Тишина в квартире была такой ощутимой, что ее можно было резать ножом. Таня, привалившись к подоконнику, смотрела на серый, но уже весенний двор. Она знала, что эта тишина — иллюзия. Просто отложенный взрыв. Как будто ты нажал паузу в фильме, а герои уже набрали воздуха для крика.
На плите тихонько, «бульк-бульк», томился бульон. Курица, целая, золотистая, плавала там, как утопленный в янтарной воде символ ее, Таниной, надежды на спокойный вечер. Она варила его для себя — для своей измученной работой и семейной рутиной души. Просто хотела сесть, не торопясь, и насладиться этой живительной, почти лекарственной жидкостью.
Игорь, ее муж, сидел в гостиной, прилипнув к своему ноутбуку. Он не видел ее. В последние годы она была для него скорее фоном, обслуживающим персоналом, который должен быть тих, сыт и всегда готов к удовлетворению его нужд.
— Тань, а ты маме не звонила? — крикнул он из комнаты, не отрываясь от экрана. Вечно это «маме».
Она сжала зубы, но ответила ровно:
— Нет, Игорь. Не звонила.
— А надо бы. Она что-то говорила, что соскучилась. И по поводу приезда на майские… И вообще...
Игорь не договорил, потому что в коридоре дернулась ручка. Без звонка, без стука. Так делала только она, Людмила Семеновна, хозяйка их жизни, вечный прокурор и непрошенный гость.
Свекровь влетела в прихожую, как торпеда. Вся в своей привычной боевой амуниции — надутый вид, громкий голос, сумка, набитая чем-то важным: может, рассадой, может, чужими советами.
— Таня! Вот ты где. А я тебе звоню-звоню, ты трубку не берешь. Что, в наушниках сидишь? Знаю я вас, молодых! — начала она с порога, даже не сняв шарф. — Ой, бульон? Хорошо. Нам вот как раз. Игорь, сыночек, как ты тут? Я тебе конфет принесла, твоих любимых, а не то, что она покупает.
Игорь, очнувшись, заулыбался, как школьник. Таня чувствовала, как ей к горлу подступает горький ком: унижение — вот что это было. Унижение в мелочах.
Людмила Семеновна, словно Таниной кухни и не существовало, двинулась к плите. Схватила половник, зачерпнула, понюхала. Таня смотрела на это действо, и каждая секунда растягивалась, как резина. Она ждала приговора.
— Тааааня, — протянула свекровь, и это уже звучало, как "приготовься к расстрелу". — А что это у тебя за курица? Какая-то она... похудевшая. Худющая, прям как ты! Наверное, курила много. Ты тоже, Таня, что-то похудела. Нервничаешь, что сына моего не кормишь нормально? Или, может, это... ты ее не кормила?
Это был удар ниже пояса — укол в самое больное, в чувство вины, которое Таня несла годами. Она поставила на стол свою тарелку с готовым бульоном, который теперь уже казался ей мерзким.
Свекровь ждала ее привычной реакции: слез, оправданий, покорного молчания. Но Таня, стоя над своей тарелкой, над этим символом ее маленького, украденного счастья, вдруг почувствовала, что ей больше не больно. Ей стало смешно.
Это было не злорадство, нет. Это был смех от осознания грандиозности чужой, беспредельной наглости. От того, как нелепо и убого выглядят эти попытки обесценить все. Она посмотрела на свекровь — на эту хищницу в дешевом пальто — и громко рассмеялась.
— Что ты ржешь, как ненормальная?! — опешила Людмила Семеновна, уронив половник. Игорь выглянул из гостиной.
Таня вытерла выступившие от смеха слезы и, наконец, заговорила. Не оправдываясь, не плача. А с какой-то новой, пугающей ее саму, тихой силой.
— Людмила Семеновна, это курица... отборная. Из магазина. Я ее не кормила, да. Я вообще не кормлю никого, кроме себя, своими нервами и временем. И тем более — не кормлю чужую наглость.
Она сделала паузу, чтобы вдохнуть, и ее глаза встретились с ошарашенным взглядом свекрови.
— А что касается майских... — она произнесла это с наслаждением, выделяя каждое слово. — Вы правы, вам нужно отдохнуть. Вы решили провести майские у Тани…
Она улыбнулась. Жестко, холодно.
— Только Таня решила провести их без вас.
Таня, только что вывалившая из себя всю эту многолетнюю боль, почувствовала пустоту. И... легкость.
Таня не спала ту ночь. Не от страха или злости, а от непривычной, звенящей тишины внутри. Как будто кто-то выключил вечную сирену тревоги. Но легкость быстро сменилась тяжестью, когда Игорь, нахмуренный и какой-то чужой, пришел утром на кухню.
— Тань, ты что вчера устроила? Ты понимаешь, что ты с мамой так говорить не должна была? — Он даже не спрашивал. Обвинял.
— А как я должна была? Извиниться за то, что у меня есть своя курица и свои майские? — голос Тани был тихим, но стальным.
— При чем тут курица?! Мама звонила. Плакала. Она сказала, что ты ее унизила.
Он налил кофе, стукнул кружкой о стол. В этот момент он был не ее мужем. Он был ее проблемой.
— И знаешь, что она еще сказала? Что ты, мол, вцепилась в эту свою квартиру, как... не знаю кто.
И вот тут, друзья мои, мы выходим на социальный подтекст. Квартира. Куплена ею, Таней, до брака. Ипотека, которую она тащила три года на своей шее, пока Игорь "искал себя" в стартапах, которые вечно прогорали. Это было ее убежище, ее крепость — ее молчаливая победа.
— Людмила Семеновна считает, — начал Игорь, с трудом подбирая слова, как будто это говорила не его мать, а он сам, — что раз мы тут живем вместе, то и квартира... должна быть общей. Ну, ты понимаешь. Семья же.
Таня почувствовала, как ее обдало ледяным ветром. Это было настолько отвратительно и цинично, что даже ее тихая ярость не выдержала. Она встала, подошла к нему.
— Повтори, что ты сказал, Игорь? Квартира должна быть общей? То есть моя ипотека, которую я плачу за этот "общий" трон твоей матери — это общий вклад? А она что? А ты что вкладываешь, кроме своего эгоизма?
— А я, что, не человек?! Я тут за коммуналку плачу... то есть, пользуюсь! Я тут живу! — Он перешел на крик.
— Игорь, а ты не знаешь, почему твоя мама так беспокоится о моей квартире? Потому что сестрам твоим, Оле и Свете, им же негде жить, и пока они к нам "на майские" приедут. Да? Она им пообещала, что они тут, у Тани, потусят, как у себя дома. За счет Таниных расходов, на Таниных диванах.
Игорь потупил взгляд. Да, она попала в точку.
А потом явилась она. Людмила Семеновна. Пришла не одна, а с Олей и Светой, сестрами Игоря. Трое — с победным видом. Сестры всегда были на стороне матери, это же стая. Они чувствовали, что сейчас произойдет что-то важное, что-то, что позволит им поживиться.
Людмила Семеновна сразу приступила к атаке, но на этот раз — не по-хамски, а с притворной добротой, что было вдвойне мерзко.
— Танечка, доченька, ты чего так заводишься? Мы же тебе добра желаем. Вот Оленька, она мудрая женщина. Она говорит: тебе тяжело одной, ты нервничаешь. Давай мы тебе поможем! Пропишем Игоря в эту квартиру, чтобы ты не одна была ответственна, и тогда мы все — одна большая семья.
Оля кивнула, сверкнув глазами.
— Да, Таня, это же для твоего блага. У нас вот детям места мало... А тут, у вас, простор! Майские-то мы тут, конечно, проведем. Да? А потом, если что, можно и продать, и поделить... Ну, по-честному, как у людей.
Таня стояла посреди собственной кухни, окруженная этими наглыми, хищными лицами. Молчаливая боль — вот что ее душило. Не от слов, а от осознания: ее годами использовали, как банкомат и горничную, а теперь, когда она посмела пискнуть, пришли, чтобы забрать и ее крепость.
Она посмотрела на Игоря, который отвернулся, не желая участвовать. Его трусость — вот что было самым отвратительным.
Унижение достигло своего апогея. Она почувствовала себя грязной, обворованной. Но вдруг... что-то щелкнуло. Как перегоревшая лампочка, которая больше не светит, но и не тратит энергию.
— Вы знаете, — начала Таня, и ее голос был настолько тих, что им пришлось нагнуться, чтобы расслышать. — Я вам скажу про майские. И про квартиру.
***
Таня смотрела на них. На свекровь, Людмилу Семеновну, которая уже представляла себя здесь хозяйкой, и на Олю со Светой, которые мысленно расставляли в Таниной гостиной детские кроватки для своих малышей. И на Игоря, который, как всегда, спрятался за спину мамы.
— Вы говорите, что желаете мне добра? Что я не справляюсь? — Таня улыбнулась. Улыбка вышла натянутой, но в ней не было ни грамма покорности. — Да, Людмила Семеновна. Я не справляюсь. Не справляюсь быть горничной для вас и банкоматом для него.
Она медленно, под их ошарашенными взглядами, достала из ящика стола телефон и нажала на быстрый набор.
— Привет, Максим. Это Таня. Да. Мы договорились о сегодняшнем дне, да? Я готова. Можешь начинать. Развод. Да. Сегодня. И... вот здесь важный момент. Он сейчас тут, в квартире. Муж. С мамой и сестрами. Он не собственник. Мне нужно его выселить. Прямо сейчас. Да.
Тишина на кухне стала не просто плотной — она звенела, как треснувшее стекло. Свекровь, которая всегда была громкой и уверенной, потеряла дар речи. Ее челюсть отвисла, словно она увидела привидение.
— Т-ты... что ты несешь, Таня?! Ты что, с ума сошла?! — наконец выдохнула Людмила Семеновна. — Какой развод? Какое выселение?! Это же... это же наш Игорь!
Таня не отвечала свекрови. Она обратилась к Игорю, который вдруг стал серым и жалким, как недоеденная курица из бульона.
— Игорь, ты знаешь, что я подала документы еще в прошлый четверг? Ты не заметил. Ты вообще ничего не замечаешь, кроме маминых слез и своих нужд. Я поняла: мое молчание — это ее трон. И вот, трон рухнул.
Она повернулась к ним всем. В ее глазах не было слез. Была только решимость.
— Вы решили провести майские у Тани. — Она повторила эту фразу, но теперь это был уже не приговор, а освобождение. — Только Таня решила провести их без вас.
Она взяла три больших, черных, прочных мусорных пакета, которые лежали под раковиной.
— Людмила Семеновна, Оля, Света. У вас есть пятнадцать минут. У Игоря — час. Я не хочу, чтобы мои вещи соприкасались с вашими. Я попросила Максима, чтобы приехал участковый. Это формальность. А пока...
Таня, с той же тихой силой, прошла в гостиную. Она открыла шкаф Игоря и начала аккуратно складывать его немногочисленные вещи в черные пакеты. Свитер, брюки, носки... Ни скандала, ни истерики. Только четкие, рабочие движения.
Контраст был невероятен: они, четыре рта с открытой наглостью, и она — тихий, работающий механизм возмездия.
— Ты не имеешь права! — взвизгнула Оля.
— Это моя квартира. Я собственник. Я имею право, — сказала Таня, не поднимая головы. — Вам нужно ехать. До майских еще пара дней. Вы успеете найти, где провести свой отдых.
Когда Таня упаковала последний пакет Игоря (вместе с его любимыми конфетами, принесенными свекровью), она подняла глаза. Людмила Семеновна, впервые в жизни, выглядела... маленькой. Она поняла, что проиграла не просто спор, а войну.
Через час, когда дверь за Игорем и его черными пакетами захлопнулась (под аккомпанемент нервного плача свекрови на лестничной площадке), Таня подошла к окну.
Вечернее солнце заливало комнату, в которой стало очень много свободного пространства. Ничьей наглости, ничьего осуждения. Никто больше не посягнет на ее бульон, ее диван и ее квадратные метры.
Она взяла свою, остывшую за время конфликта, тарелку с бульоном. Подогрела. Села за стол. Впервые за много лет она ела не торопясь, наслаждаясь каждым глотком.
Тихая победа. Вкус бульона был немного солоноватым — то ли от соли, то ли от невыплаканных слез, которые, наконец, превратились в достоинство.
Майские? Она проведет их здесь. В своей тишине. С собой.