Дарья Десса. Авторские рассказы
Загадочная инфляция
Антонина Тимофеевна, несмотря на свои восемьдесят лет, была похожа на крепкий, несломленный временем дуб, который по ошибке вырос не в лесу, а посреди асфальтового двора. Она жила в областном центре с восемнадцати лет, с той самой поры, как вышла замуж за городского парня, приехавшего в их далекую, затерянную в российской глуши деревеньку за невестой. С тех пор минуло шестьдесят два года, но Антонина Тимофеевна упорно продолжала считать себя не городской жительницей, а «простой деревенской бабой».
Это было не кокетство, а скорее жизненная философия, щит, которым она отгораживалась от вечной городской суеты, от излишней «умности» и наносной сложности. «Раз простая, да еще деревенская, – рассуждала она, – то можно сильно не умничать и вообще вести себя попроще, по-народному». И это «по-народному» было её личным, неписаным кодексом: говорить, что думаешь, не искать двойного дна, и, самое главное, не усложнять. В мире Антонины Тимофеевны всё было прямолинейно, как борозда, проложенная плугом: добро – это добро, зло – это зло, а двести рублей – это двести рублей, и в советские годы означали они хорошую зарплату.
Квартира старушки, расположенная в старой «хрущевке», которая в этом году отметила полувековой юбилей, была наполнена запахами, которые годы не могли вытравить: сушёная мята, настойка на кедровых шишках, старое дерево комода, привезенного еще из той, первой, деревенской жизни. Город дал ей прописку, пенсию и блага цивилизации, но не смог переделать. Душа Антонины Тимофеевны осталась там, где по весне пахнет талой землей и навозом, а не выхлопными газами и дешевым парфюмом.
В тот осенний вечер, когда солнце уже клонилось к закату, окрашивая стёкла в цвет старого золота, к ней пришел младшенький внук – Сергей, студент-первокурсник, будущий, как он сам себя называл, «менеджер по чему-нибудь». Он был для Антонины Тимофеевны воплощением этой самой городской «умности» – быстрый, нервный, с глазами, постоянно ищущими что-то в экране телефона.
– Бабуля! – начал он, сбрасывая на пол рюкзак, – Слышала новость? В России будут деньги достоинством в 200 и 2000 рублей.
Антонина Тимофеевна, сидевшая за вязанием, подняла голову. Её глаза, всегда немного прищуренные, как будто она смотрела на далекое поле, захлопали.
– Как это так? Зачем? Почему? – в голосе звучало искреннее недоумение. Для неё деньги были не просто бумажками, а мерилом труда и порядка. Всякий раз, когда в стране что-то менялось в денежном эквиваленте, это означало либо кризис, либо голод, либо перестройку – то есть, всегда что-то недоброе.
Сергей, привыкший к простоте бабушки, вздохнул, как будто объяснял теорию относительности котенку.
– Да откуда я знаю, бабуль, почему? Видимо, захотелось так кому-то наверху, чтобы имели хождение по России такие купюры. Опять же, – он начал загибать пальцы, – чтобы мост во Владивостоке рекламировать и доказывать всему миру, что Севастополь – он как раз на 200-рублевой купюре – наш теперь. Снова.
Парень говорил быстро, с налетом столичного цинизма, который так раздражал и одновременно восхищал старушку. Она слушала про мосты и Севастополь, и в голове эти понятия не складывались в единую картину. Мост – это чтобы через реку ходить. Деньги – чтобы хлеб покупать. Какая связь?
– А скорее всего, – закончил внук, пожимая плечами, – просто инфляция стала больше, вот и понадобилось врубить снова денежный станок. Чтобы тебе, бабуля, было удобнее в магазин ходить, не таская с собой мешок мелочи.
Инфляция. Вот это слово она поняла. Инфляция – это когда твоя пенсия, как талая вода, утекает сквозь пальцы, и с каждым годом на нее можно купить всё меньше. Это было просто и понятно, как закон природы.
Послушала Антонина Тимофеевна, головой покивала. Внук ушел в свою комнату, чтобы погрузиться в мир своих «умных» городских дел. Старушка, отложив вязание, встала и, тяжело ступая, пошла к телефону. Ей нужно было поделиться новостью, но не с кем-нибудь, а с Марией Петровной – её единственной, такой же «деревенской» в душе, подругой.
Она взяла трубку старого, дискового аппарата, который стоял у нее на комоде, как памятник ушедшей эпохе.
– Маша! Слыхала?! Новые деньги в России будут скоро! – голос ее был громким, гулким, как будто она говорила через огород. Глуховата стала, да и привычка осталась – в деревне кричать надо, чтобы услышали. – Да откуда я знаю зачем? Внук сказал. Говорит, инфляция наступает!
И тут, в ее простом, не терпящем полутонов сознании, произошел щелчок. Она соединила две простые, понятные ей истины: новые деньги и инфляция. Внук говорил о 200 и 2000. Значит, одно должно стать другим.
– Маша! Ты слушай внимательно! Он сказал, что двести рублей станут, как две тысячи! Вот такие дела. Приказ, понимаешь? Чтобы инфляцию победить! Теперь, значит, если у тебя двести рублей, то это как две тысячи! А если две тысячи, то это, поди, как двадцать тысяч! Вот это, Маша, и есть та самая инфляция, которую они там наверху придумали! Чтобы мы, простые, несли свои двести, а нам давали за них, как за две тысячи!
Она говорила с такой уверенностью, с таким напором, что в ее словах не оставалось места для сомнений. Это был не слух, а приказ, переданный ей через внука-студента, который, хоть и «умный», но всё же не до конца понимает, как просто устроена жизнь.
***
Новость, искаженная призмой деревенской простоты Антонины Тимофеевны, начала жить своей жизнью. Мария Петровна, которая и без того была склонна к мистицизму и верила в заговоры, тут же приняла «приказ» за чистую монету.
– Тоня! Ты погляди! – зашептала она в трубку, – А ведь это же, поди, чтобы нас, стариков, не обманули! Чтобы мы не путались! Двести – это две тысячи! А то мы, знаешь, как увидим нолик лишний, так и растеряемся! А тут – всё просто! Спасибо им, что позаботились!
На следующий день, на лавочке у подъезда, где собирался «совет старейшин» двора, Антонина Тимофеевна изложила свою версию событий. Она говорила не как сплетница, а как вестник, получивший тайное знание.
– Девчата! Слыхали? Слыхали, что в Москве придумали? Теперь, значит, двести рублей – это две тысячи! Внук сказал. Студент! Говорит, это чтобы инфляцию остановить. Чтобы мы, простые, несли свои двести, а нам за них давали, как за две тысячи! Так что вы, бабы, несите свои двести, не бойтесь! Это теперь самые главные деньги!
Соседка, баба Вера, тут же вспомнила, как ей в магазине сдачи не дали, и возмутилась:
– Ах, вот оно что! А я-то думаю! Это они, поди, уже начали! А я-то, лапша старая, им двести отдала, а они мне, как за двести и дали! Обманули! Надо было кричать: «Это две тысячи! Мне сдачу давай!»
Так, в течение одного дня, в маленьком городском дворе родилась новая финансовая реальность. Двести рублей превратились в некий магический талисман, в «золотой запас» стариков. Антонина Тимофеевна, сама того не ведая, стала пророком. Её простота, нежелание «умничать» и искать сложные объяснения привели к созданию мифа, который был гораздо более понятен и утешителен, чем сухая правда об инфляции и мостах. В её мире, если что-то меняется, то это должно быть в пользу простого человека, а не в пользу банкиров.
Спустя неделю Антонина Тимофеевна отправилась на рынок, с первых месяцев жизни здесь ставший любимым местом в городе. Здесь, среди запахов свежей зелени, квашеной капусты и деревенского творога, она чувствовала себя почти как дома. Городская суета отступала, уступая место базарному гомону, который был похож на шум деревенского праздника.
Ей нужно было купить творог у тети Гали – женщины с красными, обветренными руками, которая сама держала корову и продавала настоящий творог.
– Галя, милая, взвесь мне полкило, – попросила Антонина Тимофеевна.
Тетя Галя, взвесив, назвала цену:
– Сто пятьдесят рублей, баба Тоня. Как всегда.
Антонина Тимофеевна полезла в свой старый, потрепанный кошелек. Специально приготовила две купюры по двести рублей. Это были ее «новые» деньги, – «две тысячи». Она чувствовала себя почти богачкой.
– На, Галя, возьми! – протянула одну купюру. – И сдачу мне давай! Ты же знаешь, теперь двести – это две тысячи! Приказ!
Тетя Галя, которая была женщиной практичной и не слушала лавочных сплетен, уставилась на старушку.
– Баба Тоня, ты чего? Какие две тысячи? Это двести рублей. С тебя сто пятьдесят. Вот, держи, пятьдесят рублей сдачи.
Антонина Тимофеевна нахмурилась. Ее простая, логичная картина мира дала трещину.
– Как двести?! Внук сказал! Студент! Говорит, инфляция! Чтобы мы, простые, несли двести, а нам давали, как за две тысячи! Ты что, Галя, не слыхала? Это же теперь самые главные деньги!
Тетя Галя, привыкшая к чудачествам старых покупателей, только покачала головой.
– Баба Тоня, милая, ты, поди, что-то не так поняла. Двести – это двести. Две тысячи – это две тысячи. Инфляция – это когда цены растут, а не когда двести в две тысячи превращаются. Ты же не в сказке живешь!
– Нет, в сказке! – упрямо ответила Антонина Тимофеевна. – Внук сказал: «Двести – как две тысячи». А ты меня обмануть хочешь! Ты, поди, уже знаешь, что они теперь дорогие, вот и не хочешь мне сдачу давать!
Вокруг них начала собираться небольшая толпа. Люди, услышав про «двести как две тысячи», начали перешептываться. Кто-то смеялся, кто-то сочувствовал, а кто-то, самый хитрый, уже начал прикидывать, а не попробовать ли и ему «продать» свои двести рублей подороже.
Тетя Галя, чтобы не раздувать скандал, вздохнула.
– Ладно, баба Тоня. Вот тебе творог. И вот тебе твои пятьдесят рублей сдачи. Иди домой и спроси у внука еще раз. Пусть он тебе покажет, как эти две тысячи выглядят. Они синие, а двести – зеленые. Не путай!
Антонина Тимофеевна, держа в руках творог и пятьдесят рублей, отошла от прилавка. Она чувствовала себя обманутой, но не тетей Галей, а городом. Городская «умность» снова попыталась навязать ей свои сложные, нелогичные правила. Почему двести не может стать двумя тысячами, если так сказал внук, и если это должно остановить инфляцию?
Вечером, когда Сергей вернулся домой, Антонина Тимофеевна ждала его. Она сидела на кухне, и ее лицо было мрачнее тучи.
– Серёжка! – начала она, не давая ему раздеться. – Ты меня обманул! Или ты сам не знаешь, что говоришь! Я пошла на рынок, отдала двести рублей, а мне дали сдачу, как за двести! А не как за две тысячи! Тетя Галя говорит, что я не в сказке живу!
Студент, уставший после лекций, сел напротив. Он понял, что его бабушка, в своей простоте, перевернула его слова с ног на голову.
– Бабуля, давай я тебе объясню. Я сказал, что будут купюры достоинством в двести и две тысячи. Это разные купюры. Двести – это двести. Две тысячи – это две тысячи. Они просто новые. А инфляция – это когда цены растут, а не когда купюры меняют свою стоимость по приказу.
Он достал из кошелька две купюры: одну – старую, тысячную, и одну – пятисотенную.
– Вот, смотри. Это тысяча. А это пятьсот. Они не становятся друг другом, они просто разные. И двести и две тысячи – это тоже разные деньги.
Антонина Тимофеевна слушала его, но её глаза были пустыми. Она не хотела принимать эту сложную, многословную правду. В голове уже укоренилась простая, как гвоздь, истина: двести – это две тысячи.
– Нет, Серёжка, – сказала она, качая головой. – Ты, поди, сам еще не разобрался. Ты же студент. А я – бабка старая, жизнь знаю. Ты сказал: «Двести – как две тысячи». Значит, так и есть. Просто они, эти, городские, они не хотят, чтобы мы, простые, знали. Они хотят нас обмануть. Вот и тетя Галя не захотела мне сдачу давать. Но я-то знаю! Я-то знаю, что мои двести – это теперь самые главные деньги!
Внук внимательно присмотрелся. Уж не началась ли у бабушки старческая деменция? Не сводить ли ее к психиатру провериться? Но тут же Антонина Тимофеевна обернулась, задорно подмигнула Сергею и сказала:
– Что, милок, обмишулился чуток? Решил, у бабушки чердак протёк? – и она рассмеялась. – Да поняла уже, что ошиблась. С кем не бывает. Ладно, ну их на фиг, эти новые купюры. Обойдусь старыми.
У внука отлегло от сердца.