— Ну что, Алексей, температура в норме, — голос врача, ровный и безличный, как белые стены палаты. — Завтра, если ничего не случится, выпишем.
Я кивнул, глядя в окно, где на сером ноябрьском небе застыли голые ветки тополя. Случиться уже было нечему. Самое страшное уже произошло. Физически я почти пришел в норму: тело больше не ломило, жар отступил, оставалась лишь странная, ватная слабость и полная опустошенность где-то в районе груди. Душа, если она вообще еще была, представляла собой выжженное поле.
— Спасибо, — автоматически выдавил я.
Врач, молодой парень в белом халате, постоял еще мгновение, словно ожидая чего-то — вопросов, жалоб. Но я молчал. Он развернулся и вышел, оставив меня наедине с моим онемением.
Палата была на троих. Слева от меня, у окна, лежал старик с переломанными ребрами, и к нему с утра до вечера торчала вся его большая, шумная семья — жена, дочери, маленькие внуки. Они шептались, смеялись, передавали друг другу домашнюю еду в контейнерах, и их забота висела в воздухе густым, удушающим сиропом. Каждый их смех, каждое ласковое слово были для меня пощечиной. Я отворачивался к стене и делал вид, что сплю.
Справа, за тонкой синей занавеской, обитал мой сосед. Я почти его не видел, только слышал — тихое покашливание по ночам, ровное дыхание, да скрип кровати, когда он ворочался. Иногда к нему приходила медсестра, и он с ней шутил хриплым голосом.
В тот день, после обхода, я лежал и смотрел в потолок, пытаясь не думать. Это было моей новой работой — не думать. Не думать о ней. Не думать о записке. Не думать о том, что ждет меня дома, в той пустой квартире. Мысли были как стая голодных крыс, и я с ужасом отгонял их прочь.
— Думаешь, она к тебе вернется? — раздался из-за занавески тот самый хриплый голос.
Я вздрогнул, словно меня хлестнули по голой коже. Сердце екнуло и забилось чаще. Отвечать не хотелось. Сделать вид, что не услышал.
— Я тебя спрашиваю, парень, — настаивал сосед. — Думаешь, твоя баба одумается и вернется?
Я медленно приподнялся на локте, на соседней кровати полусидел пожилой мужчина. Лысый, с обветренным, морщинистым лицом и цепкими, насмешливыми глазами.
— С чего вы взяли? — хрипло спросил я.
— По глазам видно, — усмехнулся он. — И по тому, как ты от всех отстраниться пытаешься. У брошенных собак такой же взгляд. Я Борис.
— Алексей, — представился я и снова повалился на подушку. — И нет, не вернется.
— А ты чего хотел? Ты лежишь тут, весь такой несчастный, на мир обижаешься. А баба твоя, она не от твоей болезни сбежала. И не от проблем этих, бытовых.
— От чего же? — в моем голосе прозвучала непроизвольная горечь.
— От безысходности, парень. Женщины они безысходности не выносят. Вот смотри. Мужик запил — это беда, но это хоть какая-то причина. Деньги потерял — проблема, но ее можно решать. А вот когда никакой причины нет, а жить с тобой невыносимо... или она сама себя с тобой такой видит... вот тогда они и сбегают. Когда не видят выхода ни в тебе, ни в себе.
Я молчал, переваривая его слова. Они падали на благодатную почву. В голове, которую я так старательно пытался опустошить, что-то сдвинулось с мертвой точки.
— Какая безысходность? — наконец выдавил я. — Я заболел, да. Но с этим можно жить, если проходить курсами лечение.
— В том-то и дело, — хитро прищурился Борис. — Может, она сама от себя бежала. Поняла, что не может быть той героиней, которая тебе супчику носит и салфеточкой лоб вытирает. Испугалась ответственности. А может, — он помедлил, — ты от нее всегда только силу и требовал, а слабости своей показать боялся. А когда показал... она и обалдела. Ты для нее картинкой был, а не живым человеком.
Его слова врезались в самое сердце. Я снова отвернулся к стене, но теперь уже не чтобы спрятаться, а чтобы обдумать услышанное. Безысходность. Картинка. Не живой человек.
И тогда память, которую я тщетно пытался запереть, вырвалась на свободу. Это было не одно неприятное воспоминание, а целая вереница мелких, незначительных тогда эпизодов, которые сейчас складывались в четкую, неумолимую мозаику.
Я вспомнил, как год назад у меня прогорел крупный проект на работе. Я пришел домой разбитый, подавленный, и попытался обнять ее, ища утешения. Она обняла меня в ответ, но ее объятие было механическим, и через минуту она аккуратно освободилась, сказав:
— Не переживай, все наладится. — И ушла на кухню мыть посуду. Я тогда подумал, что она просто не хочет меня растравливать. А теперь понимаю — ей было невыносимо мое поражение. Она не знала, что с этим делать.
Я вспомнил, как мы ссорились. Никогда по-крупному, не били посуду. Она просто уходила в себя. Замирала. Могла молчать часами, уткнувшись в телефон, пока я не подходил и не произносил ритуальное:
— Ладно, давай мириться. — И она тут же оттаивала, как будто ничего и не было. Она не хотела разбираться в причинах ссор. Она просто ждала, когда проблема исчезнет сама собой.
Я вспомнил ее лицо в тот вечер, когда мне стало совсем плохо. Я лежал пластом, и она принесла мне таблетки. Ее руки дрожали. И в глазах был не просто страх. Было отвращение. Быстрое, мгновенное, которое она тут же спрятала. Но я его заметил. И забыл. Потому что не хотел верить.
— Она не справилась не с моей болезнью, — тихо, сам для себя, проговорил я. — Она не справилась с тем, что жизнь — это не только успехи, красивые фотографии и отпуска. Она не справилась с тем, что я могу быть слабым.
— Ну вот, доезжаешь потихоньку, — снова раздался голос Бориса.
Я снова посмотрел на него. На этого старого, видавшего виды человека, который за пару минут вскрыл боль, зревшую в нашем браке, наверное, годами.
— А я? — спросил я, и голос мой дрогнул. — А я какой был? Я ведь... я ведь тоже видел только то, что хотел видеть. Мне же было удобно. Удобно, что она не лезет с расспросами. Удобно, что конфликты сами собой сходят на нет. Я делал вид, что у нас все идеально. А она делала вид, что справляется. Мы оба врали. Друг другу и самим себе.
Гнев на нее, который тлел во мне все эти дни, стал понемногу оседать, уступая место чему-то более тяжелому и горькому — стыду и осознанию собственной слепоты. Я был не просто жертвой. Я был соучастником. Я строил отношения с картинкой, а не с живым человеком, и был счастлив, пока картинка не треснула.
— Так что не на нее одну злиться надо, — философски заключил Борис. — Брак он как танец. Если один падает, второй должен его подхватить. А если не может... или не хочет... ну, вот результат.
Я закрыл глаза. Перед ними стояла она — не та, что ушла, оставив записку, а та, что жила со мной все эти годы. Улыбчивая, но внутри пустая. И я, занятый своими проектами, своей карьерой, своим имиджем сильного и надежного мужчины, эту пустоту старательно не замечал.
— Она сбежала не от моей болезни, — проговорил я уже вслух, обращаясь к Борису, к потолку, ко всему миру. — Она сбежала от необходимости быть взрослой. От необходимости быть настоящей. Быть сильной. На самом деле не было у нас никакой любящей семьи, а лишь одна видимость, картинка. И любви у неё не было ко мне. Ведь не бросил бы любящий человек в трудную минуту того, кого любит.
Борис ничего не ответил. Только вздохнул. А я лежал и смотрел в серый больничный потолок, и чувствовал, как во мне что-то переламывается. Острая, режущая боль от предательства медленно, мучительно превращалась в тупую, ноющую боль от понимания. Понимания того, что наша любовь была мифом. Красивой, удобной сказкой для двоих, которая не выдержала первого же столкновения с суровой, неприглядной реальностью.
Финал истории уже здесь
Спасибо, что дочитали эту часть истории до конца.
Если эта история отозвалась в вас — пожалуйста, поставьте лайк, сделайте репост и подпишитесь на канал. Ваша поддержка очень важна.
Возможно, вам будет интересна и другая моя история