Стекло было холодным, как прикосновение чужого человека. Мария прижалась к нему лбом, пытаясь остудить пожар внутри. За окном дождь методично стирал очертания спящего города, и ей отчаянно хотелось верить, что он может смыть и это — пятно случившегося вчера, впившееся в память и в душу. Пятно от его руки на ее щеке.
Они вернулись с дружеской вечеринки. Все было как обычно: шутки, разговоры, он держал ее за руку. А потом — вспышка. Ему показалось, что она «слишком долго» улыбалась его коллеге. Слово за слово, крик, хлопок двери, а затем... Затем была не боль, в первую очередь. Было шокирующее неверие. Ощущение, что мир перевернулся, как макет в плохом кино. Его сжатый кулак, его перекошенное злобой лицо — это был не ее Миша. Это был чужой, страшный человек.
Утром он плакал. Упал на колени, обнимал ее ноги, бормотал что-то о стрессе, о работе, о том, что «сам не свой» и «это больше никогда не повторится».
— Я с ума сходил, Машка! Прости, ради Бога! Ты же знаешь, я тебя люблю! — его голос дрожал, и ей до тошноты захотелось в это поверить. Потому что альтернатива была слишком страшна.
В дверь позвонили. На пороге стояла соседка, баба Люда, с еще теплым пирогом.
— Дочка, я вам с мужем, с праздником-то вчерашним, — сказала она, но ее цепкие глаза изучали Марию, силясь разглядеть сквозь слой тонального крема синяк под глазом.
Маша машинально пригласила ее на кухню.
— Михаил-то ваш где? — спросила баба Люда, рассевшись за столом.
— На работе, — коротко ответила Маша.
— Хороший у тебя мужчина, золотой, — вздохнула соседка, отламывая кусок пирога. — Смотри, не упусти. Нынче одни бабники да пьяницы кругом. А он — домовитый, руки золотые. Помнишь, как мне полки на балконе сделал? Бесплатно!
Мария молча кивала. «Золотые руки». Одной из этих рук он вчера вдавил ее в стену.
— Ссоритесь, поди? — с поддельным сочувствием копнула баба Люда. — Не забивай голову-то. Мужик он горячий, это ж хорошо. Зато не сопливый. Все мы через это проходили. Мой покойный, бывало, даст мне в ухо, а потом букетом мирится. Жизнь, детка, она разная бывает. Главное — семью сохранить.
«Сохранить». Это слово повисло между ними. Что оно значило? Сохранить красивую картинку для соседей? Сохранить привычный уют, купленный ценой страха?
Вечером позвонила ее мама.
— Доченька, как вы? Миша в порядке? — спросила она. Голос у матери был усталый, прожитый.
Мария сжала телефон так, что костяшки побелели.
— Мам, а если... если муж... ударил? Один раз. Что делать?
С той стороны повисла тишина. Потом мать тихо, с выдохом, проговорила:
— Маша, милая... Ты помнишь, каким папа был душевным человеком? А потом... работа, стрессы. Со мной тоже такое было. Один раз. Я простила. Потом — второй. А на третий я просто привыкла. И прожила так тридцать лет. И теперь у меня болит не спина, а душа. Не повторяй моих ошибок. Один раз — это не один раз. Это — первый раз.
Щелчок трубки прозвучал как приговор. Приговор ее иллюзиям.
Михаил вернулся уставшим, но ласковым. Он принес цветы, ее любимые рафаэлло. Говорил тихо, двигался осторожно, как сапер на минном поле. Он был снова ее Мишей. Теплым, любящим, родным.
— Машенька, давай все забудем, — умоляюще сказал он за ужином, держа ее руку. — Начнем с чистого листа. Я все исправлю.
Она смотрела на его пальцы, сцепившиеся с ее пальцами. Те самые пальцы.
— Чистый лист, — повторила она без выражения. — А трещина, Миша? Она останется. На этом чистом листе. Как складка на бумаге. Ее уже не разгладить.
Он замолчал, и в его глазах мелькнула тень того самого, вчерашнего, чужого человека. Быстро, всего на секунду. Но она это увидела.
Ночью Маша лежала без сна, вновь глядя в потолок. Холод от оконного стекла, казалось, навсегда поселился внутри. Перед ней проплывали образы: плачущий на коленях Михаил, слащавые глаза бабы Люды, усталое лицо матери. И голос в ее голове, четкий и ясный, наконец-то заглушивший шепот страха: «Любовь не должна причинять боль. Дом не должен быть клеткой. А прощение не должно быть синонимом страха».
Он перевернулся во сне и обнял ее. Его прикосновение, когда-то дарившее такое умиротворение, теперь заставило ее внутренне сжаться. Оно было таким же холодным, как вчерашнее стекло.
Ровно в шесть утра, когда за окном посветлело и дождь прекратился, она осторожно высвободилась из его объятий. Встала, подошла к шкафу и начала не спеша, очень тихо, складывать свои вещи в чемодан. Каждый предмет был частью их общей жизни. И с каждым предметом она мысленно прощалась.
Она не хлопала дверью. Она закрыла ее беззвучно, оставив за спиной тепло спальни, запах его одеколона и самый главный вопрос, на который у нее теперь был ответ.
Жить после этого было нельзя. Значит, нужно было уходить.