Свой побег Маша начала с составления списка в Notes — пункт первый: найти паспорт.
Он лежал в верхнем ящике письменного стола, под стопкой старых квитанций за ЖКУ. Рядом — ее трудовая книжка с позорной записью «уволена по собственному желанию» пятилетней давности и зеленое свидетельство о браке. Уголок был потрепанный. Маша аккуратно потрогала его пальцем. Просто чтобы убедиться. Оно на месте. Значит, и она еще на месте. Пока.
Из ванной донесся шум воды и фальшивое посвистывание Дмитрия. Он всегда свистел, когда был доволен. А доволен он был сытным завтраком, только что выглаженной рубашкой и миром, который вращался вокруг его персоны. Маша медленно, беззвучно закрыла ящик. Ее сердце колотилось где-то в горле, а в висках отдавалось глухое биение. Спокойно. Все спокойно. Она сделала глубокий вдох и прошла на кухню, будто просто шла к плите проверить чайник.
— Маш! Полотенце чистое есть?! — донесся из-за двери его голос, властный и привычный.
— Сейчас, Дим! — откликнулась она, и собственный голос показался ей каким-то чужим, слишком высоким и слащавым. Игра. Это была игра. Худшая роль в ее жизни — роль удобной, покорной Маши.
Она взяла с полки сложенное махровое полотенце, провела ладонью по поверхности. Мягкое, пушистое. Пахнет кондиционером «Нежность». Таким же безликим и искусственным, как и ее улыбка. Подошла к двери ванной, приоткрыла ее, просунула руку с полотенцем в клубящийся пар.
— Держи.
Из пара возникла его влажная рука, выхватила ткань.
— Спасибо, золотце.
Дверь захлопнулась. Маша отшатнулась, будто от внезапного толчка. «Золотце». Это слово когда-то заставляло ее трепетать. А теперь… теперь оно было похоже на фабричную бирку. «Хрупкое. Не кантовать.»
Она подошла к окну, уперлась лбом в холодное стекло. За окном медленно просыпался их спальный район, розовел ноябрьский рассвет. В одной из этих многоэтажек, может, прямо в соседнем подъезде, жила другая Маша. Та, что по утрам пьет кофе, глядя в окно, а не проверяет, не прилипли ли макароны к кастрюле. Та, что решает, что надеть, исходя из погоды, а не из того, какое настроение у мужа.
— Слушай, а где мои новые носки? Те, что с резинкой? — Дмитрий, уже одетый, стоял в дверях кухни, водя по полу стопой. — Вчера же были.
Маша не обернулась. Смотрела на голую ветку тополя за окном.
— Они в стирке.
— Надо было вчера постирать. Я сегодня на совещание, а в тех, других, нога потеет.
— Хорошо. В следующий раз заранее постираю.
Какого черта ты сам не можешь постирать носки? — пронеслось у нее в голове со скоростью пули. Но пуля застряла где-то в пищеводе, не найдя выхода. Она так и научилась глотать их, эти немые пули. Они лежали внутри тяжелым, свинцовым грузом.
Маша налила ему кофе. Молоко вспенила, как он любил. Достала из холодильника творожную запеканку — вчерашнюю, но свежую.
Он сел за стол, потянулся к тарелке.
— Опять эта запеканка? — поморщился он. — Надоела уже. Может, чего-нибудь нового приготовишь? У Игоря на работе жена, так та каждый день как с диетического портала. И супы-пюре, и салаты с авокадо.
Она молча поставила перед ним тарелку. Рука не дрогнула. Триггер №7: Несправедливое сравнение.
— Авокадо — это дорого, Дим. А Игорь, наверное, получает в три раза больше.
— Ну вот, начинается! — он отхлебнул кофе, громко, с удовольствием. — Опять денег нет? Ты же вчера в магазин ходила. Куда все делось?
Она села напротив, сжала под столом колени. Спина была идеально прямая, как у балерины, несущей невидимую ношу.
— Я тебе показывала чек. Мясо, сыр, фрукты Алисе на неделю, моющие средства…
— Ладно, ладно, — он махнул рукой, откусывая запеканку. — Не надо мне тут. Ты просто не умеешь распределять. Всегда какая-то ерунда получается.
Она смотрела, как он ест. Как двигается его челюсть. Как он отодвигает от себя крошки. Внутри нее что-то замирало и цепенело. Она вспомнила, как вчера вечером разговаривала с подругой Ольгой. Та кричала в трубку: «Да сколько можно терпеть, Машка! Он же тебя в гроб загонит! Уходи!»
А Маша молчала. И смотрела на экран телефона, где был открыт список.
1. Паспорт.
2. Свидетельство о рождении Алисы.
3. Трудовая.
4. Свидетельство о браке (может пригодиться для развода).
5. Дебетовая карта (проверить остаток).
6. Взять самое необходимое.
Самое необходимое. А что это? Фотографии дочки? Ее старый дневник с засушенной веткой лаванды? Свитер, который когда-то пах свободой? Нет. Ничего этого. Только документы. Документы — это пропуск в другую жизнь. Все остальное — балласт.
— Ты чего такая кислая? — голос Дмитрия вернул ее в реальность. Он доел и отодвинул тарелку. — Лицо воротишь. Я тебе что, аппетит испортил?
Она подняла на него глаза. И вдруг, сама того не ожидая, спросила. Тихо, но четко.
— Дим, а помнишь, мы в прошлые выходные хотели съездить к маме? К моей. Ты обещал.
Он нахмурился, отвлекаясь от телефона, где он уже начал листать новости.
— К какой маме? О чем ты?
— Ты обещал. В субботу. Мы не поехали. Говорил, что машину нужно в сервис отогнать.
— Ну и что? Машина важнее. Твоя мама никуда не денется. Она всегда рада тебя видеть, — он усмехнулся. — А меня, кажется, не очень.
— Она болеет, Дмитрий. У нее давление. Я хотела отвезти ей лекарства, помочь по дому.
— А я что, небось, должен был весь выходной таскаться по пробкам из-за ее давления? — его голос начал набирать металлические нотки. — У меня и своих дел полно. Ты взрослый человек, Мария. Сама не могла доехать? На такси. Или на автобусе. Что ты как маленькая?
Мария. Он называл ее так только когда был зол. Обычно — Маш, Машка, золотце.
— Я не как маленькая, — все так же тихо, но уже с надрывом, сказала она. — Я просто просила об одном дне. Одном.
Он откинулся на спинку стула, оценивающе ее оглядел. В его взгляде было то, что она ненавидела больше всего — снисхождение, смешанное с раздражением.
— Знаешь, в чем твоя проблема? — произнес он, отчеканивая каждое слово. — Ты совершенно не приспособлена к реальной жизни. Весь твой мир — это какие-то детские обиды и разговоры с подружками. «Ой, он мне цветов не подарил, ой, он не повез к маме». Вырасти, наконец. Все так живут. Мужик работает, устает. А ты тут со своими претензиями…
Она слушала и чувствовала, как та самая, последняя, сдерживающая все плотина внутри нее, начинает трещать. Глотать пули было уже невыносимо. Они вставали комом в горле, мешая дышать.
— Я не ребенок, Дмитрий, — ее голос дрогнул, но не сорвался. — И мои чувства — не ерунда. Я устала.
Он фыркнул, поднялся из-за стола.
— Устала? От чего ты устала? Сидишь дома, делаешь, что хочешь. Я тебе позволяю все. Рай, а не жизнь. Вот я устал. Я на работе пашу как лошадь, чтобы ты тут в свое удовольствие…
— В свое удовольствие? — она тоже встала. Стул с грохотом отъехал назад. — Я работаю здесь больше, чем ты в своем офисе! Дом, ребенок, готовка, стирка! Это никогда не кончается! И ни одного слова благодарности! Только претензии! Запеканка не та, носки не там!
Он замер, и его лицо изменилось. Раздражение сменилось холодной, обезличенной яростью. Он сделал шаг к ней. Один. И все пространство кухни вдруг сжалось до размеров мышеловки.
— Ты мне кто, — он произнес это негромко, но каждый звук был отточен как лезвие, — чтобы огрызаться?!
Повисла тишина. Густая, звенящая. Маша смотрела на него — на сведенные брови, на сжатые кулаки, на искаженное привычной злобой лицо. И в этот миг что-то щелкнуло. Окончательно и бесповоротно. Та самая пуля, что застряла в горле, растворилась. А на ее месте возникло странное, леденящее спокойствие.
Он ждал ее ответа. Ждал, что она расплачется, убежит, начнет оправдываться. Он ждал продолжения спектакля.
Но спектакль окончился.
Маша медленно выдохнула. Повернулась. И молча, не торопясь, пошла в сторону спальни. Не побежала. Пошла. Твердой, уверенной походкой.
— Маша! Я с тобой разговариваю! — крикнул он ей вслед.
Не обернувшись, Маша пошла к письменному столу. К верхнему ящику. К своим документам. План должен был быть исполнен.
Тишина, что осталась за ее спиной, когда она вышла с кухни, была оглушительной. Она вобрала в себя все: его последний крик, гул холодильника, собственное бешеное сердцебиение. Но внутри Маши теперь было тихо. То самое, новое, леденящее спокойствие.
Она прошла в спальню. Не побежала. Шаг был мерным, твердым, будто она шла по краю пропасти, зная, что не оступится. Дверь в комнату она прикрыла, не оставляя щели, как делала всегда, будто извиняясь за свое присутствие. Нет. Сегодня дверь встала на место с глухим, финальным стуком.
План. Нужно действовать по плану.
Подошла к письменному столу. Верхний ящик. Стопка квитанций. Паспорт. Ее паспорт. Взяла его. Обложка была холодной. Положила на столешницу. Рядом — ее трудовая, зеленый лист свидетельства о браке. Собрав все в аккуратную стопку, действовала быстро, но без суеты. Руки не дрожали.
И тут ее взгляд упал на него.
На футляр. Дорогой, из черной кожи, с тисненым логотипом. Он лежал тут же, в ящике, всегда на виду. Часы. Не просто часы. Его «королевская корона». Швейцарский хронограф, подарок отца на защиту диплома. Дмитрий боготворил их. Иногда, в хорошем настроении, он доставал их, надевал на запястье, ловил отблеск сапфирового стекла и говорил: «Вот это вещь, Маш. На века. В отличие от твоих китайских побрякушек».
Ее руки замерли над стопкой документов.
Мысль ударила, как ток. Быстрая, ясная, безжалостная.
Он не позволит ей уйти просто так. Будет преследовать. Не из любви. Из чувства собственности. Будет давить, шантажировать, угрожать забрать Алису. У нее не было денег на хорошего адвоката, не было связей. У нее была только ее правда. А против его правды она была бессильна.
Но что, если… что, если у нее появится не правда, а рычаг?
Она потянулась к футляру. Кожа была гладкой, скользкой. Она щелкнула замком. Внутри, на черном бархате, лежали они. Стальные, тяжелые, безупречные. Стрелки замерли, показывая без пяти десять. Он снял их вчера вечером, говоря, что ремешок натирает.
Маша взяла часы. Они были неожиданно тяжелыми в ладони. Груз ответственности. Груз непоправимого.
Это уже не побег. Это объявление войны.
Голос в голове звучал трезво и спокойно. И она с ним соглашалась.
Она опустила часы в карман. Тяжелый холодок прижался к бедру. Теперь у нее было не только ее будущее в виде стопки документов. У нее было его прошлое. Его символ статуса. Его больное место.
— Маша! Ты где?! Игра в молчанку кончилась! — его голос прорвался сквозь дверь. Он был ближе. Он уже в гостиной.
Адреналин ударил в виски, но она подавила панику. Дыши. Просто дыши.
Маша окинула взглядом комнату. Сумка. Нужна сумка. Маленькая, неприметная. Не тот яркий рюкзак, с которым она ходила за продуктами. Она рывком открыла дверцу шкафа, отодвинула вешалки с его костюмами. На верхней полке, в глубине, лежала старая, потертая холщовая сумка, с которой она когда-то ездила на пары. В эпоху до Дмитрия.
Она взяла сумку.
В этот момент дверь в спальню распахнулась.
Дима стоял на пороге, разгневанный, запыхавшийся. Его взгляд скользнул по ней, по открытому шкафу, по сумке в ее руках.
— Ты вообще в своем уме? — прошипел он. — Что это за цирк? Успокойся и выйди на кухню. Мы нормально поговорим.
Маша не повернулась к нему. Она положила стопку документов в сумку. Рядом — свой старый кошелек, в котором лежала ее карта с тремя тысячами рублей, которые она тайно копила со сдачи за продукты и редких мелочей, подаренных матерью.
— Я тебе все сказала, — ее голос прозвучал ровно, почти монотонно. Она повернулась к нему, держа сумку в руке. — Я ухожу.
Дима рассмеялся. Коротко, неуверенно. Это был смех недоумения, смех человека, чья реальность дала трещину.
— Куда ты уйдешь? К маме? Так я тебя и пустил. Или к своей дуре Ольге? У нее и так муж на мели. Ты думаешь, ты кому-то нужна? С ребенком на руках? Без денег? Без работы?
Он сделал шаг к ней, пытаясь нависнуть, заставить отступить. Но Маша не отступила. Она стояла, сжимая ручку сумки. Холодок часов у бедра казался теперь раскаленным.
— Это мое дело, — сказала она.
— Твое дело? — его лицо исказилось. — А Алиса? Ты и ее потащишь по помойкам? Ты эгоистичная дрянь, Мария! Ты думаешь только о себе!
Триггер №5: Материнский инстинкт и защита ребенка.
Он попал в цель. Старая, больная цель. Но сегодня даже эта боль была под контролем.
— Алиса останется с тобой. На время. В своей комнате, в своей кровати. Я не имею права ломать ее жизнь резко. Но я вернусь за ней. Когда обустроюсь.
Дмитрий смотрел на нее с настоящим изумлением. Подобного он не ожидал. Вместо этого ждал истерики, слез, мольбы, — того, что она упадет на колени и будет просить прощения. А она стояла перед ним — спокойная, холодная, чужая. И говорила о том, что бросает его и… оставляет ему ребенка? Все это было вне его схем.
— Ты… ты больная, — выдавил он. — Я не позволю тебе забрать мою дочь. Никогда. У тебя ничего не выйдет. Я уничтожу тебя в суде. Я сделаю так, что тебе запретят подходить к ней ближе чем на километр!
Она смотрела ему прямо в глаза. И впервые за много лет не отвела взгляда.
— Попробуй, — тихо сказала она.
Маша сделала шаг к выходу. Он инстинктивно преградил ей дорогу, упершись рукой в косяк двери.
— Куда? Я тебя не пущу. Ты моя жена. Ты никуда не денешься.
Его дыхание было тяжелым, с запахом кофе. Она посмотрела на его руку, сжимающую дверной косяк. На его запястье. Туда, где обычно красовались его драгоценные часы.
— Дмитрий, — произнесла она с ледяной вежливостью. — Ты сейчас совершаешь несколько ошибок. Уступи мне дорогу.
Он не двинулся с места. Его взгляд стал не таким уверенным. В нем мелькнуло сомнение. Что-то шло не так. Очень не так.
— Как ты смеешь со мной так разговаривать? — уже без прежней мощи, почти растерянно, бросил он.
— Я уже все сказала, — повторила она. И в ее голосе послышались стальные нотки, которых он никогда раньше не слышал. — Отойди от двери.
Он замер. Его рука все еще лежала на косяке, но пальцы чуть разжались. Мозг лихорадочно соображал, пытался понять, что он упустил, откуда в ней эта уверенность. Он искал привычные кнопки управления, но их не было. Перед ним был новый человек.
И в этот миг на его мобильном телефоне на кухне заиграл бодрый рингтон. Его служебный. Дима дернулся, рефлекторно повернув голову на звук. Это была секунда. Всего лишь секунда.
Но Маше хватило и этого.
Она резко шагнула вперед, прошла под его рукой, оказавшись в проеме. Дима инстинктивно отпрянул, чтобы не столкнуться с ней.
— Я позвоню Алисе вечером, — бросила она ему через плечо и пошла по коридору к выходу.
Он не побежал за ней. Он стоял в дверях спальни, оглушенный, растерянный. Звонок телефона смолк, и в квартире воцарилась та самая, звенящая тишина, которую он так ненавидел.
Маша открыла входную дверь. И переступила порог.
Она не оглянулась. Шла по лестничной клетке, и каждый шаг отдавался в ней глухим, мощным стуком. В руке — сумка с документами. В кармане — трофей. А в груди — не паника, не страх, а странное, всепоглощающее чувство тихой, безраздельной власти.
Он остался там, с его пустой победой и нарастающим, леденящим душу пониманием, что игра изменилась навсегда. А она вышла на улицу, где ее ждал хмурый ноябрьский день и начало новой, неизвестной, но уже ее собственной жизни. Продолжение>>