Она уехала из города ночью — не потому что так было проще, а потому что темнота скрывала её собственное лицо, отражённое в зеркалах чужих окон и лобовых стекол. Невыносимо было видеть себя везде: уставшую, обескровленную, сломанную. Говорят, что год может изменить человека. Но её изменили всего три недели — и каждую она прожила как чужую жизнь.
Сначала был развод.
Эти слова звучали холодно и буднично, словно речь шла о пересчёте документов или имуществе. Только вот разрушился не дом, а что-то внутри — хрупкое, давно трещавшее, но всё ещё жившее надеждой. Макс устал, говорил он. Устал соревноваться с её книгами, её героями, её тишиной. Она давно подозревала, что он уходит не к другой женщине, а к другой версии своей жизни — простой, понятной, не размытой миром фантазий.
Потом — звонок, который разрезал ночь, будто лезвие.
Отец умер.
Просто сел на старую, покосившуюся скамью у ворот и больше не поднялся. Ничего мистического, ничего странного — только старость и сердце, которое устало.
Эти два события слиплись в одно, как две черные нити, затягивающиеся узлом. И она, сама того не замечая, тоже начала затягиваться вовнутрь, в какую-то глубокую трещину в себе, где не было ни света, ни направления.
Дорога в деревню оказалась длиннее, чем ей казалось раньше.
Она ехала на автомате, ощущая лишь монотонный шелест шин и запах своих ладоней — сухих, пахнущих бумагой и чем-то металлическим, будто следом от ручки или деталей старого компьютера. Открытое окно впускало ночной воздух — густой, прохладный, слегка пахнущий мокрыми полями.
Время от времени она ловила себя на мысли, что возвращается не домой, а в прошлое. В те годы, когда всё было проще: отец смеялся так громко, что соседи слышали через три дома, мать пекла хлеб, а она сама бегала по двору босиком, цепляя траву ступнями и веря, что мир — понятная и добрая штука.
Сейчас всё казалось чужим.
Даже небо над трассой — низкое, тяжелое, будто нависшее над машиной, — напоминало о чем-то недоговорённом, забытом, об опасности, которую она пока не понимала.
К утру дорога сузилась, скрылась под кронами вековых берёз. Серебристые листья шуршали так тихо, будто шептались между собой, обсуждая её возвращение. Где-то пахло тиной — значит, рядом речка. Ещё дальше доносился запах дыма: кто-то уже топил печь.
И вдруг она почувствовала… странное.
Будто кто-то давно ждал её в этих местах. Неизвестно кто. Неизвестно зачем. Но ожидал.
Деревня встретила её тишиной.
Не той, спокойной и тёплой, что бывает летом. Нет — другой. Чужой, настороженной. Домов было меньше, чем она помнила. Несколько участков заросли бурьяном. Почерневшие заборы, облупленные стены, окна, закрытые изнутри — всё выглядело так, будто жизнь тут не ушла, а спряталась.
Когда она остановила машину у ворот отчего дома, руки дрожали. Двор показался меньше, чем в детстве. Но запах… тот же самый.
Дерево. Сухая земля. Немного яблок.
И ещё — запах воспоминаний, тяжелых, как пыль на чердаке.
Она вошла в дом, и воздух обрушился ей на плечи.
Тяжёлый. Старый.
Будто пропитанный временем.
Здесь всё осталось почти так же.
Отцовский плащ висел на гвозде — он всегда говорил, что не любит перемен. Мамины книги стояли на полке, аккуратно выстроенные по порядку. На столе — царапина, которую она сама оставила, когда в двенадцать лет пыталась вырезать своё имя.
Глаза защипало.
Но за минуту до того, как слёзы выступили, что-то другое проскользнуло в её груди — холодное, едва заметное. Чувство, что дом слишком тихий. Слишком неподвижный. Слишком внимательный.
Она поставила сумку, шагнула к окну, и ветер, налетевший с улицы, принес запах мёда, сырости и… чего-то тревожного. Ей показалось, что за забором кто-то прошёл. Слишком легко, словно ребёнок.
Но на улице никого не было.
Лишь пустая дорога и неподвижные тени старых яблонь, вытянувшиеся к дому, которые тянулись к ней руками...
Утро в деревне начиналось не со света — оно начиналось с запахов.
Влажного дерева, земли, стылого тумана, который стелился по траве, будто боялся подниматься слишком высоко. Она проснулась от тишины, той самой, густой и плотной, что обычно бывает в домах, где давно никто не говорит вслух.
Дом казался неподвижным, как музей.
Будто вот-вот войдёт мать, поправит на ходу волосы, сунет в печь дрова и начнёт шуршать по кухне, ставя чайник. Только мать умерла много лет назад — тихо, тяжело, мучительно — а отец так и не смог отпустить её.
Он хранил всё.
Каждую мелочь, каждую тряпку, каждую записку, даже старые деревянные стрелки от настенных часов, которые когда-то она разбила мячом. Мамино платье всё ещё висело в шкафу — разглаженное, будто она его аккуратно повесила сама. На туалетном столике стояла расческа, в зубчиках которой до сих пор можно было бы найти её волосы, если поискать. Аромат её духов — лёгкий, цветочный, всё ещё витал в доме.
«Папа не позволял ей умереть», — подумала она, чувствуя, как внутри что-то болезненно сжимается.
Он жил так, словно мать просто на минутку вышла в сад.
А потом… потом и он вышел.
И больше не вернулся.
Она закрыла глаза, пытаясь вспомнить, когда в последний раз приезжала сюда.
Год назад? Два?
Она боялась точности.
Потому что знала: книги, дедлайны, презентации, рукописи — всё это давило её сильнее, чем собственная совесть.
Макс тогда сказал ей в лицо:
— Ты живёшь в придуманных мирах. А мы — реальны. Мы тоже нуждаемся в тебе.
Она отмахнулась. Улыбнулась. Пошла дописывать очередную главу.
Год закончился — и она осталась без мужа и без отца.
Теперь дом был для неё слишком тихим, слишком полным теней.
Она чувствовала — если останется внутри ещё час, это прошлое её раздавит. Поэтому она решила выйти.
Узкие деревенские улочки встретили её шуршанием травы под ногами.
Дома, казалось, дремали, прислушиваясь к её шагам. Кое-где в огородах виднелось движение: ветер качал перетянутые верёвками яблони, и те тихо стонали, словно живые.
Катя шла по улице медленно, пытаясь вспомнить каждый поворот, каждую неровность на дороге, которая когда-то была для неё миром. Воздух пах влажным сеном, яблоками из соседнего сада и чем-то ещё — слабым, колючим, словно память, которую стараешься отодвинуть, но она всё равно тянет за рукав.
Когда она свернула за старый ивняк, то увидела дом Светланы Алексеевны.
Небольшой, аккуратный, хоть и подуставший. Во дворе все еще царил уют. Там сидела женщина — живая, усталая, с мягкими морщинами вокруг глаз.
А рядом — маленькое детское платье, красиво разложенное на кресле.
Светлана Алексеевна гладила ткань медленными, вдумчивыми движениями, похожими на жесты человека, который ищет опору, а не утешение. На лице не было ни сумасшествия, ни пустоты — только глубокая, спокойная грусть, в которой давно уже не было острия.
— Катя? — сказала она, подняв глаза. Голос прозвучал так же, как в прошлом: тихо, мягко, слегка охрипши от волнения. — Вот так встреча… Ты ведь?
Катя кивнула.
— Да… я недавно приехала.
— Я слышала про твоего отца, — сказала Светлана Алексеевна. — Мне очень жаль. Он был хороший человек. И твою маму… мы все помним.
Эти слова прозвучали так просто и искренне, что Катя ощутила тепло — и одновременно какую-то тонкую, болезненную трещину под сердцем.
Светлана Алексеевна чуть повела пальцами по кружевной кромке платья.
— Хочешь поприветствовать её? — неожиданно спросила Светлана Алексеевна, посмотрев туда, где стояло пустое кресло. Чутко, доброжелательно.
У Кати пересохло горло.
— Конечно, — выдавила она.
Она повернулась к креслу.
Белое платье лежало спокойно, ровно… только кружево на подоле дрогнуло едва заметно. Катя решила, что это от её дыхания. Или решила думать так.
— Привет, Лиза, — сказала она тихо. — Я… рада тебя видеть...
Платье снова чуть качнулось — как от слабого вздоха.
Катя сделала вид, что не заметила.
Светлана Алексеевна лишь улыбнулась — светлой, чистой улыбкой, такой, что от неё становилось особенно тяжело.
Катя почувствовала, как по рукам пробежал холод.
Смерть Лизы она помнила по обрывкам: плач взрослых, крики мужчин, всполохи фонарей, запах тины, который преследовал её потом годами.
— Вы… часто здесь сидите? — спросила Катя, понимая, насколько глупо это прозвучало, но не находя других слов.
— Часто, — улыбнулась Светлана Алексеевна так тихо, будто боялась потревожить кого-то рядом. — Я знаю что ты думаешь, но я не обманываю себя. Лиза умерла. И я это принимаю. Многие думают, что я схожу с ума, но я никогда не пыталась делать вид, что она...
Она чуть погладила подол платья.
— То, что человек умер… это ведь не значит, что его здесь нет. Они нас навещают...
Катя не смогла ответить сразу.
Вопрос прозвучал спокойно, без надлома, без отчаяния. Так говорят люди, которые прошли через огонь, а потом научились жить рядом с его пеплом.
— Навещают? — едва слышно спросила она.
— Разное бывает, — тихо сказала Светлана Алексеевна.
Катя сглотнула.
Она не чувствовала страха — только странную смесь жалости, уважения и тревожного любопытства, которое поднималось из глубины груди. Светлана Алексеевна говорила совершенно нормальным голосом. Она не пыталась убедить, не оправдывалась, не выглядела потерянной. Наоборот — спокойной, цельной, живущей рядом со своим горем, как с соседкой.
Но Катю терзало другое: ощущение, что маленький взгляд действительно цепляется за неё.
Не ярко, не угрожающе — просто наблюдает. Интересуется.
— Спасибо, что зашла, Катя. Заглядывай ещё. Нам приятно.
Нам.
Даже сказанное спокойно, слово прозвучало так, что Катя почувствовала, как внутри всё сжалось.
Она осторожно попрощалась и пошла назад по узкой тропинке.
Не оглядывалась.
Но каждая клетка кожи ощущала, что маленькие шаги где-то рядом едва не догоняют её… и только тишина удерживает от следующего шага.
Вечер подкрался незаметно.
Небо за окнами стало густо-фиолетовым, как старые чернила, которыми когда-то пользовалась её мать. Катя закончила разбирать вещи, устало села на край кровати и провела рукой по старому покрывалу. В этом доме всё стояло так, будто годы шли мимо, не касаясь. Даже пыль, казалось, лежала там же, где она лежала раньше, соблюдая прежние правила.
Когда она открыла тумбочку у кровати, там лежал плюшевый заяц — серый, чуть облезший, с прижатым одним ухом.
Катя взяла его, прижала к себе и почувствовала аромат прошлого: слабый, едва уловимый запах детского шампуня и древесного мыла. Она не помнила, когда в последний раз держала его в руках. Тогда это был её самый преданный друг, её талисман — такой же потертый, как и детские воспоминания.
Она оставила его на комоде и пошла на кухню, когда услышала тихий скрип фронтальной калитки.
Катя подошла к окну.
Сначала подумала, что ошиблась.
Но на улице действительно стояла Светлана Алексеевна.
С коляской.
Той самой, старой, выцветшей, с проржавевшими спицами, в которой Лиза уже почти не помещалась даже в те годы. Катя помнила, как Лизины ноги — длинные, жилистые — торчали из неё, и как мать неодобрительно цокала языком, говорила:
«Света опять ее балует. Девочке шесть лет, какая коляска? Она бегает быстрее всех».
Но коляска стояла здесь.
Внутри — что-то красное. Платье. Или… Катя решила не додумывать.
Светлана Алексеевна заметила её в окне и тихо махнула рукой.
Катя вышла на крыльцо.
— Прости, что так поздно, — сразу сказала Светлана Алексеевна. Голос её звучал виновато, мягко. — Лиза… она снова хотела тебя увидеть. С тех пор, как ты ушла, она всё говорила, что ей плохо. Что скучает.
Катя почувствовала, как по спине медленно прошёл холод.
Слова были сказаны спокойно, даже смущённо. Не истерично, не странно. Так говорят обычные люди о капризах живого ребёнка.
— Вы ведь дружили, — продолжила Светлана Алексеевна, чуть погладив капюшон коляски. — Она помнит это. Очень. И… она скучает, Катюш. Скучает сильно.
Катя осторожно приблизилась.
Заглядывать внутрь коляски она не решалась. Но в нос ударил запах — не гнили, не чего-то потустороннего. Пахло крахмалом, детским мылом и ещё чем-то сладким, знакомым.
— Прости, что потревожила, — сказала Светлана Алексеевна, взгляд её скользнул в сторону от смущения. — Но Лиза закатила истерику. Я думала… вдруг ты сможешь её успокоить. Хоть на минутку. Она просто хотела тебя еще раз увидеть...
Катя почувствовала, как сердце неприятно сжалось.
Истерика… у мёртвого ребёнка.
Но произнесено это было так же естественно, как если бы речь шла о живой девочке.
— Сейчас… — еле слышно сказала Катя. — Подождите минутку.
Она зашла в дом.
Плюшевый заяц лежал там, где она его оставила.
Катя взяла его, и в этот момент дом наполнился ощущением… присутствия. Едва заметным, но отчётливым: как если бы за ней наблюдали большие, настороженные детские глаза.
Она вышла обратно.
Светлана Алексеевна облегчённо выдохнула.
— Ох… спасибо тебе, доченька. — Её голос дрогнул. — Плюша, да Лиза, точно, Плюша. Я помню, что он тебе очень нравился. Это так мило с твоей стороны Катя. Да, Лиза, да...
Катя, пытаясь сдержать дрожь в руках, аккуратно положила Плюшу в коляску, думая при этом:
«Неужели, Светлана Алексеевна помнит имя моей игрушки, даже я уже забыла....»
— Вот и всё, Лизонька. Хватит мучить Катю. У неё дел полно. Давай домой, родная… Давай домой.
Она говорила шёпотом, ласково, даже строго — точно так же, как говорят обычные матери своим живым детям.
Потом с благодарностью посмотрела на Катю:
— Спасибо тебе ещё раз. Извини, что вытащила. Нам просто… очень важно было увидеть тебя.
И она медленно покатила коляску по тропинке, уходя за угол.
Катя стояла и смотрела ей вслед, пока тёмная фигура и старый скрипучий силуэт коляски не растворились в сумерках.
В этом было что-то странно печальное.
И жуткое.
И человеческое.
Она зашла в дом и закрыла дверь.
Ночью деревня была тише обычного. Тишина здесь вообще обладала особым весом — вязкая, болотная, словно сама поднималась из чернеющих за огородами трясин. Катя долго не могла заснуть. Сначала её тревожили обычные бытовые звуки старого дома: потрескивание досок, лай бездомной собаки, тихий шелест веток под окном. Но потом всё стихло. Настолько, что Катя почувствовала, будто стоит лишь её собственное дыхание — и её страх.
Она уснула ненадолго, но проснулась резко, как от толчка. Дом был наполнен слабым, едва ощутимым запахом гнили. Влажной, землистой, болотной. И чем глубже она дышала, тем больше ей казалось, что этот запах идёт не с улицы, а изнутри — из коридора, из темноты, из той части дома, куда не проникал свет ночника.
Катя услышала шаги. Лёгкие, быстрые. Детские. Они поднимались на крыльцо, царапая деревянные ступени. Потом — короткая пауза, будто кто-то стоял и прислушивался.
И смех.
Тонкий, тихий, как будто его выдохнули не лёгкие, а пустота.
— Лиза…? — сорвалось у Кати само собой, хотя она тут же пожалела об этом.
Смех замер, а затем медленно, осторожно двинулся по половицам. Кто-то вошёл в дом.
Катя не могла пошевелиться. Её руки сжали одеяло, а глаза застыли, устремлённые в тёмный дверной проём спальни. Темнота там была плотной, живой — и чудилось, что она шевелится.
Первое явление Лизы было не ярким — скорей туманным. Катя увидела силуэт девочки в дверях. Он был настолько слабым, что казалось — стоит моргнуть, и он исчезнет.
Но девочка не исчезла.
Тень двинулась, и запах болота усилился. Кате показалось, что что-то мокрое, вязкое течёт по полу. Силуэт стал плотнее, чётче. Как будто кто-то постепенно подкручивал резкость невидимой камерой.
Лиза стояла, склонив голову набок. На ней было красное платье — то самое из коляски. Но теперь ткань была темнее, пропитанная влажной грязью. Длинные волосы висели, как водоросли. С них капала вода… грязная, мутная, болотная.
А лицо…
Катя закрыла рот рукой. Сердце билось так, что она едва слышала своё дыхание.
Лицо девочки было детским. Нежным. Даже красивым — если бы не то, что кожа местами облезла, на шее чернели отпечатки водорослей, а правая половина лица словно осела, как размокший картон. Глаза… они были огромными, детскими… и совершенно пустыми.
— Ты… каталас… меня… — прохрипела Лиза тихо, будто эти слова выгрызались из её горла.
Катя не ответила.
Девочка шагнула вперёд. Половица под ней тихо чавкнула, как мокрый ил. И снова шаг. Теперь она стояла почти у самой кровати.
Катя вцепилась в одеяло, её дыхание стало прерывистым. Она не могла отвести взгляд.
Лиза подняла руку. Она была тонкой, белой, детской… но из-под ногтей выступала тёмная грязь.
Рука коснулась края кровати — точнее, повисла над ним. Обрисовывая в воздухе невидимую линию.
— Ты… помнишь? — прошептала она.
Катя не знала, что ответить. Она не могла даже моргнуть.
И тогда Лиза сделала шаг назад… и исчезла. Не растворилась — просто оборвалась, будто её выключили.
Запах болота ещё долго стоял в комнате.
Утром Катя убедила себя, что это был сон. Переутомление, нервы, смерть отца, встреча со Светланой Алексеевной — всё это могло привести к галлюцинации. Да, это просто галлюцинация.
Но следы мокрой грязи возле кровати были настоящими.
И маленькие, едва заметные следы босых ножек на полу — тоже.
Катя села на корточки, осторожно провела пальцем. На коже осталась тёмная, маслянистая грязь — именно та, болотная. С лёгким кисловатым запахом гниющих водорослей.
Её вырвало.
Следующей ночью Лиза пришла снова.
Теперь девочка была яснее. Чётче. Кожа ещё больше отслоилась, но черты лица — наоборот, стали точнее. Она выглядела… взрослее? Катя не могла понять, но казалось, что Лиза изменилась.
— Ты изменилась… — сказала девочка своим тихим, рваным голоском.
Катя сжалась, прижавшись к стене.
Лиза медленно наклонила голову, будто изучала её. В её грязных, размытых чертах было что-то жутко знакомое — та улыбка, которой Катя когда-то видела у живой Лизы. Но теперь она повторялась на мёртвом, гниющем лице. И это было хуже любого крика.
Девочка сделала несколько шагов. По полу снова потянулись мокрые следы. Она подняла руку… и провела грязными пальцами по щеке Кати.
Холод. Настоящий. Как будто к коже прижали мёртвую рыбу.
Катя задохнулась.
— Я… скучала… — прошептала Лиза. — По тебе… поиграем?
Катя замотала головой.
— Лиза… — выдавила она. — Ты ведь… умерла…
Но девочка улыбнулась. Та же детская, кривенькая улыбка. И качнула головой, как будто поправляя Катю:
— Хочу играть.
И в ту ночь Катя впервые закричала.
Потому что Лиза вдруг бросилась к ней — быстро, рывком, как зверь. Мгновение — и девочка оказалась прямо у неё на груди, холодная, мокрая, скользкая. Катя почувствовала запах болота так чётко, что у неё выступили слёзы.
А потом всё исчезло.
Лиза оборвалась так же неожиданно, как появилась.
С каждой ночью Лиза становилась всё отчётливее.
Всё выше.
Всё старше.
Катя не понимала: растёт ли дух? Или он подстраивается под неё, взрослеет вместе с её страхом?
Катя сидела на кухне, кутаясь в отцовскую фланелевую рубашку, будто она могла защитить её от холода, который поселился внутри. Чай давно остыл, но она продолжала держать кружку, лишь бы были заняты руки. Дом был тих. Неправдоподобно тих — как перед тем, как вода подо льдом хрустит и трескается. Катя боялась шевельнуться, боялась вдохнуть слишком громко, боялась, что своим движением привлечёт внимание.
Ночью Лиза снова приходила.
И снова стала выше.
Я сошла с ума? — спросила она себя, и впервые за долгое время позволила себе короткий, нервный смешок. Он прозвучал в пустой кухне так болезненно, что Катя сама испугалась.
Но следы.
Болотная грязь.
Холодные отпечатки пальцев на её щеке.
Вода, которая стекала по полу.
Запах.
Смех.
Нет, она не сошла с ума.
Она бы предпочла сумасшествие — оно было бы объяснимее. Легче.
С этим… этим невозможно жить.
Катя прижала ладонь к губам, заставляя себя дышать ровно.
Надо что-то делать. Надо что-то делать прямо сейчас.
Она могла бы уехать. Могла бы собрать вещи и бежать отсюда, куда глаза глядят. В другой город, в другую страну — куда угодно, лишь бы подальше от болот, мёртвой воды и тени ребёнка, которая… растёт.
Но ей некуда ехать.
Квартира, которую они с Максом снимали, давно сдана другим людям. Да и не хотела она уходить. Это был её дом. Дом детства. Последнее, что осталось от родителей. Она надеялась найти здесь опору. Закончить книгу. Начать заново. А получила… это.
— Лиза не входила в мои планы, — прошептала она в пустоту и сама взмахнула руками, будто отгоняя мерзкие ощущения.
Катя поднялась из-за стола и начала ходить по кухне, обхватив себя за плечи. Мысль была настолько пугающе простой, что она не могла к ней подступиться.
Нужно поговорить со Светланой Алексеевной.
Наедине.
Там, где Лиза не услышит.
Если такое место ещё существует.
Катя остановилась, прислушиваясь.
Дом был пуст. Днем Лизы тут не было. Она всегда приходила ночью.
— Я схожу к Светлане Алексеевне, — сказала она вслух, слишком громко. — Мы поговорим. Это… это всё неправильно.
Она замолчала, проглотив то, что хотела добавить: так нельзя жить.
И — так я скоро умру.
Катя выдохнула, медленно, осторожно, словно боялась, что воздух потревожит незримое.
Она вспомнила разговор со Светланой.
Её мягкую улыбку.
То, как та поправляла подол платья, в котором никого не было. Думаешь не было?!
Светлана Алексеевна не была сумасшедшей.
Это и пугало сильнее всего. Она знала, что Лиза мертва.
И когда-то Катя думала: ей просто тяжело отпустить.
Теперь же понимала: она не отпустила — потому что Лиза не ушла.
Катя обхватила себя руками, сжала локти так сильно, что стало больно.
— Нужно… нужно поговорить с ней, — повторила она, будто убеждала себя. — Узнать… что делать. Как остановить это. Она питается мной. Она растет. Это опасно. Большой, сильный, мертвый ребенок опасен для всех здесь живущих. Лиза не раз проявляла нетерпение, детскую обиду. Что если она перейдет черту?
Она не знала, как Лиза отреагирует.
Кто знает, слушает ли дух сейчас?
Слышит ли мысли?
Понимает ли намерения?
Катя огляделась.
Коридор вёл к прихожей — узкой, полной теней. В зеркале напротив двери отражался кусок кухни, и в этот момент Катя впервые осознала, что боится смотреть в отражение. Боится увидеть за своей спиной маленькую, мокрую фигуру.
А жить так она больше не могла.
Лиза присосалась к ней — как болото тянет вниз того, кто слишком близко подошёл к краю.
И ничем хорошим это не закончится.
Катя взяла куртку, но не надела. Просто сжала ткань.
Как амулет.
Как защиту, которой нет. И решительно зашагала к дому Светланы Алексеевны.
Катя вышла из дома, будто из-под пресса — каждая мысль давила, толкала, заставляла торопиться. Воздух был влажным, пах мокрой землёй и старым деревом. В тишине даже собственные шаги казались слишком громкими.
Что я скажу? Как?
Она перебирала варианты, пока шла узкой тропой вдоль заборов.
«Светлана Алексеевна, ваша дочь приходит ко мне по ночам?» — звучит жестоко.
«Она стала… другой?» — слишком неопределённо.
«Я не могу так больше жить» — слишком эгоистично.
Катя кусала губы. Она не хотела ранить эту женщину. Ей было больно уже от того, что она собиралась сказать. Но промолчать означало погибнуть.
И разозлить Лизу. Этого допустить было нельзя.
У дома Светланы Алексеевны стояла тишина. Ни коляски, ни красного платья, ни игрушек, которые она иногда оставляла на скамейке. Катя почувствовала, как по спине ползёт холодок.
Светлана Алексеевна была в огороде: в тёмной юбке, с корзиной, полной свежей зелени. Она наклонилась над грядкой, и на мгновение показалось, что она что-то шепчет земле.
Катя остановилась, пытаясь отдышаться. Затем подняла руку и помахала ей.
Светлана подняла голову — и в её взгляде вспыхнула удивительно тёплая, почти материнская мягкость. Она улыбнулась, но Катя быстро приложила палец к губам, показывая: тихо.
Глаза женщины расширились. Она поняла сразу.
Катя покосилась на дом — стекло окна казалось чересчур тёмным, как будто за ним стояла тень. Она жестом позвала Светлану Алексеевну, показывая: не здесь. Идём.
Светлана Алексеевна судорожно оглянулась на дом, будто боялась, что её услышат. Но затем сдержанно кивнула, аккуратно поставила корзину и повела правой рукой: иди, я догоню.
Катя двинулась дальше, почти бегом, и только когда скрылась в узком проулке между огородами, наконец остановилась.
Через полминуты послышались тихие шаги.
Светлана Алексеевна появилась из-за угла. Лицо её было бледным — и не только от волнения. Было видно: она знала, что разговор будет о Лизе. Знала — и боялась.
— Катя… — тихо сказала она. — Что случилось?
Катя сглотнула. Горло пересохло.
— Она приходит ко мне, — начала она. Но голос сорвался. — Светлана Алексеевна… Лиза… она…
— Я знаю, — прервала та, вздрогнув всем телом.
Катя замолчала.
Светлана Алексеевна отвела взгляд, прижимая руки к груди, будто защищаясь от боли.
— Я чувствую её, — сказала она срывающимся голосом. — Иногда… как будто она стоит рядом. Иногда… что-то двигает вещи. Иногда… — она сжала губы, стараясь сдержаться. — Но в последнее время всё… по-другому.
Катя глубоко вдохнула.
— Она… растёт, — сказала она тихо.
Слово прозвучало жутко, почти чуждо.
Светлана Алексеевна закрыла глаза.
Её губы задрожали.
— Да, — прошептала она. — Я заметила…
Катя шагнула ближе.
— Она стала сильнее. Агрессивнее. Светлана Алексеевна… я боюсь. Она… питается мной. Я чувствую это. После каждой ночи я словно выжата. Словно она… впитывает меня.
Женщина открыла глаза — и в них была такая тоска, что Катя едва не отступила.
— Она привязана к вам, — сказала Катя. — К вашей любви. К вашей… боли. Вы не отпускаете её.
Светлана вздрогнула.
Но не возмутилась.
Не обиделась.
Не вспыхнула.
Она кивнула.
Медленно.
Сломано.
— Я знаю, — прошептала она. — Я знала всегда. Я держу её рядом. Держу… потому что не могу иначе. Она была моей единственной. Моей маленькой девочкой… — голос задрожал. — И я боюсь, что если отпущу — её не будет нигде. Ни здесь. Ни там.
Катя почувствовала, как в груди всё сжалось.
— Но Лиза… изменилась, — продолжила Светлана, прижимая ладони к лицу. — Ты видела это, да? Она… не такая, какой была. Не та маленькая девочка. Что-то забирает её. Что-то делает хуже.
Катя кивнула. На языке вертелся вкус болотной тины.
— Она утонула… — тихо сказала Светлана. — Болото… оно не отпускает. Оно тянет. Забирает. И держит. Может быть… оно держит и её душу.
Она подняла глаза на Катю:
— Катенька… — голос её был почти шёпотом. — Я боюсь. Но она же… моя.
— И моя, — произнесла Катя. — Теперь тоже. Она выбрала меня. И если мы ничего не сделаем… она заберёт и меня. Светлана Алексеевна… Лиза хочет жить. А для этого ей нужно… взять мою жизнь.
Ветер прошелестел по сухим листьям, словно подтверждая её слова.
Светлана Алексеевна побледнела ещё сильнее.
— Что же нам делать? — прошептала она. — Как помочь ей? Как отпустить… если она сама не хочет уходить?
Катя почувствовала, что ответ будет страшным. Но другого не было.
— Лиза стала сильнее, — тихо сказала она. — И… это не просто тоска по дому. Она растёт, понимаете? Становится… опаснее.
Светлана Алексеевна побледнела, губы задрожали.
— Но как… как это возможно? Призраки не растут… Они же…
— Не растут, — перебила Катя. — Если только что-то не подпитывает их. Или кто-то.
Женщина отвела взгляд, будто ей стало стыдно.
Катя осторожно продолжила:
— Просто желать, чтобы умерший был рядом… этого недостаточно. Иначе бы тысячи людей видели своих близких. Но видите только вы. Значит, есть вещь. Привязка. Что-то, что держит её здесь… и делает сильнее.
Катя нервно усмехнулась, больше себе, чем собеседнице:
— Вот и пригодились мои книжные знания по мистике.
— Привязка?.. — еле слышно повторила Светлана Алексеевна. — Может какое платье?
— Возможно, платье, — кивнула Катя. — Но не только. Есть что-то более личное?
Женщина замялась. Плечи её бессильно опустились.
— Я… храню прядь её волос, — прошептала она так, будто боялась, что Лиза услышит. — Мне казалось… это поможет мне не забыть её. Это же частичка моей девочки…
Катя почувствовала, как по коже пробежал холодок.
— Волосы… да. Это куда сильнее ткани. Живее. А еще она привязалась ко мне через Плюшу, — сказала Катя. — Через этого проклятого зайца. Он как провод. Он связывает нас.
Светлана Алексеевна всхлипнула.
— Значит… всё это из-за меня?
— Нет, — Катя покачала головой. — Из-за любви. Она просто не поняла, что должна уйти. Но теперь… её тянет назад не только к вам. Ко мне тоже. И если мы ничего не сделаем… она поглотит меня. Я уже чувствую это.
Слова прозвучали тише, чем шёпот. Но их вес ударил по женщине, будто глыба.
— Что… что нужно сделать? — прошептала Светлана Алексеевна.
Катя замерла, ощущая, как дрожь проходит по спине. Решение было страшным, но единственно верным.
— Их нужно сжечь, — сказала она. — И платье. И волосы. И игрушку. Всё, что принадлежало Лизе. Всё, что может удерживать её здесь.
Она вдохнула, заставляя голос звучать твёрже:
— Это необходимо, пока не стало слишком поздно.
Светлана Алексеевна закрыла лицо руками. Долго молчала. Потом медленно подняла голову. Глаза её были красными, но в них появился стальной блеск.
Она кивнула.
— Я… достану их, — сказала она. — Если это единственный способ её освободить… я сделаю это.
Катя облегчённо выдохнула, но почти сразу в груди снова зародилась тревога.
Потому что была одна мысль, которую она боялась произнести вслух:
А что, если Лиза не позволит?
Они договорились встретиться на следующий день, чтобы Лиза ничего не заподозрила. У обеих было время подготовиться. У Светланы Алексеевны — собрать вещи дочери так, чтобы не вызвать подозрений. У Кати — подготовить то, что должно было стать концом этой ночной муки.
Катя нашла в сарае старую фляжку отца. Потёртая, вмятая, она всё ещё пахла дымом, лесом и чем-то горьким. Катя налила туда самогон, который был гордостью отца. О горел так хорошо, как не горит ни одно горючее на свете. Теперь это знание стало спасением.
Она налила фляжку до краёв. Потом натаскала в поленнице сухих дров, спрятала их под крыльцом — чтобы утром сразу отправиться к болоту.
Но больше всего её мучила ночь.
Ночью Лиза всегда приходила.
Катя долго думала, как вести себя, как скрыть напряжение, как сделать вид, что всё по-прежнему.
Но Лиза появилась сама. И не тихая, не тоскливая, как раньше.
Она была в бешенстве.
Красное платье блестело во тьме, будто пропитанное кровью, а глаза светились сырой, болотной зеленью.
— Она меня предала, — прохрипела Лиза, и в голосе её не было ничего человеческого. — Моя мамочка предала меня. И ты… ты тоже узнаешь, что бывает за предательство.
Катя отступила, но Лиза приблизилась, дрожа от ярости.
— Что ты с ней сделала? — прошептала она.
Лиза улыбнулась. Улыбка её была рваной, нереальной.
— Она сделает всё, что я сказала. И мы будем вместе… всегда.
Она подняла руку и указала на окно. Катя обернулась — и сердце ухнуло вниз.
Вдали, на краю поля, двигался силуэт. Сгорбленная фигура с лампой в одной руке и свёртком в другой. Медленно, как во сне, в котором ноги проваливаются в пустоту…
Светлана Алексеевна шла к болоту.
— Вот видишь? — прошептала Лиза. — Она меня слушается. Всегда слушалась.
Катя не помнила, как схватила отцовскую куртку. Не помнила, как распахнула дверь. Холодная ночь ударила в лицо, воздух был густой, как перед грозой. Она бежала — по мокрой траве, по кочкам, по темноте, спотыкаясь, падая, поднимаясь снова. Единственное, что было важно — догнать.
Лампа впереди качалась, будто издеваясь. Каждый шаг Светланы Алексеевны был не своим — словно кто-то вёл её за ниточку. Катя настигла её у самого болота. Воздух пах илом и смертью. Светлана Алексеевна стояла на краю трясины, бледная, как мел. Она плакала.
— Прости меня… Катя… я не могу сопротивляться… — выдохнула она. — Она всё знает… Она велела… Я должна…
— Боритесь! — закричала она. — Боритесь, слышите?! Это уже не она! Лиза бы никогда… никогда так не поступила! Вы же знаете!
Светлана Алексеевна закрыла глаза. Губы дрогнули. И вдруг — словно рвя невидимую нить — она резко вскинула руки и бросила свёрток Кате.
Грянул гром.
Поднялся порыв ветра. И в этот же момент раздался крик Лизы. Не человеческий. Лютый. Рвущий воздух.
Катя достала фляжку, вытащила зажигалку из кармана куртки. Руки дрожали, но она знала: у неё есть всего несколько секунд.
Она плеснула самогон на свёрток.
Запах спирта и старых вещей ударил в нос.
— Не давайте ей шанса вас снова захватить! — крикнула она Светлане Алексеевне и сама себе.
Щёлкнула зажигалка. И вспыхнул огонь — яркий, жадный, как живой. Он съел свёрток мгновенно, взметнув вверх алое пламя.
Крик Лизы прорезал ночь.
Сначала — взрослый, полный ярости, ненависти.
Потом — ниже, тоньше.
Потом — детский плач.
И наконец — тоненький, дрожащий голосочек:
— Мамочка… мама…
Огонь осветил болото, лица двух женщин, рвущуюся из темноты тень.
А потом — всё стихло.
Катя сидела на корнях поваленной берёзы, тяжело дыша, всё ещё чувствуя отдачу от того крика, который разорвал ночь. Рядом стояла Светлана Алексеевна — бледная, раздавленная, будто постаревшая сразу на десять лет.
Огонь давно погас, но запах палёной ткани и волос стоял в воздухе.
— Прости меня, Катя… — наконец прошептала Светлана Алексеевна, голос хрипел, словно обожжённый тем же огнём. — Я… не должна была… Я не знала, что она… что оно так может. Я всегда думала… это просто Лиза. Моя девочка. Какая бы ни была — моя.
Катя медленно кивнула. Она сама не знала, что сказать.
Она была опустошена — как будто голодный, холодный ветер внутри неё выдул всё, что в ней было.
— Вы не виноваты, — произнесла она наконец, тихо, но уверенно. — Любить — не преступление. Хотеть держать рядом тех, кого потерял… это тоже не преступление.
Светлана Алексеевна закрыла глаза, и по её щекам потекли тихие, взрослые слёзы.
— Но это была не Лиза, — сказала Катя, уже почти шёпотом, будто боялась услышать собственные слова. — Или… была. Но не та, что утонула. Что-то… приросло к ней. Или выросло из неё. Может, оно питалось вашей любовью. Может… просто нашло удобный дом.
Она не хотела добавлять то, что грызло её сильнее всего:
А когда дома перестало ему хватать — оно нашло меня.
Светлана Алексеевна, казалось, слышала это без слов. Она осторожно коснулась руки Кати.
— Я видела, — сказала она. — Она меня не узнавала в последние дни. Это было её тело… её голос… но не её. Лиза… Лиза бы никогда… — она не договорила.
Они долго сидели молча. Только ветер шумел над болотом, словно перемешивая запахи тины и гари.
Когда рассвело, они пошли обратно в деревню медленно, почти по-стариковски.
Катя всё время ловила себя на том, что прислушивается: нет ли позади тихих шагов маленьких ножек?
Но было тихо. Глухо, окончательно.
У калитки Светланы Алексеевны они остановились.
— Что вы будете делать теперь? — спросила женщина, не поднимая глаз.
Катя посмотрела в сторону своего дома. Вдали, едва заметный, стоял выцветший дом, который ещё вчера казался ей убежищем. Сейчас он был пустой, потерянный, как будто сам стал стариком, пережившим слишком многое.
— Не знаю, — честно ответила она. — Но прятаться… — Катя вздохнула. — Прятаться больше нельзя. Я думала, что деревня — это место, где можно остановиться и прийти в себя. Но… это не мой дом. Больше нет.
— Уезжаете?
— Да. Продам дом. Закрою всё, что тянет назад… и начну заново.
Светлана Алексеевна тихо кивнула.
— Это правильно.
— А вы? — спросила Катя.
Женщина подняла глаза. Они были мокрыми, но в них впервые за долгое время появился ясный, спокойный свет.
— А я… буду учиться жить без неё, — сказала она, трепещущим, но свободным голосом. — По-настоящему без неё. Я ведь держала её рядом слишком крепко. Наверное… я и сама мешала ей уйти.
Она не улыбнулась — это было бы слишком. Но лицо её стало мягче.
— Спасибо вам, Катя. За то, что сделали то, чего я не могла.
Катя едва заметно улыбнулась в ответ.
— Мы сделали это вместе.
— Да, — согласилась Светлана Алексеевна. — Вместе.
Они обнялись — неловко, по-женски, как обнимают две уставшие души, которые однажды встретились в неправильное время и в страшном месте.
Вечером, собирая вещи, Катя задумалась: кем же была Лиза на самом деле?
Измученной душой, которой не позволили уйти?
Или чем-то, что пришло с болота, нашло удобную оболочку и начало расти?
Чудом? Ошибкой? Голосом тоски?
Этого уже никто не узнает.
И не важно.
Важно только одно: это закончилось.
Катя закрыла чемодан, прошлась по дому последний раз — и впервые за долгое время почувствовала, что дышит полной грудью.
Впереди была новая жизнь. Пустая, но чистая.
И впервые мысль о будущем не казалась страшнее призрака из болотной тины.
Она выключила свет, вышла на крыльцо и закрыла дверь.
И не оглянулась...