— Ты что, совсем страх потеряла? — голос Григория был тихим, но таким злым, что Наталья невольно отступила на шаг. — Шастаешь тут, всё вынюхиваешь...
Он стоял в проходе между кухней и коридором, загородив собой весь свет. За его спиной маячила тень свекрови — Клавдия Ивановна, как всегда, предпочитала оставаться в стороне, но Наталья чувствовала её присутствие каждой клеткой.
— Я просто хотела спросить про ужин, — Наталья сжала в руках кухонное полотенце, пытаясь унять дрожь. — Вы же сами говорили...
— Чего подслушиваешь нас, вертихвостка? — прошипел он, наклоняясь ближе. Изо рта несло табаком и чем-то ещё, кислым. — Ещё раз увижу тебя под дверью мамы, влеплю!
Наталья молчала. Что она могла сказать? Что уже полгода каждый вечер прислушивается к их шёпоту за закрытой дверью? Что знает про документы, которые Клавдия Ивановна прячет в своей комнате? Что слышала, как они обсуждали, когда лучше всего... избавиться от неё?
За окном кружила метель. Зима в этом году выдалась лютая — снег валил не переставая уже третью неделю, сугробы доросли до подоконников. Дом стоял на окраине посёлка, до ближайших соседей — минут двадцать пешком по колено в снегу. Наталья часто думала, что не дом это вовсе, а капкан. Тёплый, уютный снаружи, с резными наличниками и большой русской печкой, которую так любила фотографировать для своих городских подруг. А внутри — западня.
— Гриша, ты чего на неё кидаешься? — донёсся вкрадчивый голос Клавдии Ивановны из глубины коридора. — Может, она правда про ужин хотела спросить.
Притворная доброта свекрови была хуже Гришиного хамства. Наталья это давно поняла.
— Мам, не защищай её, — огрызнулся Григорий, но отступил. — Я же вижу, как она себя ведёт. Думает, тут всё её. Дом, земля...
«Потому что так и есть», — хотела крикнуть Наталья, но промолчала. Этот дом действительно был записан на неё. Три года назад, когда умер отец Григория, старик Иван Петрович всё переоформил на невестку. «Ты, Наташенька, человек надёжный, — говорил он тогда, — Гришка мой слабый, а мать... мать у меня сама себе на уме. Ты береги дом».
Она берегла. Вкалывала как проклятая — и в огороде, и по хозяйству, и в самом доме. После работы в библиотеке (тридцать километров на автобусе туда-обратно) ещё умудрялась готовить, стирать, убирать. А Клавдия Ивановна сидела в своей комнате, пила чай с вареньем и строила планы.
Григорий наконец ушёл к себе, хлопнув дверью так, что задрожали рамы. Наталья осталась на кухне одна. Села на табурет у окна, прижалась лбом к холодному стеклу. Снаружи было темно — зимние вечера наступали рано. Только фонарь у калитки выхватывал из темноты кружащиеся снежинки.
Когда она вышла за Григория, ей было двадцать три. Он — красивый, высокий, работал трактористом в совхозе. Ухаживал красиво — цветы дарил, в кино водил в райцентр. Мать свою тогда почти не упоминал. «Живёт в деревне, хозяйством занимается», — отмахивался.
Переехав сюда после свадьбы, Наталья первые месяцы была счастлива. Дом большой, светлый, с участком в двадцать соток. Можно было завести цветник, о котором мечтала. Может, даже теплицу поставить. Клавдия Ивановна поначалу держалась настороженно, но вроде доброжелательно.
А потом начался ад.
Сначала мелочи: Наталья готовила ужин — свекровь морщилась, говорила, что невкусно. Наталья убиралась в доме — свекровь находила пыль в углах. Наталья стирала — свекровь причитала, что бельё жёсткое, надо было другой порошок использовать.
Григорий в ссоры не вмешивался. Приходил с работы вымотанный, ужинал молча, уходил в свою комнату. С женой почти не разговаривал. А однажды Наталья услышала, как он шепчется с матерью на кухне поздно вечером:
— Мам, может, она нормальная женщина, чего ты к ней придираешься?
— Нормальная! — фыркнула Клавдия Ивановна. — Городская выскочка. Думает, раз дом на неё записан, так она тут хозяйка. Надо что-то решать, Гриш. Пока не поздно.
— Что решать-то?
— Ты взрослый мужик, сам подумай.
Тогда Наталья ещё не поняла, о чём речь. Думала — ну, поругают, покричат, само рассосётся. Но шло время, и отношения становились всё хуже.
Полгода назад всё изменилось окончательно. Наталья случайно зашла в комнату свекрови — дверь была приоткрыта — и увидела на столе какие-то бумаги. Клавдия Ивановна резко их сгребла, но Наталья успела прочитать заголовок: «Договор дарения».
Вечером того же дня она специально задержалась в коридоре, делая вид, что развешивает бельё на сушилке, и услышала:
— ...нотариус сказал, можно переоформить, если она сама согласится. Или если докажем, что она недееспособная.
— Как это — недееспособная?
— Ну, психически больная, например. Справки нужны, свидетели...
— Мам, это ж незаконно.
— А кто узнает? Тут врач наш, Семёныч, он за бутылку всё подпишет. Да и вообще, дом-то наш, отцовский! Какое право она имела его получать?
С тех пор Наталья жила как на иголках. Понимала — надо что-то делать, но что? К кому бежать? В полицию? Скажут: живите дружно, семейные дела сами разбирайте. К юристу? Ближайшая консультация — в райцентре, но как туда добраться незаметно?
А время шло. Зима наступила. И Наталья чувствовала — что-то должно произойти. Скоро.
Наталья встала от окна, включила чайник. Руки тряслись — после каждой стычки с Григорием тело будто каменело, а потом начинало дрожать мелкой противной дрожью. Она достала кружку, насыпала заварки. В доме стояла тишина, только потрескивали дрова в печи да ветер завывал в трубе.
Надо было думать. Собраться и думать.
Документы на дом лежали у неё в старом чемодане на антресолях — туда Клавдия Ивановна не заглядывала, боялась высоты. Свидетельство о собственности, договор дарения от Ивана Петровича, всё как положено, заверенное, законное. Но что толку от бумажек, если против тебя двое, если ты одна в глухой деревне среди зимы?
Наталья вспомнила, как полгода назад пыталась поговорить с Григорием по душам. Дождалась, когда Клавдия Ивановна уехала к сестре на пару дней. Села напротив мужа за столом, заварила его любимый чай с мятой.
— Гриш, нам надо поговорить.
Он даже не поднял глаз от телефона.
— О чём?
— О нас. О том, что происходит. Я чувствую... мне кажется, твоя мама хочет...
— Хватит, — оборвал он. — Хватит уже на мать мою наговаривать. Она тебе плохого не делает.
— Не делает? Григорий, она меня из дома хочет выжить!
Тогда он посмотрел на неё наконец. Посмотрел так, будто видел впервые. И в глазах его не было ни тепла, ни жалости — одна пустота.
— Знаешь что, Наташа, — сказал он медленно, — если бы мама тебя хотела выжить, она бы давно это сделала. У неё связи есть, знакомые. А она терпит. Терпит твои закидоны, твоё вечное недовольство.
— Моё недовольство?! — Наталья аж подскочила. — Я тут вкалываю с утра до ночи, я этот дом на себе тащу, а ты...
— А я — что? — он встал, нависая над ней. — Я работаю, деньги приношу. А ты? Сидишь в своей библиотеке, книжки протираешь. Большое дело.
После того разговора Наталья поняла: Григорий уже не её муж. Он — сын своей матери. И выбор он сделал давно.
Чайник закипел. Наталья налила кипяток в кружку, села обратно к окну. На улице метель разошлась не на шутку — снег летел почти горизонтально, налипая на стёкла. В такую погоду даже до соседей не дойдёшь.
Вдруг в коридоре раздались шаги. Клавдия Ивановна вошла на кухню, укутанная в тёплый халат, на ногах — войлочные тапочки. Села напротив, изучающе посмотрела на невестку.
— Чего сидишь, как сирота? — голос у неё был вкрадчивый, почти ласковый. — Чаю налей мне тоже.
Наталья молча встала, достала ещё одну кружку. Заварила чай, поставила перед свекровью. Села обратно.
— Наташенька, — начала Клавдия Ивановна, помешивая ложечкой в кружке. — Ты умная девка, я это всегда говорила. Образованная. Книжки твои, культура... Это всё хорошо. Но жизнь, она ведь не по книжкам идёт.
Наталья молчала, сжимая свою кружку обеими руками.
— Вот ты подумай сама, — продолжала свекровь. — Дом этот — он наш, семейный. Тут Гришин дед жил, прадед. Отец его тут родился, вырос. А ты... ты откуда? Из города приехала, три года назад. И вдруг — хозяйка. Тебе не кажется это несправедливым?
— Иван Петрович сам решил, — выдавила Наталья. — Он хотел, чтобы дом мне достался.
— Хотел! — Клавдия Ивановна хмыкнула. — Старик он был больной, на лекарствах сидел. Кто его знает, что он там хотел. Может, ты ему что в голову вложила? Обаяла своей городской культурой?
— Я ничего не вкладывала! — Наталья почувствовала, как внутри закипает злость. — Он меня уважал, потому что я за ним ухаживала! В больницу возила, лекарства покупала, когда вы с Григорием...
— Когда мы что? — свекровь прищурилась.
— Ничего, — Наталья осеклась. Не надо было этого говорить. Не надо было вспоминать, как Клавдия Ивановна «забывала» дать отцу таблетки, как Григорий огрызался, когда старик просил отвезти его к врачу.
— Вот видишь, — Клавдия Ивановна откинулась на спинку стула, довольная. — Молчишь. Потому что знаешь — права я. Дом этот не твой, Наташа. И никогда твоим не будет.
— У меня документы есть, — тихо сказала Наталья.
— Документы... — свекровь усмехнулась. — Бумажки это всё. Бумажки сгореть могут. Потеряться. Мало ли что бывает.
Наталья резко подняла глаза. В голосе Клавдии Ивановны прозвучала неприкрытая угроза.
— Ты это к чему?
— Ни к чему, — свекровь поднялась, забрав свою кружку. — Просто так, к слову. Подумай на досуге. Может, сама решишь съехать отсюда. По-хорошему. Пока по-хорошему ещё можно.
Она вышла, оставив Наталью наедине с метелью за окном и леденящим страхом внутри.
Наталья не спала всю ночь. Лежала в своей маленькой комнате — Григорий давно перебрался спать к матери в большую — и прокручивала в голове слова свекрови. «Бумажки сгореть могут». Угроза была прямая, неприкрытая.
К утру она приняла решение.
Как только рассвело, Наталья достала чемодан с антресолей, взяла все документы и спрятала их под курткой. Дождалась, когда Григорий уедет на работу, а Клавдия Ивановна заснёт после завтрака в своей комнате — у неё была такая привычка. Тихо оделась и вышла из дома.
Метель стихла, но сугробы были по пояс. Наталья брела до соседей почти час, проваливаясь в снег, но шла упрямо. У Михайловых — это были ближайшие соседи — попросила телефон. Позвонила своей школьной подруге Кате, которая работала в прокуратуре райцентра.
— Катюш, мне помощь нужна. Срочно.
Катя приехала через три часа с двумя сотрудниками полиции. Наталья к тому времени вернулась домой и ждала на кухне. Клавдия Ивановна вышла на голоса, увидела людей в форме и вытянулась.
— Что случилось?
— Клавдия Ивановна Воронова? — спросила Катя официальным тоном. — Мы получили заявление о попытке мошенничества и угрозах в отношении Натальи Воронцовой.
— Какое мошенничество?! — всполошилась свекровь. — Это она вам наговорила! Городская лгунья!
Но Катя уже кивнула коллегам, и те прошли в комнату Клавдии Ивановны. Через десять минут они вышли с папкой документов — там был поддельный договор дарения, уже частично заполненный, договорённости с тем самым врачом Семёнычем о справке, даже черновик заявления о признании Натальи недееспособной.
— Всё это изъято как вещественные доказательства, — сказала Катя.
Клавдия Ивановна осела на стул, побелев.
Через несколько минут вернулся Григорий. Увидел жену живую и невредимую, увидел бумаги в руках у полицейских — и понял, что всё рухнуло. Пытался оправдываться, говорил, что ничего не знал, что это всё мать придумала. Но Наталья показала запись на диктофоне — она записывала их разговоры последние две недели, как только купила в райцентре простенький диктофон. Записи были чёткие: голоса обоих, планы, угрозы.
Через месяц Клавдия Ивановна получила условный срок за приготовление к мошенничеству и угрозы. Григорий — развод. Он съехал к матери в её крошечную однокомнатную квартиру в райцентре, которую она раньше сдавала.
Наталья осталась в доме. Одна. Весной посадила тот самый цветник, о котором мечтала. Поставила теплицу. Завела собаку — большую добрую лайку, чтобы не было страшно.
А в мае неожиданно встретила в библиотеке Михаила — нового учителя истории. Он пришёл за книгами для урока и засмотрелся на неё.
— Простите, — улыбнулся он. — Просто вы так увлечённо рассказываете про эти книги. Красиво.
Наталья улыбнулась в ответ. Первый раз за долгое время — по-настоящему.
Жизнь продолжалась. Её жизнь. В её доме.