Мой муж, Олег, уже крутился перед зеркалом, натягивая парадный костюм. Сегодня у его мамы, Светланы Петровны, был юбилей. Шестьдесят лет. Дата серьезная, и празднование намечалось соответствующее — в дорогом ресторане за городом, с сотней гостей и ведущим.
Я сидела на краю кровати, машинально поглаживая гладкую кожу новой сумки. Внутри, в плотном белом конверте, лежали двести пятьдесят тысяч рублей. Вся сумма. Наличными. Какое безумие — везти с собой такие деньги на праздник. Но другого выхода не было. Завтра утром у меня была назначена встреча с пожилой хозяйкой небольшой однокомнатной квартиры. Квартиры для моей мамы. Она всю жизнь прожила в коммуналке, и вот, наконец, я накопила на первый взнос. Продавщица была старой закалки, не доверяла переводам и попросила привезти именно наличные. Я чувствовала тяжесть этого конверта не столько физически, сколько морально. Это была мамина мечта, мамино спокойствие, мамино будущее.
— Ань, ты готова? — голос Олега вырвал меня из раздумий. — Мама звонила уже три раза, волнуется, что мы опоздаем.
Я подняла на него глаза. Он выглядел счастливым, даже взволнованным. Он очень любил свою мать, а она любила его. Меня же она… терпела. С первого дня нашего знакомства я чувствовала ее снисходительное отношение. Я была для нее «девочкой из простой семьи», недостаточно хорошей партией для ее обожаемого сына, выпускника престижного вуза. Она никогда не говорила ничего прямо, о нет. Светлана Петровна была мастером завуалированных колкостей, завуалированных укоров и комплиментов с двойным дном.
— Какое у тебя платье интересное, Анечка. Смелый выбор, — говорила она, и в ее голосе слышалось: «Безвкусица».
— Ты такая худенькая, наверное, совсем себя не бережешь, — это означало: «Заболеешь — кто о моем сыне позаботится?»
Со временем я научилась пропускать это мимо ушей, улыбаться и делать вид, что не понимаю намеков. Олег, конечно, ничего не замечал. Для него мама была идеалом, образцом доброты и мудрости. Любые мои попытки поговорить об этом натыкались на стену непонимания: «Милая, тебе кажется. Мама тебя обожает!»
И вот мы в ресторане. Огромный зал, утопающий в цветах и блеске хрусталя. Гости в вечерних нарядах, тихая музыка, снующие официанты. В центре зала, на своеобразном троне, восседала именинница. В лиловом платье, с идеальной укладкой и жемчужным ожерельем на шее, она выглядела как настоящая королева. Увидев нас, она картинно всплеснула руками.
— Олежек, Анечка, наконец-то! Я уж думала, не придете!
Она расцеловала сына, а затем повернулась ко мне. Ее объятие было быстрым и холодным, как прикосновение мрамора. Ее духи, резкие и дорогие, ударили в нос.
— Хорошо выглядишь, — процедила она, окинув меня оценивающим взглядом. — Сумочка какая… новая?
Я инстинктивно прижала сумку к себе.
— Да, Светлана Петровна. К платью подбирала.
Зачем я это сказала? Зачем привлекла внимание к сумке?
Мы сели за стол. Я поставила сумку на пустой стул рядом с собой, так, чтобы постоянно видеть ее боковым зрением. Праздник шел своим чередом. Ведущий объявлял тосты, родственники произносили длинные, пафосные речи, на большом экране, установленном на сцене, мелькали фотографии Светланы Петровны — вот она маленькая, с бантами; вот в институте; вот с маленьким Олегом на руках. Я сидела, улыбалась, хлопала вместе со всеми, но все мои мысли были сосредоточены на черной кожаной сумке на стуле. Чувство тревоги не отпускало, оно росло, превращаясь в липкую, холодную паранойю. Я просто себя накручиваю. Это юбилей. Люди веселятся. Никто не полезет в мою сумку.
Но я не могла отделаться от воспоминаний. Пропавшие год назад золотые сережки, которые я снимала у них в гостях. Светлана Петровна тогда сказала, что я, наверное, уронила их где-то на улице. «Ты же такая рассеянная, грязнуля моя», — сказала она с приторной привязанность. Слово «грязнуля» было ее любимым. Она использовала его как будто в шутку, но я знала, что она вкладывала в него весь свой яд, все свое презрение к моему «простому» происхождению. Потом исчезли дорогие часы, которые я подарила Олегу на день рождения. Они лежали на комоде в их спальне, когда мы приезжали в гости, а потом их не стало. Свекровь тогда обвинила рабочих, которые делали ремонт в соседней квартире.
Именно после той истории я, чувствуя себя невероятной глупой, купила этот маленький предмет. Крошечное записывающее устройство, замаскированное под внешний аккумулятор. Я никогда им не пользовалась, он валялся в ящике стола. Но сегодня, перед выходом из машины, что-то заставило меня достать его, включить и положить в боковой карман сумки, направив глазок камеры наружу. Пусть будет. На всякий случай. Потом сотру запись и буду смеяться над собственной мнительностью.
Праздник достиг своего пика. Гости вышли на танцевальную площадку. Мы с Олегом тоже потанцевали. Когда мы вернулись за стол, я увидела, как свекровь, сидевшая рядом, неловко тянется за бокалом и «случайно» опрокидывает на стол стакан с водой. Лужа стремительно растеклась в сторону моей сумки.
— Ох, какая я неловкая! Анечка, убери скорее, а то намочишь свою красоту! — воскликнула она, театрально прижимая руки к груди.
Я схватила сумку. Она была сухой. Но жест показался мне странным, наигранным. Она что, проверяла, где стоит сумка?
Прошел еще час. Я немного расслабилась. Олег рассказывал что-то смешное своему дяде, я слушала вполуха, улыбалась и чувствовала, как напряжение понемногу отступает. И в этот момент Светлана Петровна поднялась из-за стола. Она наклонилась ко мне, обдав меня волной своих духов.
— Я на минуточку, носик припудрить, — прошептала она мне на ухо и подмигнула.
Я кивнула. Она пошла в сторону уборных, расположенных в дальнем конце зала. Я проводила ее взглядом. Она шла, идеально ровно держа спину, улыбаясь и кивая гостям. Я отвернулась буквально на пять секунд, чтобы ответить на какой-то вопрос Олега. А когда снова посмотрела в ту сторону, где только что была свекровь, ее уже не было. Вместо этого мой взгляд упал на сумку. Она лежала на стуле, но... как-то иначе. Замочек был приоткрыт. Совсем чуть-чуть, на пару миллиметров. Но я точно помнила, что защелкивала его.
Холод пробежал по спине.
Нет. Не может быть. Это паранойя. Просто показалось.
Руки стали ледяными. Сердце заколотилось где-то в горле. Я старалась дышать ровно, чтобы Олег ничего не заметил. Медленно, стараясь, чтобы движения выглядели естественными, я взяла сумку себе на колени, прикрыла ее салфеткой и осмотрительно расстегнула. Пальцы нырнули внутрь. Туда, где должен был лежать тяжелый, плотный конверт.
Пусто.
Я пошарила еще раз. Внутренний карман. Боковой. Нет. Его не было. Внутри все оборвалось. Мир сузился до размеров этой проклятой сумки. Музыка, смех, голоса — все стало далеким, неразборчивым шумом. Я подняла глаза. В другом конце зала из дверей уборной выплывала Светлана Петровна. Она была спокойна. Она поправила прическу, посмотрела на себя в зеркальную колонну и медленно пошла обратно к столу. Наши взгляды встретились. И в ее глазах я не увидела ни капли смущения. Только холодный, стальной, торжествующий блеск. Она слегка улыбнулась мне.
Это была улыбка победителя.
В этот миг я поняла все. И про сережки, и про часы. И про сегодняшнюю показную неловкость с водой. Она все спланировала. Каждое движение.
Я встала. Ноги были ватными, но я заставила себя идти. Шла прямо к главному столу, где она, улыбаясь, принимала поздравления от какого-то дальнего родственника. Музыка гремела, но когда я подошла, вокруг нас будто образовалась зона тишины.
— Светлана Петровна, — мой голос прозвучал удивительно ровно и тихо. — Я хотела бы попросить вас вернуть то, что вы только что взяли из моей сумки.
Она обернулась. На ее лице было идеально сыгранное недоумение.
— Анечка, девочка моя, ты о чем? Ты плохо себя чувствуешь? Может, тебе водички принести?
— Мне не нужна вода, — сказала я, глядя ей прямо в глаза. — Я хочу, чтобы вы вернули мои деньги.
Ее лицо начало меняться. Маска добродушной хозяйки вечера треснула. В глазах появился знакомый холод.
— Какие деньги? Ты совсем из ума выжила? Решила испортить мне юбилей своими фантазиями?
К нам уже подбежал Олег.
— Аня, мама, что такое? Что происходит? Аня, пойдем сядем, поговорим.
— Твоя мама украла у меня двести пятьдесят тысяч рублей, — сказала я, не отводя взгляда от свекрови.
И тут она рассмеялась. Громко, заливисто, на весь зал. Музыка стихла. Все гости смотрели на нас.
— Украла? Я? — она вытерла несуществующую слезу в уголке глаза. — Девочка моя, ты вечно все теряешь! Вечно у тебя все из рук валится! А теперь на меня решила свалить свою невнимательность? Попробуй докажи, грязнуля!
Это слово. Это мерзкое, унизительное слово, произнесенное с такой ненавистью и торжеством. Оно стало последней каплей. Внутри меня что-то щелкнуло. Паника и страх исчезли, оставив место ледяному, спокойствию.
Я едва заметно усмехнулась.
— Доказать? Хорошо. Тогда предлагаю всем взглянуть на большой экран.
На лице свекрови промелькнуло недоумение. Я достала из кармана телефон, подошла к молодому человеку, который управлял техникой, и сказала:
— У меня есть особое видеопоздравление для юбилярши. Не могли бы вы подключить мой телефон?
Он пожал плечами и через минуту изображение с моего телефона появилось на огромном экране, нависшем над сценой.
Сначала на экране появилось изображение боковой стенки моей сумки. Потом — размытые скатерти, посуда. Гости недоуменно переглядывались. Светлана Петровна смотрела с высокомерной усмешкой.
И вдруг в кадре появилась рука. Ухоженная рука с безупречным маникюром и дорогим кольцом на пальце. Рука Светланы Петровны. В зале повисла гробовая тишина. Было слышно, как у кого-то звякнула вилка, упавшая на тарелку.
На экране рука быстро и профессионально скользнула в сумку, нащупала конверт и вытащила его. Это заняло не более трех секунд. Но дальше произошло то, чего не ожидала даже я.
Я думала, она пошла в уборную, чтобы спрятать деньги. Но запись показала другое. Светлана Петровна не пошла в уборную. Она, прикрывая конверт ладонью, быстрым шагом направилась в самый темный угол зала, где за отдельным столиком сидел ее младший сын, брат Олега, Виктор. Он был известен в семье как непутевый и вечно нуждающийся в деньгах. На видео было четко видно, как она, не останавливаясь, сунула ему конверт в руку, а он так же быстро спрятал его во внутренний карман своего пиджака. Их взгляды встретились на долю секунды. Это был заговор.
В зале раздался коллективный вздох.
Я повернула голову. Усмешка сползла с лица свекрови. Оно стало белым как полотно. Глаза, широко раскрытые от ужаса, были прикованы к экрану. Она смотрела на свое предательство, увеличенное в сто раз. Олег стоял рядом со мной, окаменев. Он переводил взгляд с экрана на мать, потом на брата, и на его лице отражалось такое страдание, будто весь его мир рушился в эту самую секунду.
Светлана Петровна качнулась. Она схватилась рукой за сердце, ее губы беззвучно шевелились. Она медленно, как подкошенная, стала оседать на пол. Кто-то закричал. Ее муж, отец Олега, бросился к ней. Началась суматоха, крики: «Врача! Вызовите скорую!» Виктор, бледный от страха, попытался незаметно проскользнуть к выходу, но его дядя, тот самый, что рассказывал истории про рыбалку, схватил его за локоть железной хваткой.
— Постой, племянничек. Кажется, тебе есть что вернуть.
Среди всего этого хаоса я стояла и чувствовала... ничего. Абсолютную, оглушающую пустоту. Я смотрела, как уносят мою свекровь на носилках, как униженный Виктор вытаскивает из кармана мой белый конверт и отдает его моему ошеломленному мужу, как гости шепчутся и расходятся. Весь этот блестящий, фальшивый праздник лопнул, как мыльный пузырь, оставив после себя лишь липкое чувство стыда и предательства. Олег подошел ко мне, протягивая конверт. В его глазах стояли слезы.
— Аня... прости... я... я не знал... я не верил...
Но я смотрела сквозь него. Дело было не в деньгах. И даже не в самой краже. Дело было в этом слове — «грязнуля». В годах унижения. В том, что мой муж был слеп и глух, потому что так было удобнее. В том, что вся его семья была построена на этой лжи — красивый фасад и гниль внутри.
Прошло несколько недель. Светлана Петровна поправилась, но из больницы вернулась другим человеком — сломленным и молчаливым. Олег умолял меня простить ее, простить его. Он говорил, что любит меня, что теперь все будет иначе. Но я смотрела на него и видела в нем отражение его матери — ее нежелание видеть правду, ее способность закрывать глаза на неудобные вещи. Я молча собрала свои вещи.
Сейчас я сижу за маленьким кухонным столом в небольшой, но очень светлой и уютной квартире. Моя мама хлопочет у плиты, напевая какую-то старую песню. За окном шумит город, но здесь, в этих стенах, царит покой. Я не чувствую ни злости, ни радости отмщения. Только тихое, чистое облегчение, будто я наконец сбросила с плеч неимоверно тяжелый груз. Я выбрала не войну, я выбрала тишину. И в этой тишине я, наконец, услышала саму себя.