Эта — другая. С ней спокойно. С ней — хорошо.
Катя почувствовала, как к горлу подкатил ком. Не плакать. Нельзя. Если сейчас начнёт — не остановится.
— Он был хорошим, — выдавила она. — Очень хорошим.
— Знаю, — Борис кивнул. — Слушайте, Екатерина. Вот что я вам скажу. Да, дом — тёткин. Но Олег перед смертью что-то говорил про завещание. Звонил мне месяца два назад, спрашивал, как это оформляется, к какому нотариусу идти.
— Завещание? — Катя подняла голову. — Он ничего мне не говорил.
— Может, не успел. Или хотел сюрпризом сделать. Не знаю. Но если оно есть — надо найти. Потому что тётка сейчас в таком состоянии, что может вообще всё спалить к чёртовой матери, лишь бы вам ничего не досталось.
— Я не хочу ничего, — повторила Катя. — Понимаете? Мне не нужен этот дом, машина, деньги. Мне нужен был он. Олег. А его больше нет.
Маша зашевелилась на её руках, что-то пробормотала во сне. Катя поцеловала дочку в макушку.
— Но Маша есть, — тихо сказал Борис. — И ради неё надо бороться. Олег бы хотел, чтобы вы боролись.
В коридоре послышались шаги. Валентина Петровна прошла мимо двери, демонстративно не глядя в комнату, и скрылась в своей спальне. Хлопнула дверь.
— Она меня ненавидит, — констатировала Катя. — Думает, что я виновата в смерти Олега.
— Она ищет виноватых. Потому что не может принять, что это была случайность. Просто трагическая случайность, — Борис встал, подошёл к окну. — Знаете, я тут думаю остаться на неделю. Помочь с делами. Банки там, документы всякие. И присмотрю за тёткой. Она старая, больная. Сердце у неё.
— Спасибо, — прошептала Катя.
Они посидели ещё немного в молчании, потом Борис вышел. Катя осторожно переложила Машу в кроватку, укрыла одеялом. Села рядом на полу, прислонилась спиной к дивану.
За окном темнело всё сильнее. Зима. Холод. Пустота.
Но где-то в глубине души теплилась крошечная искра надежды. Может, не всё потеряно? Может, они с Машей справятся?
Завтра она начнёт искать жильё. Позвонит сестре, попросит приютить на время. Найдёт работу. Как-нибудь выкарабкается.
А пока надо просто пережить эту ночь. Первую из многих, которые будут без Олега.
Утром Катя проснулась от звука голосов на кухне. Валентина Петровна что-то говорила, и Борис отвечал ей — спокойно, размеренно. Катя поднялась с дивана, где так и заснула одетой, накинула кофту и вышла в коридор.
— Доброе утро, — сказал Борис, наливая кофе в чашку. — Будете?
Катя кивнула и села за стол. Валентина Петровна сидела напротив, опустив глаза в тарелку с недоеденной кашей. Выглядела она плохо — лицо серое, осунувшееся, под глазами тёмные круги.
— Тётя Валя нашла кое-что, — сказал Борис, протягивая Кате конверт. — В комнате Олега. В письменном столе.
Катя взяла конверт дрожащими руками. На нём было написано шариковой ручкой: "Кате. Открыть в случае чего". Она узнала почерк мужа — крупный, размашистый.
— Я пойду к Маше, — пробормотала Валентина Петровна и быстро вышла из кухни.
Катя открыла конверт. Внутри лежал листок, исписанный той же рукой, и какие-то документы.
"Катюша, если ты читаешь это, значит, со мной что-то случилось. Прости, что пишу о таких вещах, но я водитель, работаю на трассе, всякое бывает. Хочу, чтобы ты знала: я оформил на тебя страховку. Двести тысяч. Это немного, но на первое время хватит. Документы в конверте.
Ещё я написал завещание у нотариуса на Советской, 15. Моя доля в машине — тебе. Она наполовину моя, наполовину мамина, по документам. Теперь твоя половина. Продашь — купишь однушку в каком-нибудь спальном районе. Или не продавай, как решишь.
Мама... Прости её, Катюш. Она трудная, я знаю. Но она не плохая. Просто всю жизнь боялась остаться одна. А теперь осталась. Не бросай её совсем. Ради Машки. Внучка у неё одна, и ей помощь нужна будет.
Я люблю тебя. Люблю Машу. Вы — моя семья. Моё всё. Береги себя. И нашу девочку береги.
Твой Олег."
Катя не заметила, как заплакала. Слёзы капали на бумагу, размывая чернила. Борис молча протянул ей салфетку.
— Он хороший был, — сказал он тихо. — Очень хороший.
Катя сидела, прижимая к груди письмо, и плакала — впервые за эти дни. Раньше не могла, будто что-то запирало эмоции внутри. А теперь прорвало.
Через несколько минут в кухню вошла Валентина Петровна. Вела за руку Машу, одетую в пижамку с зайчиками.
— Иди к маме, — сказала она девочке, и в голосе прозвучала такая усталость, такая безмерная тоска, что Катя почувствовала к ней что-то похожее на жалость.
Маша подбежала к Кате, забралась ей на колени. Валентина Петровна стояла, переминаясь с ноги на ногу, и смотрела в пол.
— Я вчера много чего наговорила, — начала она, не поднимая глаз. — Насчёт... насчёт того, что она не внучка. И про соседа этого. Я... я не то хотела говорить.
Катя молчала, поглаживая Машу по голове.
— Просто я... — голос свекрови дрогнул. — Я не знаю, как дальше жить. Понимаешь? Тридцать девять лет он был со мной. Тридцать девять! Я его одна растила, ночами не спала, когда болел. В институт поступал — я вместе с ним переживала. Женился — радовалась. А теперь... теперь ничего нет.
Катя встала, подошла к свекрови. Взяла её за руку — холодную, сухую.
— Валентина Петровна, — сказала она. — Я никуда не уеду. Если вы не против. Останусь здесь. С Машей. Будем вместе... как-то жить дальше.
— Зачем? — Валентина Петровна подняла наконец глаза, мокрые от слёз. — Зачем тебе это? Я же тебя вчера чуть не выгнала.
— Потому что Олег просил, — Катя показала письмо. — И потому что... потому что нам всем сейчас тяжело. Одним — ещё тяжелее.
Борис налил ещё кофе, поставил чашки на стол.
— Вот и правильно, — сказал он. — Семья должна держаться вместе. Особенно в такое время.
Они сидели втроём за столом, пили кофе. Маша рисовала на листочке каракули цветными карандашами. За окном всё так же падал снег — мягкий, пушистый, зимний.
Вечером, когда Маша уснула, а Борис ушёл прогуляться, Валентина Петровна постучала в комнату к Кате.
— Можно? — спросила она неуверенно.
— Конечно.
Свекровь вошла, держа в руках небольшую коробку.
— Это Олег в детстве носил, — сказала она, открывая крышку. Внутри лежала серебряная цепочка с крестиком. — Хочу, чтобы Маша... когда подрастёт... носила. Память об отце.
Катя взяла коробку, прижала к сердцу.
— Спасибо, — прошептала она.
Валентина Петровна присела на край дивана, посмотрела на спящую внучку.
— Похожа на него, — сказала она тихо. — Нос такой же. И лоб. Олежкин лоб.
— Похожа, — согласилась Катя.
Они помолчали. Потом свекровь встала, направилась к двери. На пороге обернулась:
— Ты хорошая девка, Катерина. Прости меня, дуру старую. Горе... оно делает людей злыми иногда.
— Ничего, — Катя улыбнулась сквозь слёзы. — Всё пройдёт. Как-нибудь справимся.
Когда дверь закрылась, Катя легла рядом с дочкой, обняла её. Маша сопела во сне, тёплая, родная.
"Всё будет хорошо, — подумала Катя. — Не сразу. Не завтра. Но будет. Мы же семья. А семья всегда выдержит".
За окном снег укутывал город белым покрывалом, скрывая старые раны и готовя место для новой жизни. Жизни, в которой не будет Олега, но будет его память. Его любовь. Его дочка. И это уже немало.
Это — целый мир.