Все главы здесь
Глава 40
Где-то на обочине сверкнула реклама, дальше — темные ряды деревьев, потом снова шумные развязки, чужие дома, чужие окна.
И все, что она знала, любила, чем жила много лет, — не отзывалось в сердце ничем.
Будто память решила не торопиться возвращаться.
Такси въехало в родной район— но и тут ничего не екнуло.
Ни знакомые улицы, ни витрины, ни станция метро, ни мост — ничего не обрадовало Нину. Все будто было прежним и в то же время совсем чужим.
Она чувствовала себя так, будто прилетела не домой, а в какой-то другой город, где ее не ждут и где никто даже не знает ее имени.
Такси остановилось у подъезда. Она расплатилась, поблагодарила водителя — чужим, глухим голосом — и пошла к дому, тяжело переставляя ноги.
Подъезд встретил холодом и слабым запахом сырости.
Лифт поднимался медленно, скрипя, будто тоже спрашивая: «Ты кто такая?Ты зачем сюда?»
Нина вставила ключ в замок.
Щелкнул он громко, слишком громко, будто по пустой квартире.
Она вошла и сразу остановилась. Запах пыли и давно нежилого помещения неприятно ударил в нос.
Как будто она вошла в квартиру, которую когда-то снимала мимолетно, а теперь вот снова решила вернуться.
Вещи стояли на своих местах.
Любимое кресло у окна. Картины на стене в гостиной,
книги в шкафах. Вязаный плед на диване.
Но ничто не откликнулось.
Ни одна деталь не согрела и не обрадовала. Все было чужое.
Она поставила сумку на пол в прихожей, медленно прошла в комнату, огляделась.
Все, что еще недавно было привычным и родным, сегодня дышало отстраненностью.
Как будто дом за эти месяцы замкнулся, потускнел — и не узнал ее. А она его.
Нина провела по столу — на пальцах осталась тонкая полоска пыли.
— Боже… как давно меня здесь не было…
Голос прозвучал чужим даже для нее самой.
Она села на край дивана. Вот дом есть, стены есть, ключи есть — а ощущение дома… где-то осталось там, далеко, рядом с Колей. Милый домик Васили казался сейчас уютным гнездышком.
Нина даже не зажгла свет, не разобрала сумку, не сняла куртку, не включила чайник.
Просто легла на диван как в яму, на спину, глядя в белый потолок, будто впервые видела его.
Через секунду что-то дрогнуло — словно тонкая пленка натянулась над глазами, и вдруг… началось.
На белом потолке, в тишине квартиры, пошло кино.
Вот она впервые стоит на берегу Чарвака. Ветерок треплет волосы, солнце играет на воде, и Нина делает шаг — робкий, в теплую, как молоко, прозрачную глубину.
Вода обнимает ее, и она смеется — легко, по-детски, так, как не смеялась много лет. А потом ложится лодочкой, как учил папа.
А вот она сидит во дворе у Васили, пробует самсу — горячую, пахнущую мясом и луком, и смеется, обжигая пальцы.
Василя улыбается — теплом, добром, светом.
А вот на грядках — солнце печет спину, земля чуть пахнет пылью, травой, теплом.
Нина подает Василе воду, поправляет шляпку, что-то рассказывает — и обе смеются, будто девчонки.
А вот и самый резкий, самый больной кадр.
Она видит себя в тот день, когда впервые увидела Колю.
Он стоял, прислонившись к дереву, улыбался чуть смущенно, как мальчишка.
И она тогда тоже улыбнулась — не понимая, что эта улыбка изменит все.
Кадры сменяли друг друга быстрее, сильнее, будто кто-то раскрутил пленку на максимальную скорость.
И каждое мгновение — острым, живым, теплым — врезалось в сердце.
А потом что-то в ней не выдержало.
Слезы хлынули мгновенно — горячие, соленые, как будто прорвало плотину.
Сначала тихо, беззвучно.
Потом судорожно, хрипло — так, будто голос рвался наружу вместе с каждым вздохом.
Она закрыла лицо руками, но плач только усилился — глубокий, натужный, тот, которого она не позволяла себе все эти дни.
Он рвал горло, выворачивал душу.
Впервые за долгое время она не сдерживалась. Зачем? Кто услышит? Даже если и так. Пусть.
Она рыдала — за себя, за Колю, за их лето, за горы, за тепло, за потерянный покой и за любовь, которая осталась там, где ее сейчас нет.
Слезы постепенно иссякли, оставив после себя только пустоту и тяжелую усталость, ту, что валит с ног, как болезнь.
Нина перестала понимать, сколько прошло времени — несколько минут, час, ночь?
Все смешалось и уплыло.
И вдруг, как будто кто-то выдернул из нее последнюю ниточку сил, тело обмякло.
Она даже не повернулась на бок, не поправила подушку.
Просто лежала, глядя в потолок, пока взгляд не затуманился, а сознание не провалилось.
Сон накрыл ее резко, как обморок.
Без перехода, без облегчения, без привычной мягкости, которая иногда приносит покой.
Она ушла в темноту — густую, глухую, чужую.
Там не было ни образов, ни мыслей, ни голосов, ни тревог, ни надежд — ничего.
Только тяжелая черная бездна, в которой не было ни верха, ни низа.
Сон, похожий на небытие — слишком глубокий, слишком неподвижный, слишком страшный.
Так спят не от отдыха, а от истощения.
Так засыпают те, кто слишком долго держался.
Те, у кого в сердце сорвалась последняя струна.
И Нина лежала в этой черноте, погруженная в нее целиком, будто исчезнув из мира, — хотя всего лишь спала на собственном диване в Москве.
Нина проснулась тяжело, с раскалывающейся головой, будто кто-то всю ночь стягивал виски тугим железным обручем. Все туже и туже.
Она долго лежала неподвижно, пытаясь понять, что происходит и почему все вокруг кажется таким чужим. Комната словно дрожала в утреннем полусвете, а стены будто слегка сместились, неправильные, незнакомые.
Она не сразу вспомнила, где находится. Вчерашний день исчез, растворился в какой-то мутной пустоте, оставив после себя только ощущение разбитости и тревогу. В голове стоял гул, и казалось, что память — это закрытая дверь, к которой она потеряла ключ. Чистый лист там, где должны были быть события, лица, слова.
Стало страшно, по-настоящему, как в детстве, когда просыпаешься в темноте и не понимаешь, куда исчез мир, который был еще вчера. Нина медленно поднялась, сначала присела, чувствуя, как в животе неприятно покачнулось, потом огляделась.
Взгляд цеплялся за знакомые вещи, но они будто принадлежали другой женщине: кресло у окна, стопка приготовленных к прочтению книг на комоде, ваза на подоконнике. Все было на своих местах, но ощущение оставалось прежним — это не ее пространство, не ее дом, не ее жизнь. И только после долгой, тягучей паузы, когда сознание понемногу начало проясняться, она вспомнила: аэропорт, Москва, такси, квартира, возвращение… и боль, тяжелая, как камень…
Нина вышла в коридор, по пути придерживаясь за стену, будто мир вокруг все еще слегка покачивался. В полумраке стояла ее сумка — тоже чужая, словно соседская.
Желания распаковывать ее не возникло ни на секунду. Казалось, что если открыть молнию, оттуда вырвется вся боль вчерашнего дня, и Нина уже точно не выдержит.
Она нащупала телефон и долго смотрела на экран, прежде чем решилась набрать номер. Палец дрожал, но все-таки коснулся нужной кнопки. Гудки тянулись невыносимо долго, и вдруг родной голос:
— Мама? Мам, ты дома? — в голосе Евгения звучала явная радость, будто он ждал этого звонка все утро.
Нина закрыла глаза. Тепло его интонации пробило глухую стену внутри, и она чуть слышно ответила:
— Да, Жень… Я прилетела вчера, поздно… Уже дома.
— Хорошо! Я так рад, что ты вернулась… Давай встретимся, мам. Сегодня. Я могу подъехать после работы. Или хочешь — прямо сейчас?
Нина медлила, словно прислушивалась к себе. Каждая мысль рождалась не торопясь, как будто пробиралась сквозь туман.
— Давай… конечно. Сегодня. Я позвоню тебе, как приду в себя, ладно?
— Конечно, мам. Звони в любое время, хорошо?
— Да, сынок… спасибо.
Он еще что-то говорил — что скучал, что волновался, спрашивал, — а она слушала и вдруг ощутила, как что-то мягким, теплым пледом накрывает ее изнутри. Как будто мир, хоть немного, но перестал шататься.
Татьяна Алимова