В тот год, в самом начале весны, нашей экспедиции довелось углубляться в восточные отроги Саян. Дорога наша пролегала по таёжной глухомани. Ночной ураган, пронесшийся накануне, окутал всё вокруг ослепительной белизной, и мир застыл в первозданной чистоте. Под ногами похрустывал, подбитый ночным морозцем, снег, а наши лошади, вытянувшись в утомлённую вереницу, неспешно брели навстречу медленно подступающему дню. Время от времени в морозной тишине раздавался ободряющий оклик нашего проводника с Днепра: «Ну-ка, бурка, двигай, не зевай!»
К полудню снежная дорога основательно размякла, превратив путь в настоящее испытание. Бедные лошади, сколько мук выпало на их долю в тот день! Они беспрестанно увязали по брюхо в рыхлой снежной целине, и нам то и дело приходилось вызволять их из плена, перенося на себе поклажу и сани. Трудно передать, какая радость охватила нас, когда ещё засветло, на закате, мы вдруг увидели впереди ледяную гладь Можарского озера.
А на противоположном берегу, в том месте, где два соседних водоёма связывает узкая протока, заметили мы тонкую, курящуюся струйку дыма. То была рыбацкая заимка. Лошади, едва ступив на крепкий лёд, тут же оживились и прибавили шагу. Вскоре до нас донёсся радостный лай собак. Встретил нас пожилой старик с окладистой седой бородой. Молча подошёл он к вожаку упряжки, отстегнул повод и стал помогать нам распрягать животных.
Старик Тарик покрикивал на своих домочадцев, торопя их с устройством, и со стороны могло показаться, что мы – его давние и желанные гости. «Вот и к нам люди заглянули», — промолвил он наконец, когда распряжённые лошади уже стояли у забора. «Что ж, милости просим. Доброму человеку у нас всегда рады», — продолжал старик, поочерёдно пожимая каждому из нас свою грубую, трудовую руку.
Он оказался рыбаком из Черемшанского колхоза, коренным сибиряком. Люди наши расположились в палатках, расставленных на берегу. Поклажу же сложили под навес, где хранились рыбацкие сети и снасти. Хозяин радушно предложил мне и моему спутнику, Трофиму Васильевичу Погатёву, остановиться в его избе. То было старинное зимовьё, притулившееся на пригорке у самого обрыва. Когда мы переступили его порог, уже вечерело.
Тусклый свет, лившийся из крошечного окошка, скупо освещал убогую обстановку. Избушка была поделена дощатой перегородкой на кухню и горницу. В первой стоял верстак, висели сети, починкой которых до нашего прихода занимались жена и дочери рыбака. А вот горница содержалась в такой поразительной чистоте, словно в ней никто и не жил вовсе. Полы, лавки, стол – всё было выскоблено до белизны. Впрочем, такова уж заведённая испокон веков в Сибири традиция. И каждая вещь в этой комнате носила отпечаток необыкновенной хозяйственной заботливости.
Вскоре горница наполнилась нашими дорожными чемоданами, свёртками и прочей поклажей. Нам предстояло провести на заимке несколько дней, чтобы переупаковать груз, подготовить его к дальнейшему пути и обследовать окрестности, прилегающие к Можарскому озеру.
Распаковывая вещи, я вдруг заметил, что из-под занавески в углу выглядывают чёрные лапы какой-то крупной птицы. То оказался прекрасный белый лебедь. Испуганный шумом, который мы внесли с собой в тихую горницу, он тут же забился в самый тёмный угол. Птица была великолепна: крупная, с роскошным снежным оперением. Но я-то знал, что в этих краях лебеди не гнездятся. Любопытство моё взяло верх, и я тут же спросил о ней старика. «Так, с прилёта остался», — коротко и как-то смущённо ответил он.
Когда наши вещи были наконец разобраны, горница приобрела совсем иной, обжитый вид. Мы уселись ужинать. Хозяйка подала на стол большую сковороду, с шипящими на масле, сочными сигами, щедро приправленными луком. Нехитрое, но восхитительно вкусное блюдо источало аромат, который уже с полчаса ласкал наши ноздри, словно играя с терпением и разжигая голод. Разумеется, не обошлось и без стопки водки, что после трудного пути полагалось по праву. Сиги же, как известно, рыба и сама по себе деликатесная, а здесь её приготовили по-особенному, по-таёжному, на совесть. По сему случаю пришлось выпить и по второй. Старик сразу повеселел, стал разговорчив, а хозяйка, видя, что беседа налаживается, поспешила поставить на стол и вторую сковороду с рыбой.
«А лебедь-то этот… в прошлом году у нас на озере жил», — вдруг, ни с того ни с сего, вспомнил рыбак. Мы невольно насторожились, и обычный застольный разговор вмиг оборвался. «Вот уж сколько времени прошло… Как мы его с озера-то принесли?» — продолжал он, глядя в одну точку. «А забыть никак не можем. Жалко птицу…» И тут старик начал рассказывать нам печальную историю этого лебедя.
Будучи человеком, тонко знающим природу и повадки пернатых, рассказывал он удивительно красочно. А то, что он сам был свидетелем трагедии, разыгравшейся на озере, придавало его словам пронзительную достоверность. Говорил он взволнованно, не обрывая фраз, и было видно, что вспоминал он об этом не впервые. И, вероятно, так же, как и сейчас, пригорюнившись, слушала его жена, внимая каждому слову.
Уже глубокой ночью я вышел из избы. В палатках стояла тишина, отдыхали усталые лошади, спала непробудным сном тайга. Я вернулся в горницу и, под свежим впечатлением услышанного, тут же взялся за перо, чтобы изложить эту историю о лебеде – так, как она сложилась в моём воображении.
Предутренняя прохлада кутала седые вершины Саян. Робкие, но уже по-весеннему яркие лучи восходящего солнца заиграли на безоблачной лазури неба. Сквозь утреннюю дымку они падали на горные склоны и, разбиваясь о скалы, то исчезали в глубоких цирках, то внезапно вырывались наружу, озаряя ослепительным блеском снежные шапки гольцов. А внизу, укрывая долины, лежал густой, молочный туман. От лёгкого прикосновения солнечных стрел он вздрогнул, колыхнулся и, словно испуганный, начал отступать в глубь горных ущелий. А там, разрываемый на клочья каменистыми выступами, он редел и медленно оседал на дно глубоких пропастей.
В то майское утро, под сенью вековых пихтачей, дремля, лежало Можарское озеро. Природе было угодно создать этот водоём у самого подножия гор, на самой границе с равниной, и состоял он из трёх частей, словно близнецов, похожих друг на друга и соединённых между собой узкими протоками. Величие горы, круто обрывавшейся к воде, питало озеро бесчисленными ручьями. Они рождались у подножия снежных лавин и, переливаясь по камням, с весёлым шумом бежали вниз всё лето. А сам голец, словно страж, неподвижно стоял у озера испокон веков, оберегая его от яростных восточных ветров и снежных буранов. К западу от озера простиралась равнина, покрытая мёртвой тайгой, погубленной лесными вредителями. Всепоглощающая, гнетущая тишина царила над этим унылым царством. Разве лишь ранней весной на старой, забытой гари ещё пощёлкает глухарь, да поздно осенью забредёт сюда случайный сохатый в поисках подруги и своим рёвом на миг разорвёт безмолвие.
Озеро же было тёмно-голубого, чистого цвета и с высоты казалось словно обронённым осколком неба, затерявшимся в таёжной чаще. Вся пролётная птица знала этот райский угол. И куда бы ни лежал путь стаи – к Енисею или через заснеженные хребты Саян – она непременно заглядывала сюда, чтобы покормиться и дать отдых усталым крыльям. Множество птиц собиралось здесь ранней весною. Едва лишь солнце скроется за краем равнины, как вереница за вереницей потянутся на воду утки, закружат в предзакатном небе стаи гусей и лебедей, и долго ещё стоит над озером их многоголосый гомон. Но к полуночи говор постепенно стихает, и засыпает уставшая за день птица. Не спят лишь её часовые. И в звенящей тишине весенней ночи, то совсем рядом, в камышах, то где-то вдали, слышится, не умолкая, их чуткая перекличка.
На крутом берегу, там, где протока соединяет два южных плёса озера, с давних пор ютилась заимка, состоявшая всего из нескольких избушек – старых, сгорбленных под тяжестью лет, почерневших от времени и непогод. В этом дальнем уголке и жили колхозники-рыбаки, хранители этого сурового края.
Лето и зиму проводили они на озере, выуживая из его глубин сигов, щук, окуней. А с первым дыханием весны оставляли рыбный промысел и устремлялись за добычей пернатой. В тот майский день обитатели Заимки пробудились затемно. Едва первые клочья тумана начали стелиться по водной глади, как вскинулись дымком трубы над каждым домом, и засуетился люд. Весенний перелет птиц уже отшумел, и рыболовецкая артель готовилась к весенней путине.
Весь день мужики были поглощены хлопотами: осматривали сети, плели новые корчаги, возились около лодок. А под вечер, когда солнце, скрываясь за дальним краем земли, забирало с гор свои последние золотые лучи, они собирались на пригорке, дабы обсудить грядущий лов. Но едва успели они перемолвиться парой фраз, как из далека донесся пронзительный птичий крик.
Рыбаки насторожились, а крик нарастал, становясь все явственней. Вглядываясь в сгущающиеся сумерки, они увидели стаю перелетных лебедей. Покружив над озером с печальным кликом, птицы спустились на ночлег. Все были крайне удивлены столь позднему их появлению. Одни говорили, что лебеди просто сбились с пути и отыскивают дорогу на север.
Другие же усматривали в этом дурное предзнаменование. Пока мужики препирались, рыбак Архип взял ружье и пошел подкрадываться к дремлющим птицам. Уставшие лебеди отдыхали неподалеку от берега. Он неслышно подобрался к ним и выстрелил. Стая с громким шумом взметнулась в небо и тотчас растаяла в темноте. Лишь один лебедь долго и безнадежно бился на воде. Он был ранен и вскоре испустил дух.
Поздним вечером охотник вернулся с добычей. «Лебедь — птица святая, стрелять её — грех непростительный. Беду на род свой навлечёшь», — наставляла жена. «Убирай теперь его с глаз долой, куда знаешь». Негодовали и остальные рыбаки, ибо не в обычае у них было промышлять этих белых, царственных птиц. А ровно в полночь, когда все уже спали, над озером вдруг раздался лебединый крик.
Он мгновенно пробудил всех жителей Заимки. В избах засветились огоньки. И все подумали одно и то же: это кричит убитая птица. Наутро же, выйдя на пригорок, они увидели на том самом месте, где Архип подстрелил лебедя, другого, огромного белого лебедя. Он покинул в пути свою стаю и вернулся, чтобы отыскать свою подругу. Из-за гольца вырвались первые солнечные лучи и ослепительным снопом упали на озеро. Но взоры рыбаков были прикованы к одинокой фигуре на воде.
Лебедь вытягивал шею, вглядывался в камыши, прислушивался к шепоту волн и все звал, безутешно звал. Он звал свою подругу. Порой до его слуха долетал отзвук, похожий, как ему чудилось, на тот, которого он ждал. И тогда лебедь устремлялся вперед, навстречу обманчивому звуку.
Рыбаки слышали тихую, едва уловимую песню — ту самую, что пел он весной на далеком севере своей избраннице. Лишь ей одной были ведомы и понятны эти звуки, полные безграничной любви и нежности. Но лебедь ошибался. Это было лишь эхо его собственного крика, изредка отражавшееся от каменных гольцов. Оно затихало, и песня любви обрывалась. Тогда он возвращался на прежнее место, и вновь над водой разносился его тоскливый, одинокий крик.
Вторую ночь одинокая птица кричала пуще прежнего. Она подлетала к самым домам, и ее отчаянный плач висел над Заимкой до самого рассвета. И понял тогда Архип, да поздно уж понял, что погубил птицу напрасно и обрек этого белого лебедя на вечное одиночество. Так лебедь и не улетел. Он словно забыл о севере, забыл о родных озерах и бескрайних просторах тундры. Он больше не верил звукам, не бросался на шелест в камышах и в плеске волн уже не слышал знакомого зова. Чем и когда он питался, никто не видел.
Дни неудержимо летели друг за другом. Наступило знойное лето. Лебедь начал линять. Он совсем перестал подниматься в небо и, словно живой памятник своему горю, маячил на месте гибели подруги. В напряженных трудах рыбаки постепенно забывали об одиноком лебеде, а в его крике, который теперь доносился все реже, угасала последняя надежда. За летом незаметно подкралась осень. Умолкли голоса в тайге, поникла и побурела трава.
Предвещая скорую зиму, на вершинах гольцов забелел первый снежок. Горы же все чаще укутывались молочно-белым туманом. Холодные ночи встревожили и пернатых. Тайга зашумела по-осеннему. Прошло еще несколько дней, и кудрявые березы, все лето украшавшие склоны гор, разом переоделись в желтый наряд. Но в этих осенних красках уже не было былого блеска, не было игры и не было жизни.
Перекатываясь по тайге, на юг потянулись стаи мелких пташек. Вслед за ними неспешно полетели журавли. И на озере рыбаки уже не раз замечали пролетных чаек — первых вестников начавшейся великой миграции. Не замечал наступления осени лишь одинокий лебедь. Он оставался на своем месте, не делая попыток взлететь, и лишь изредка его скорбный крик нарушал безмолвие водоема.
И стаи уток, уже появившиеся на озере, казалось, были бессильны пробудить в нем могучий инстинкт перелета. Но вот как-то совсем нежданно теплый день сменился холодной, по-настоящему осенней погодой. И хлынула на Можарское озеро птица неудержимой силой. День и ночь шли бесчисленные табуны. Летели отставшие от своих стай одиночки.
Пережидая непогоду, вся эта масса пернатых оседала на озере. Огромные табуны шилохвостов, красноголовых нырков, крякв покрывали берега. В волнах купались стаи гоголей, чернетей и прочей птицы, покинувшей родной север; в камышах и по заливчикам сновали чирки. Позже появилась и белолобая казарка — эти осторожные птицы подолгу кружили над озером, прежде чем спуститься на воду и затеряться в общей массе.
А одинокий лебедь будто потерял и зрение, и слух. Он по-прежнему оставался совершенно равнодушным к великому перелету. Хотя каждую осень, как и все перелетные птицы, он ощущал неодолимую тягу лететь на юг. Теперь же присутствие на озере даже казарок, с которыми его стая не раз делила тяготы пути, казалось, ничуть не тревожило его покоя.
И вот уже на закате, когда все вокруг готовилось к ночи и на озере понемногу стихал птичий гомон, в небе появилась первая стая лебедей. Завидев озеро, вожак отрывистым криком известил сородичей о предстоящем отдыхе, и ему в ответ сорвался радостный гомон. Рыбаки, наблюдавшие за стаей, увидели, как сидевший на воде лебедь порывисто рванулся им навстречу.
Он закричал, едва слышно закричал и заметался по озеру, следуя за стаей. И в этих гортанных звуках будто вновь проснулась угасшая было надежда. Не нарушая строя, стая сделала широкий круг и пошла на посадку. А лебедь торопливо плыл к ней. Расстояние между ними таяло, а вместе с ним уходила и уверенность — его движения превращались в нерешительный танец. Он все чаще останавливался, прислушивался к доносившимся звукам, но и сам кричал уже все реже.
Стая же, заметив одинокую птицу, насторожилась с недоверием. Лебедь не присоединился к ним, да и сородичи не проявили к нему радушия. Не задерживаясь, они отплыли к берегу, и густые заросли камыша тотчас укрыли их от любопытных взглядов. Лебедь же долго и неподвижно смотрел им вслед. Но тут вновь послышался лебединый клич, а потом еще и еще.
Белоснежные вереницы птиц непрерывно подлетали к озеру, смешивались, кружились в хороводе и с громкими криками опускались на воду. И лебедь бросался то к одной, то к другой стае, прислушивался к их говору и, не умолкая, кричал сам. Но он так и не примкнул ни к одной из них, хотя появление каждой новой стаи вызывало в его душе болезненное смятение.
И рыбаки не могли понять, чего искал одинокий лебедь. Им казалось тогда, что его глухой, отрывистый крик был непонятен собратьям. Потому-то ни одна стая и не приняла его в свою семью, будто и не было между ними никакого родства. Прошло еще несколько дней. С таежных склонов осыпался ее великолепный, багряно-золотой наряд.
Смолкли ручьи, что несли свои воды в озеро, и не раз над его гладью кружились, словно первые вестники зимы, белые пушинки снега. Перелетные птицы, завершая свой долгий путь, появлялись все реже, а в их полете теперь ощущалась торопливая решимость. Они опускались на озеро лишь на час-другой, чтобы передохнуть, и, не задерживаясь, исчезали за туманной линией южного горизонта. Лишь один осиротевший лебедь оставался безучастным к всеобщему беспокойству, и в воцарившейся после отлета пернатых тишине уже никто не слышал его тоскливого клича.
Жители Заимки не на шутку тревожились из-за столь странного поведения птицы. Они недоумевали: почему лебедь не летит в теплые края, чего он ждет, вслушиваясь в безмолвие увядающей природы? И рыбаки вновь и вновь с упреком вспоминали тот злополучный выстрел Архипа, что принес прекрасной птице столько горя. И каждый в душе лишний раз убеждался, что нельзя поднимать руку на этих дивных и грациозных созданий, одаренных самой природой удивительной, почти сказочной верностью в любви.
И вот однажды на закате до рыбаков донесся протяжный и ясный крик, так похожий на тот, что издавал их лебедь. Люди поспешили на пригорок. В багряных лучах уходящего солнца, величественно и плавно взмахивая крыльями, к озеру приближалась последняя стая лебедей. Прозвучал властный клич вожака, и птицы, словно повинуясь невидимому знаку, замерли в воздухе у дальних островов.
Этот крик был условным сигналом. В зависимости от оттенков в голосе предводителя, он мог означать и перекличку, и команду к подъему, и предостережение об опасности. И будто спугнутый внезапным воспоминанием, наш лебедь стремительно ринулся на этот зов. Он узнал родную стаю, ту самую, что покинул еще весною. И в его ответном крике ясно звучала безмерная, ликующая радость.
Он торопился, отчаянно пытаясь взлететь, хлопал могучими крыльями, и его голос, полный надежды, звучал все громче и настойчивее. Ведь он так долго ждал свою стаю, искал ее несметные табуны и вслушивался в многоголосый хор перелетных птиц. И вот наконец он услышал знакомый голос вожака, узнал тот самый, близкий и родной клич. И стая услышала его отчаянный призыв. Она разом повернула и закружилась над ним белым вихрем, а одинокий лебедь, все так же неистово хлопая крыльями, кричал, — казалось, он боялся, что его не узнают и оставят в горьком одиночестве.
Но вожак подал короткий, ободряющий звук, и белые птицы с шумом опустились на водную гладь. Рыбаки же, затаив дыхание, стояли на пригорке и наблюдали. Они видели, как их лебедь поспешно подплыл к сородичам, и долго еще доносился до них его одинокий, взволнованный голос. Постепенно к нему стали присоединяться другие, и вот их голоса слились в общий, неумолкающий гомон. «Стая узнала его», — тихо говорили рыбаки, и на душе у них становилось светлее и спокойнее.
Холодная ночь подкралась неслышно и незримо. Озеро утонуло в густом мраке, погрузившись в глубокий сон. У самого берега тихо нарастал, смерзаясь, первый лед. Сквозь ночную тишину то и дело просачивались таинственные, неясные звуки. Они рождались в дальнем уголке озера, там, где устроилась на ночлег последняя стая лебедей.
Близилось утро. Сквозь редкие прорехи в тучах брезжил рассвет, а где-то за зубчатым краем горизонта уже нарождался новый день. Стая лебедей покинула место ночевки еще до восхода солнца, готовясь к долгому пути. Все жители Заимки в это раннее утро уже собрались на пригорке. Они вышли, чтобы проводить свою любимую птицу. Вот послышался властный голос вожака, и ему тотчас, поочередно, ответили все птицы в стае.
Он крикнул еще раз, громко и четко, и, тяжело взмахнув крыльями, пошел на взлет. Вслед за ним, с шумом взламывая водную гладь, стали подниматься в воздух и остальные. Лишь один лебедь долго и отчаянно бежал по воде, хлопал полураскрытыми крыльями, взывал, но оторваться от озера так и не смог. Стая, поджидая его, сделала в вышине прощальный круг и стала медленно набирать высоту.
А оставшийся на воде лебедь кричал им вслед, и в его крике слышалась мольба — не покидать его, не обрекать на одиночество. Но лебеди не вернулись. Выстроившись в стройный клин, они потянулись на юг и вскоре растаяли в блеклой вышине облачного неба. Одинокая птица еще долго кричала, прощаясь со стаей, а затем вернулась на свое привычное место и снова замолкла, как прежде. В тот день рыбаки ожидали ненастья.
Ветер крепчал, и тайга шумела все тревожнее и суровее. Тяжелые тучи, нависавшие над горами, вдруг потемнели, закружились в неистовой пляске и понеслись в неведомую даль. То был первый день наступившей зимы, и природа отметила его обильным снегопадом. Крупные, пушистые хлопья вначале падали редко и неуверенно, но вскоре снег повалил густой пеленой, с невероятной силой.
Все вокруг разом побелело, склонилось и примолкло под тяжелым, влажным покровом. Под снегом скрылись последние приметы ушедшей осени. И лишь озеро, теперь почерневшее и хмурое, все еще сопротивлялось приходу зимы. К вечеру ветер утих, и снегопад прекратился. Но звездное, ясное небо предвещало лютый мороз. На озере стояла мертвая тишь, изредка нарушаемая лишь тихим потрескиванием — это настывал, крепчал прозрачный лед.
И он все ближе, все настойчивее подступал к лебедю. Теперь, затерянный в бескрайнем снежном поле, он остался в полном, безмолвном одиночестве. В морозной ночи ясно слышался его одинокий голос. Протяжные, печальные звуки волнами разливались по всему озеру, повторяясь все чаще и громче, и были они удивительно похожи на те, что лебедь издавал весною.
Встреча со стаей, видимо, с новой силой воскресила в его памяти образ утраченной подруги. В этих непрерывных звуках, сложившихся в пронзительную песнь, уже не было прежней тоски — в них жила неугасимая печаль. И песнь то затихала, сливаясь в одну щемяще-тоскливую мелодию, то вновь возрождалась с неистовой, пронзительной силой. И рыбакам, слушавшим эту песнь, чудилось, будто лебедь плачет, навсегда прощаясь со своей любовью. Печальная мелодия становилась все тише и тише, а в полночь и вовсе оборвалась.
Ее сменили глухие, частые удары по воде — это птица отбивалась от надвигавшегося, сковывающего льда. Утром в небе вспыхнуло яркое, холодное солнце. Алмазными искрами играл на озере иней, сковавшем уже полностью замерзший водоем. Когда рыбаки вышли на пригорок, они с изумлением обнаружили: птицы на озере не было. До самого прибрежного камыша тянулась темная, изломанная полоса — след отчаянной борьбы.
А там, в густых зарослях камыша, где этот след обрывался, распластав по льду свои белые крылья, лежал тот самый одинокий лебедь. Он не добрался до спасительного берега, обессилел и умер. Лишь тогда рыбаки поняли, что в ту холодную осеннюю ночь он пел свою последнюю лебединую песню. Они принесли мертвого лебедя на заимку, а старый Радион, умелый охотник, сделал из него чучело, которое я впоследствии и увидел в его зимовье.
#тайга #Саяны #лебедь #реальнаяистория #невероятнаяистория #тайныприроды #экспедиция #Сибирь #Можарскоеозеро #историясинтригой#истории #рассказы #животные