Осенний дождь монотонно барабанил по панорамным окнам, превращая ухоженный сад за стеклом в размытую акварель из охры и сепии. Кира стояла у кухонного острова, сжимая в руках чашку с горячим чаем, и смотрела на подъездную аллею. Гравий блестел от влаги, и каждый камешек казался сейчас частью какой-то холодной, неприветливой мозаики. В доме было тепло, пахло сандалом и свежей выпечкой — домработница Нина с утра испекла пирог с брусникой, зная, что сегодня у хозяйки будет непростой день.
Кира любила свой дом. Этот двухэтажный коттедж в престижном поселке был не просто стенами и крышей. Это был материализованный результат пятнадцати лет каторжного труда. Свой первый бизнес — небольшое ателье по пошиву штор — она открыла в двадцать два, заняв деньги у подруги. Тогда она спала по четыре часа в сутки, сама кроила, сама шила, сама развозила заказы на метро. Потом была студия дизайна, крупные контракты, бессонные ночи над проектами, нервные срывы и, наконец, успех. Настоящий, осязаемый успех, который выражался в банковских счетах, недвижимости и возможности не смотреть на ценники в магазинах.
Но сегодня всё это казалось хрупким, как стекло. Сегодня должна была приехать мама.
Лариса Дмитриевна не была в гостях у дочери уже полгода. Их общение сводилось к сухим телефонным звонкам по праздникам и ежемесячным денежным переводам, которые Кира отправляла на карту матери. Суммы были внушительными — хватило бы не только на безбедную жизнь пенсионерки, но и на путешествия. Однако мама никуда не ездила. Она копила. Или, как подозревала Кира, спонсировала своего любимца — младшего сына Славика.
Шум мотора заставил Киру вздрогнуть. К воротам подъехало такси. Кира нажала кнопку на пультe, открывая ворота, и глубоко вздохнула, натягивая на лицо дежурную улыбку. Она знала, что сейчас будет. Инспекция. Критика. И, конечно же, просьба, ради которой этот визит и затевался.
Мама вошла в дом, отряхивая зонт прямо на дорогой паркет, хотя рядом стояла специальная корзина.
— Ну и погодка! — вместо приветствия воскликнула она, оглядываясь по сторонам. — Живешь, как в бункере. До города три дня на оленях, кругом лес, тоска. И за что только такие деньги платят?
— Здравствуй, мама, — Кира подошла, чтобы обнять её, но Лариса Дмитриевна лишь подставила щеку, холодную и влажную с улицы. — Проходи, чай готов. Как доехала?
— Как доехала… Таксиста твоего пока дождешься, околеешь. И берет он, как за самолет. Ну да тебе-то что, ты денег не считаешь.
Началось. Кира мысленно досчитала до десяти.
— Я оплатила поездку через приложение, мам. Тебе не нужно было ничего платить. Пойдем в гостиную.
Они прошли в просторную комнату с камином. Лариса Дмитриевна шла медленно, её цепкий взгляд сканировал пространство, задерживаясь на деталях. На новой картине над диваном, на вазе из муранского стекла, на шелковом ковре. В её взгляде не было радости за дочь. Там была смесь зависти, осуждения и какой-то жадной калькуляции.
— Новый диван? — спросила она, плюхаясь в кресло. — Кожаный? Небось, стоит как квартира в нашем городе.
— Мам, это просто мебель. Тебе удобно?
— Удобно, — буркнула мать. — Мягко стелешь. А вот Славик спит на раскладушке, у него спина болит.
Кира сжала ручку чашки так, что побелели костяшки пальцев. Славик. Тридцать пять лет, ни работы, ни семьи, зато куча амбиций и долгов.
— У Славы есть диван, я покупала ему год назад, — спокойно напомнила Кира, наливая чай. — Ортопедический, кстати.
— Продал он его, — махнула рукой Лариса Дмитриевна, беря кусок пирога. — Деньги нужны были. У него же стартап был, ты помнишь? Идея гениальная, просто партнеры подвели. Кинули парня.
— Очередной стартап? — Кира не удержалась от сарказма. — Это который по счету? Пятый? Или десятый? Мам, он проиграл деньги. Или спустил на что-то другое. Ты же знаешь это.
— Не смей так говорить о брате! — Лариса Дмитриевна стукнула чашкой о блюдце. — Ему просто не везет! Не всем же быть такими… акулами, как ты. По головам идти, лишь бы карманы набить. Слава — он тонкой душевной организации, творческий. Ему поддержка нужна.
— Я поддерживала его десять лет, мам. Оплачивала учебу, которую он бросил. Покупала машины, которые он разбивал. Гасила кредиты. Хватит.
Лариса Дмитриевна поджала губы и замолчала. Она ела пирог, кроша на ковер, и Кира понимала: это была лишь прелюдия. Главное блюдо впереди.
— Вкусно, — наконец сказала мать, доев. — Нина твоя пекла? Сама-то ты, поди, к плите не подходишь. Барыня.
— Я работаю по четырнадцать часов в сутки, мам. У меня нет времени на выпечку.
— Работает она… Бумажки перекладываешь да по телефону болтаешь. Вот я на заводе работала — это работа была. А у тебя — так, баловство. Ладно, я не ругаться приехала. Дело есть.
Кира напряглась. Вот оно.
— Какое дело?
Лариса Дмитриевна отставила чашку, поправила воротник своей кофты и посмотрела на дочь взглядом, который не предвещал ничего хорошего.
— Славику жениться пора. Девушка у него появилась, хорошая, скромная. Беременная она, Кира. Внук у меня будет.
— Поздравляю, — искренне сказала Кира, хотя новость о том, что Слава размножается, вызывала скорее тревогу. — Надеюсь, он найдет работу, чтобы содержать семью?
— Вот об этом и речь! — оживилась мать. — Работу он ищет, но ты же понимаешь, сейчас кризис. А жить им где? В моей "двушке"? Там и так не развернуться. А с ребенком вообще ад будет. Плач, пеленки… Я уже старая, мне покой нужен.
— И? — Кира почувствовала, как холодок пробежал по спине.
— И я подумала, — мать сделала паузу, словно давая значимость своим словам. — У тебя ведь есть та квартира на Ленинском. В которой ты жила, пока этот дом строила. Она пустая стоит.
— Она не стоит пустая, мам. Я её сдаю. Это пассивный доход.
— Доход! — фыркнула Лариса Дмитриевна. — Тебе этих доходов мало? У тебя денег куры не клюют! А брат по чужим углам скитаться должен? В общем, так. Я решила, что ты должна отдать эту квартиру Славе.
Кира моргнула.
— Отдать? Ты имеешь в виду — пустить пожить бесплатно?
— Нет. Я имею в виду — переписать на него. Оформить дарственную. Чтобы у парня был свой угол, уверенность в завтрашнем дне. Чтобы жена его не пилила, что он примак.
В комнате повисла тишина. Слышно было только, как дождь усилился, стуча по крыше с удвоенной силой. Кира смотрела на мать и пыталась понять: она действительно не понимает, что говорит, или это такая изощренная наглость?
— Мама, — медленно произнесла Кира. — Квартира на Ленинском стоит тридцать миллионов рублей. Ты предлагаешь мне просто подарить тридцать миллионов Славе? Человеку, который продал ортопедический диван, чтобы закрыть долги?
— Для тебя это не деньги! — голос матери зазвенел. — Ты за один проект столько получаешь!
— Я получаю столько, потому что я профессионал. Потому что я создала своё имя с нуля. А эта квартира — моя страховка. Моя инвестиция. Почему я должна дарить её?
— Потому что мы семья! — Лариса Дмитриевна встала и начала ходить по комнате. — Потому что стыдно, Кира! Стыдно жить во дворце, когда родной брат ютится в нищете! Ты эгоистка! Ты всегда была эгоисткой! Только о себе думаешь, только о своих тряпках и поездках! А о том, что мать ночами не спала, растила вас, ты забыла?
— Я не забыла, мам. Поэтому я полностью тебя обеспечиваю. Ты ни в чем не нуждаешься.
— Обеспечивает она… Подачками своими! — мать резко остановилась напротив Киры. — Ты думаешь, откупилась деньгами и всё? А где душа? Где сострадание? Славик — он же кровь твоя! Ему помощь нужна, толчок! Вот будет у него квартира, он сразу успокоится, за ум возьмется, бизнес наладит…
— Не наладит, — жестко перебила Кира. — Если я отдам ему квартиру, через год она будет заложена, а через два — продана за долги. И он снова придет к тебе, а ты — ко мне.
— Ты его ненавидишь! — взвизгнула Лариса Дмитриевна. — Ты всегда ему завидовала, потому что я его больше любила! Да, любила! Потому что он слабенький, ему нужнее! А ты сильная, ты прорвешься. У тебя и так всего навалом.
Эти слова ударили больнее, чем пощечина. "Он слабенький, ему нужнее". Девиз всего её детства. Кира донашивала вещи, Славе покупали новые. Кира училась на отлично, чтобы поступить на бюджет, Славу устраивали на платный, продавая бабушкины драгоценности. Кира работала с первого курса, Слава искал себя до тридцати.
— Я не дам квартиру, мама, — твердо сказала Кира. — Я могу помочь с арендой на первое время. Могу помочь найти работу. Но дарить недвижимость я не буду.
Лариса Дмитриевна изменилась в лице. Её глаза сузились, губы превратились в тонкую нитку. Она полезла в свою необъятную сумку.
— Ах так… Не дашь, значит? По-хорошему не хочешь?
Она достала папку с бумагами и бросила её на кофейный столик.
— Что это? — не поняла Кира.
— Это документы. Я была у юриста. Ты знаешь, что я пенсионерка, инвалид второй группы? По закону я имею право на алименты от детей. И на долю в твоем имуществе, если докажу, что нуждаюсь.
Кира рассмеялась. Это был нервный, горький смех.
— Мама, ты серьезно? Ты хочешь судиться со мной? Ты получаешь от меня сто тысяч в месяц. У тебя своя квартира, дача, полный соцпакет. Какой суд признает тебя нуждающейся?
— А я скажу, что ты мне не помогаешь! — выпалила мать. — Что переводы эти — это долги ты мне возвращала! Что я голодаю! Свидетелей найду, соседей, они подтвердят, что я в старом пальто хожу! Позорить тебя буду на весь город! К партнерам твоим пойду, расскажу, какая ты бессердечная дочь!
Кира смотрела на женщину, которая её родила, и чувствовала, как внутри что-то умирает. Последняя надежда на то, что её любят просто так, а не как ресурс. Мать не просто просила — она пришла грабить. Шантажировать. Угрожать.
— Ты готова уничтожить мою репутацию ради Славы? — тихо спросила Кира.
— Я готова на всё ради справедливости! — пафосно заявила Лариса Дмитриевна. — У одного густо, у другого пусто — это не по-божески! Ты обязана делиться! Бог велел делиться!
— Бог не велел потакать паразитам, — Кира встала. Она подошла к окну, глядя на серые струи дождя. Ей нужно было успокоиться. Гнев застилал глаза, но она знала: если сорвется, мать победит. Она выставит себя жертвой, а Киру — истеричкой.
Кира обернулась. Её лицо было спокойным, но в глазах стоял холод.
— Значит, так, мама. Слушай меня внимательно, потому что повторять я не буду.
Она подошла к столу, взяла папку с «документами» и, даже не открывая, бросила её обратно в сумку матери.
— Никакой квартиры Слава не получит. Ни моей, ни съемной за мой счет. Более того, с этого дня я прекращаю ежемесячные переводы тебе на карту.
Лариса Дмитриевна ахнула, хватаясь за сердце.
— Ты… ты что такое говоришь? Ты убить меня хочешь?
— Нет, я хочу, чтобы ты поняла одну простую вещь. Я не дойная корова. И не банк. Я твоя дочь, но ты, кажется, об этом забыла. Ты видишь во мне только кошелек.
— Это мои деньги! — закричала мать. — Я тебя вырастила! Я в тебя вложила! Ты обязана мне по гроб жизни! Это всё, — она обвела рукой комнату, — это всё должно быть общим! Семейным!
— Да, я богата, — отчетливо произнесла Кира, глядя матери прямо в глаза. — Нет, моё богатство не ваше. И да, мама, отобрать его — это «грабёж», даже если грабитель — родная мать.
В комнате стало так тихо, что было слышно тиканье напольных часов в холле. Лариса Дмитриевна стояла с открытым ртом, не в силах поверить, что её безотказная, вечно ищущая одобрения дочь посмела сказать такое.
— Грабёж? — прошептала она. — Ты назвала мать грабителем?
— А как это еще назвать? Ты пришла с угрозами. Ты шантажируешь меня судом и сплетнями. Ты требуешь отдать то, что тебе не принадлежит, чтобы спустить это в унитаз жизни твоего сына. Это грабёж, мама. Самый настоящий.
— Будь ты проклята! — вдруг заорала Лариса Дмитриевна, и лицо её исказилось злобой. — Чтоб тебе эти деньги поперек горла встали! Чтоб ты сдохла в одиночестве на своих миллионах! Славик — он хоть человек, у него душа есть, а ты — сухарь! Калькулятор ходячий!
— Уходи, — тихо сказала Кира.
— И уйду! Ноги моей здесь не будет! Но ты попомнишь мои слова! Когда заболеешь, когда старая станешь — никто тебе стакан воды не подаст!
— Я найму сиделку, — устало ответила Кира. — Уходи, мама. Такси я вызвала. Оно ждет у ворот.
Лариса Дмитриевна схватила свою сумку, едва не опрокинув вазу. Она вылетела в холл, на ходу надевая плащ.
— Я в суд подам! — кричала она уже из прихожей. — Я тебя по миру пущу!
— Попробуй, — отозвалась Кира, не выходя провожать. — Но учти: у меня лучшие адвокаты. И если ты начнешь войну, я перестану быть просто дочерью. Я стану той самой «акулой», которой ты меня назвала. Я докажу, что Слава игроман, а ты способствуешь его зависимости. Я лишу тебя дееспособности, если придется. Не заставляй меня это делать.
Дверь хлопнула с такой силой, что дом вздрогнул.
Кира осталась стоять посреди гостиной. Ноги дрожали, к горлу подкатил ком. Она медленно опустилась на диван — тот самый, кожаный, «как квартира». Слезы, которые она сдерживала весь разговор, наконец, хлынули потоком.
Она плакала не от страха перед угрозами. Она плакала от того, что сегодня окончательно осиротела. У неё была мать, но матери у неё не было. Была женщина, которая любила только одного своего ребенка, а второго использовала как ресурс для первого.
Через полчаса в комнату заглянула Нина.
— Кира Сергеевна? — тихо позвала она. — Вам может капель накапать? Или чаю свежего?
Кира вытерла лицо ладонями.
— Нет, Нина, спасибо. Налей мне вина. Красного. И убери, пожалуйста, чашку со стола. И крошки. Я хочу, чтобы здесь было чисто.
Она взяла бокал вина и вышла на террасу. Дождь кончился. Воздух был свежим, прохладным, пахло мокрой хвоей и землей. Кира сделала глоток и посмотрела на темнеющее небо.
Где-то там, в такси, ехала её мать, проклиная её на чем свет стоит. Где-то в городе сидел Слава, ожидая звонка с радостной новостью о квартире, и, наверное, уже прикидывал, за сколько её можно заложить.
Но здесь, в этом доме, была тишина. Её тишина. Её крепость.
Кира достала телефон. Зашла в банковское приложение. Отменила автоплатеж на карту матери. Палец замер над кнопкой «Заблокировать контакт». Нет, это лишнее. Пусть звонит. Пусть пишет. Кира не будет отвечать, но и прятаться не станет.
Она вспомнила слова матери: «У тебя и так всего навалом». Да, у неё было много. Но самого главного — безусловной любви — купить было нельзя. Зато можно было купить свободу от токсичных отношений. И цена этой свободы — та самая квартира на Ленинском — показалась ей сейчас ничтожно малой по сравнению с тем покоем, который она только что отстояла.
На следующий день Кира поехала в офис. Она вошла в переговорную, где её ждали партнеры, уверенная, собранная, безупречная.
— Кира Сергеевна, вы выглядите отлично, — заметил один из инвесторов. — Словно гора с плеч свалилась.
— Так и есть, — улыбнулась Кира. — Я просто провела генеральную уборку. В жизни.
Вечером ей позвонил Слава.
— Слышь, Кир, — начал он без приветствия, голос был пьяным и агрессивным. — Мать приехала вся в слезах. Ты че творишь? Говорит, ты нас кинула?
— Я вас не кинула, Слава. Я вас отпустила. В свободное плавание.
— Да ты… да мы… Ты понимаешь, что мне жить негде?! У меня ребенок будет!
— У тебя есть руки, ноги и голова. Хотя насчет последнего я не уверена. Иди работать, Слава. Грузчики, таксисты, курьеры — вакансий море.
— Я тебе это припомню! — заорал он в трубку. — Жмотина! Тварь!
Кира нажала отбой. Странно, но его крики больше не задевали. Раньше она бы бросилась помогать, чувствуя вину за свой успех. Но фраза, сказанная матери, стала для неё мантрой. «Да, я богата. И это моё».
Она не украла эти деньги. Она не выиграла их. Она обменяла на них свою молодость, здоровье и личную жизнь. И никто, даже «родная кровь», не имеет права обесценивать этот обмен.
Через месяц Кира продала квартиру на Ленинском. Деньги она вложила в новый проект — строительство реабилитационного центра. Не для того, чтобы замолить грехи, а потому что так хотела. Это было её решение. Её богатство. И её право распоряжаться им так, как она считает нужным.
Мать больше не приезжала. Соседи передавали, что Лариса Дмитриевна всем рассказывает, какая у неё ужасная дочь, выгнавшая мать на улицу. Кира не оправдывалась. Она знала правду.
Однажды, просматривая почту, она увидела письмо от матери. Тема: «Прости». Кира открыла его, ожидая извинений. Внутри был короткий текст: «Славу посадили за долги. Нужны деньги на адвоката. Это твоя вина. Переведи 500 тысяч срочно».
Кира удалила письмо. Закрыла ноутбук. И пошла в сад, где садовник высаживал новые розы.
— Сажайте белые, — попросила она. — Хочу, чтобы всё было светлым.
Жизнь продолжалась. И теперь она принадлежала только ей.