Папа, как всегда молчаливый и основательный, с порога прошел в гостиную и уселся в свое любимое кресло, взяв с полки книгу. Он редко говорил, но его присутствие всегда создавало ощущение нерушимой стены, защиты. Я суетилась на кухне, накрывая на стол, доставая лучший сервиз, подаренный нам на свадьбу семь лет назад. Антон, мой муж, должен был вернуться с минуты на минуту.
Наверное, снова задержится, — мелькнула привычная мысль. Последний год он часто задерживался. «Проекты, завал, начальство требует», — бросал он в ответ на мои вопросы, утыкаясь в телефон. Я верила. А что мне оставалось? Мы были вместе с института, прошли через съемные углы, безденежье, первые шаги в карьере. Он всегда был моим миром, моей опорой. По крайней мере, мне хотелось так думать.
Наконец, щелкнул замок. В прихожую вошел Антон. Он быстро чмокнул меня в щеку, как-то походя, даже не глядя. Его взгляд был напряженным, а на лбу залегла привычная хмурая складка.
— Привет, мам, пап, — бросил он, проходя в комнату. Он даже не снял уличную обувь, прошелся по чистому полу в ботинках.
Мама поджала губы, но промолчала. Папа оторвался от книги и посмотрел на зятя поверх очков. Взгляд у него был спокойный, изучающий, как у часовщика, разглядывающего сложный механизм. Этот взгляд всегда заставлял Антона нервничать.
— Устал? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал беззаботно. — Садись скорей, все уже на столе.
— Устал, — отрезал он, плюхаясь на стул. — День сумасшедший. И еще мать звонила, просила помочь. У нее опять что-то с давлением, а в холодильнике шаром покати.
Тема его мамы, Лидии Петровны, в последнее время стала центральной в наших разговорах. Она жила одна в другом районе, и Антон постоянно терзался чувством вины, что не может уделять ей больше внимания. Я сочувствовала. Искренне. Предлагала перевезти ее поближе, помогала продуктами, регулярно звонила. Но чем больше я помогала, тем больше, казалось, требовалось.
Странно, я же только позавчера отвозила ей две полные сумки еды. Там всего должно было хватить на неделю, — пронеслось у меня в голове, но я тут же себя одернула. Может, она что-то отдала соседке. Она же такая добрая. Нельзя быть такой мелочной, Лена.
Мы сели за стол. Разговор не клеился. Мама пыталась рассказывать про дачу и рассаду, я поддакивала, а Антон сидел, уставившись в свою тарелку, и нервно барабанил пальцами по столу. Было ощущение, что он не с нами. Что он просто ждет подходящего момента, чтобы взорваться. И я, как сапер, боялась сделать неверное движение, сказать не то слово. Эта звенящая тишина, наполненная невысказанным раздражением мужа, была гораздо хуже любой ссоры. Папа молчал, медленно и методично ел, и только его глаза, казалось, фиксировали каждую деталь, каждую перемену в настроении Антона. Я помню, как меня пробрал внезапный холодок. Мне стало стыдно перед родителями за эту гнетущую атмосферу в моем доме, который я всегда старалась сделать образцом гостеприимства и тепла. Все мое естество кричало, что что-то не так, что-то ужасно, непоправимо не так, но разум продолжал шептать успокаивающие глупости. Он просто устал. Тяжелый день. У всех бывает. Нужно его понять и поддержать.
Я помню, как увидела его руки. Раньше это были руки, которые меня обнимали, сильные и нежные. Теперь же они лежали на столе сжатые в кулаки, с побелевшими костяшками. Телефон рядом с тарелкой завибрировал. Антон схватил его так быстро, словно боялся, что кто-то другой увидит экран. Он что-то быстро набрал, и его лицо на секунду исказилось гримасой злости.
— Все в порядке? — тихо спросила я.
— Все в порядке, — прошипел он в ответ, не отрывая взгляда от экрана.
И в этот момент моя мама сделала то, чего я боялась. Она, со своей материнской прямотой и желанием всем помочь, повернулась к Антону и спросила:
— Антоша, может, мы с отцом после ужина съездим к Лидии Петровне? Проведаем, отвезем пирог.
На лице Антона отразилось что-то похожее на панику.
— Не надо! — отрезал он слишком резко. — Я сам разберусь. Не нужно никуда ездить.
Папа поднял голову и посмотрел на него. Просто посмотрел. И эта немая дуэль взглядов длилась, казалось, целую вечность. Я чувствовала себя так, будто воздух в комнате загустел и стал вязким, как смола. Я начала вспоминать последние месяцы. Его внезапные командировки в соседний город, о которых я узнавала в последний момент. Его раздражение, когда я просила его банковскую карту, чтобы купить что-то для дома. «Я сам куплю, не трать деньги зря», — говорил он, хотя раньше у нас был общий бюджет, и никто не отчитывался за потраченную копейку. Я вспоминала, как нашла у него в кармане пиджака чек из ювелирного магазина. Когда я спросила, он отмахнулся, сказал, что покупал подарок для сестры начальника, «нужно было подмазаться». Я поверила. Или сделала вид, что поверила. Потому что правда была страшнее.
А еще был тот случай месяц назад. Я убиралась в нашем общем шкафу и наткнулась на папку с документами. На ней было написано «Лесная, 17». Это адрес его матери. Я из любопытства заглянула внутрь. Там были какие-то копии свидетельств о собственности, выписки, договоры. Все это выглядело слишком сложным. Когда вечером я спросила Антона, что это, он выхватил у меня папку с таким лицом, будто я залезла в государственную тайну.
— Не твое дело! — закричал он тогда. — Это дела моей семьи, моей матери! Я помогаю ей с оформлением бумаг, чтобы мошенники не обманули!
Его праведный гнев тогда меня обезоружил. Я даже почувствовала себя виноватой, что сунула нос не в свое дело. Он же заботится о матери, а я лезу с дурацкими подозрениями. Какой же дурой я была. Слепой, доверчивой дурой.
Все эти воспоминания, как осколки разбитого зеркала, проносились в моей голове, пока я сидела за этим ужасным ужином. Каждый осколок отражал одну и ту же уродливую картину, но я до последнего отказывалась сложить их вместе.
Телефон Антона снова завибрировал. На этот раз он не стал прятаться. Он встал из-за стола, прошел к окну и ответил на звонок. Он говорил тихо, но в напряженной тишине я разбирала обрывки фраз.
— Я сказал, решу… Да, скоро… Не переживай, все будет…
Он вернулся к столу. Его лицо было бледным, но решительным. Так, наверное, выглядят люди, которые собираются прыгнуть в пропасть. Он посмотрел не на меня, а куда-то сквозь меня. И тут прорвало.
— Так, хватит этого цирка, — начал он громким, неприятным голосом, который я никогда раньше не слышала. Он был полон металла и презрения. — У меня нет времени на ваши посиделки. Мать ждет.
Он повернулся ко мне. В его глазах не было ни любви, ни тепла. Только холодный, злой расчет.
— Карту сюда, быстро! — рявкнул он так, что мама вздрогнула и выронила вилку. — Маме надо закупиться! И ключи от машины отдай, ей нужнее!
Мир для меня остановился. Эти слова, брошенные в лицо моим родителям, были хуже пощечины. Это было публичное унижение, растаптывание всего, что было между нами. Я сидела, парализованная стыдом и болью. Я чувствовала, как кровь отхлынула от лица, а в ушах зазвенело. Я видела расстроенное лицо мамы, готовой вот-вот заплакать, и полное ошеломление на своем собственном. Вся моя жизнь, все семь лет, вся моя любовь и вера в этого человека рассыпались в прах от одной этой фразы. Я открыла рот, чтобы что-то сказать, но не смогла выдавить ни звука. Горло сдавил ледяной спазм. Ужас и обида смешались в один горький ком.
И в этой мертвой тишине раздался тихий, спокойный звук. Это мой папа отложил на тарелку вилку и нож. Он сделал это без спешки, аккуратно, словно завершая сложную операцию. Затем он промокнул губы салфеткой, посмотрел прямо на Антона и улыбнулся. Улыбка была тонкой, почти незаметной, но от нее по моей спине пробежал мороз. В ней не было ни капли веселья. Только сталь.
Он посмотрел Антону прямо в глаза и произнес всего одну фразу, тихо, но так, что каждое слово прозвучало в комнате как удар колокола:
— Антон, я сегодня говорил с Новиковым из кадастровой палаты. Очень интересный разговор получился насчет квартиры на Лесной, семнадцать. Твоей мамы.
Секунда тишины. Густой, тяжелой, как свинец. Я видела, как лицо Антона меняется. Сначала недоумение. Потом узнавание. И потом — животный, первобытный ужас. Краска полностью сошла с его лица, оно стало серым, пергаментным. Глаза, до этого наглые и злые, превратились в два испуганных блюдца. Он открыл рот, словно рыба, выброшенная на берег, но не издал ни звука. Он медленно начал пятиться от стола, опрокинув свой стул, который с грохотом упал на пол.
Он не сказал ни слова. Не посмотрел в мою сторону. Он просто развернулся и бросился к двери. Пулей. Я слышала, как он в панике дергает ручку, как распахивается дверь, как его шаги гремят по лестничному пролету. И только когда звук его бега затих где-то внизу, я посмотрела на пол в прихожей и увидела его ботинки. Он вылетел из квартиры в чем был, в одних носках и домашних брюках, забыв даже тапочки.
В квартире повисла оглушительная тишина. Грохот упавшего стула все еще стоял у меня в ушах. Я сидела и смотрела на пустое место, где только что был мой муж. Человек, которого, как мне казалось, я знала. Мама тихо всхлипнула и накрыла мое запястье своей теплой ладонью.
— Леночка… доченька…
Я перевела взгляд на отца. Он спокойно сидел на своем месте, словно ничего не произошло. Только его глаза были полны незнакомой мне тяжести и боли. Боли за меня.
— Пап? — прошептала я. — Что это было? Какая квартира?
Он тяжело вздохнул.
— Я давно за ним наблюдаю, дочка. Слишком много в нем стало лжи. Слишком много суеты с этими бумагами, с деньгами. Я решил проверить. Позвонил старому знакомому.
Он помолчал, собираясь с мыслями, а потом рассказал. И то, что я услышала, было страшнее любого предательства, которое я могла себе вообразить. Антон, мой любящий, заботливый муж, уговорил свою мать, Лидию Петровну, оформить на него генеральную доверенность на ее квартиру. Якобы для защиты от мошенников. На самом же деле, он уже запустил процесс продажи. Квартира была выставлена на срочную продажу через подставное лицо за полцены. План был прост: он получает деньги, а свою мать привозит жить к нам. В нашу двухкомнатную квартиру.
— Но это еще не все, — тихо добавил отец, и я почувствовала, как внутри все холодеет.
Оказалось, Лидия Петровна была не жертвой. Она была соучастницей. Они вместе разработали этот план. Сначала она переезжает к нам, потом начинает создавать невыносимые условия для меня, устраивать скандалы, жаловаться Антону, что я плохая хозяйка и невестка. И через пару месяцев он, как «любящий сын, не способный терпеть унижения матери», должен был выставить меня из моей же квартиры. А потом они бы спокойно продали и вторую недвижимость и уехали. Деньги от продажи квартиры уже ждали его на счету подставного лица. Сегодняшний скандал с картой и ключами был лишь репетицией, первой пробой сил. Они проверяли, насколько я сломлена и готова подчиняться.
Я слушала отца, и картинка складывалась. Все эти «маме надо закупиться», все эти звонки, все эти тайные дела. Это была не забота. Это была холодная, расчетливая подготовка к предательству. Предательству не только мужа, но и женщины, которую я несколько лет называла «мамой». Женщины, которой я возила продукты и для которой пекла любимые ею пирожные.
Я встала из-за стола. Ноги были ватными, но я шла уверенно. Я прошла мимо рыдающей матери и отца с каменным лицом. Зашла в нашу спальню. Комната, где мы прожили семь лет, вдруг стала чужой. Я открыла шкаф. Его вещи висели рядом с моими. Я бездумно взяла спортивную сумку и начала бросать в нее свое: джинсы, пару свитеров, белье. Руки действовали сами по себе, пока в голове билась одна-единственная мысль: он забыл тапочки. Эта нелепая, абсурдная деталь почему-то казалась самой важной. Он бежал так, что забыл даже обуться. Бежал от одной фразы моего отца.
Я застегнула молнию на сумке. Слезы не шли. Внутри была выжженная пустыня, где не осталось места ни для обиды, ни для жалости. Только холодное, звенящее осознание того, что последние несколько лет моей жизни были тщательно продуманным спектаклем, в котором мне отводилась роль жертвы. Я подошла к окну и посмотрела вниз, на ночной город. Огни машин, окна в домах напротив… там тоже кипела жизнь. Люди любили, ссорились, мирились. А моя жизнь только что раскололась надвое. Но странное дело, я не чувствовала себя разбитой. Наоборот, я впервые за долгое время вздохнула полной грудью. Воздух казался чистым и свежим. Будто из комнаты, где я задыхалась, меня вдруг вынесли на улицу. Да, было холодно, но я могла дышать.