Как происходит, что “аборигены” почти безошибочно опознают группу русских туристов — что именно они опознают? Явно не набор врожденных черт, а комплекс культурных кодов, усвоенных моделей поведения, язык жестов, модуляцию голоса, сформированных общей социальной средой, историей, системой образования и медиапространством.
Они опознают не некий метафизический «дух», а видимые проявления культурной привычки, сформированной общей исторической судьбой, а не тем же климатом или географией. Эта привычка — не вечная данность, она меняется на наших глазах. Стоит смениться поколениям, экономическому укладу, политическому строю — и исчезают одни поведенческие паттерны и появляются другие.
Эти мифы о "национальном характере" крайне подвижны. «Терпение и крепость», которые якобы свойственны русским, в одну эпоху могли считаться добродетелью, а в другую — пороком покорности. Эти конструкции всегда создаются интеллектуальными и политическими элитами для конкретных целей — консолидации нации, оправдания экспансии или, наоборот, критики «отсталости».
Ошибка Соловьева: природа против институтов
Возьмем например титана нашей исторической мысли Соловьева, он безусловно, формулировал свои взгляды с огромной эрудицией и искренней убежденностью. Однако именно здесь главная скрытая ловушка: смешение блестящей историософии с научной антропологией. Его построения — это грандиозные интеллектуальные системы, объясняющие мир, но построенные на основании, которое современная наука считает зыбким.
Соловьев, с его противопоставлением «скупой» природы степи и «роскошной» природы леса, создал изящную, но опасную дихотомию. Она игнорирует, что «постоянный и нелегкий труд» в одинаково суровых условиях порождал и норвежца-викинга с его культом индивидуальной славы, и швейцарского горца-республиканца, и русского крестьянина-общинника. Разница — не в климате, а в том, как складывались социальные институты, право, отношения к собственности и религия.
Так что вместо поиска мифического «национального характера» в ландшафте, куда продуктивнее изучать, как конкретные общества в сходных природных условиях создавали совершенно разные культурные коды. И тогда окажется, что наша история определялась не «угрюмостью», навязанной лесом, а бесконечной борьбой между давлением среды и человеческой способностью эту среду преображать, создавая вопреки ей и благодаря ей удивительные и парадоксальные формы характера.
Связывать напрямую природу и «характер» — занятие безнадежное. География и климат определяли не душу, а условия хозяйствования. Они диктовали необходимость коллективного выживания, ритм сельскохозяйственных работ, тип жилища. Но то, как люди выстраивали свои отношения друг с другом, свою иерархию ценностей, свою этику — всё это рождалось в горниле истории, социальных конфликтов и политического выбора.
Таким образом, связь тут обратная. Не природа определяла «суровость нравов» и «исключение женщины», как пишет Соловьев. Скорее, конкретная историческая конфигурация власти, религии и экономики создавала определенный социальный порядок, который потом — задним числом — объясняли и оправдывали ссылками на природу. Это был мощный идеологический ход: сказать, что наш быт суров, потому что такова наша земля, а не потому, что так сложились наши социальные отношения.
Образ нации как проекция: от Флетчера до Дюма.
В конце статьи есть подборка цитат, которая демонстрирует главную ловушку, подстерегающую любого стороннего наблюдателя, который пытается ухватить «национальный характер». В них мы видим не объективный срез реальности, а серию субъективных, зачастую противоречивых проекций.
Взять на пример описание русских Флетчером (Примечание 1): давайте зададимся вопросом “что именно он наблюдал?” Он описывал не «природного человека», сформированного исключительно "лесом и холодом", а продукт конкретной социально-политической системы — Московского царства эпохи закрепощения, суровых норм «Домостроя» и тотального давления государственной машины. Эта «угрюмость» и «скованность» были не чертой национального характера, а стратегией выживания в условиях жестокого вотчинного права и подозрительной власти. Тот же самый человек в ситуации казачьей вольницы или на поморском промысле проявлял совершенно иные черты — удаль, предприимчивость, независимость.
И первое впечатление иностранцев о русских с течением времени уже не меняется. Но не меняется не русский человек, а оптимальный штамп, через который его воспринимал западный путешественник. Сначала — варвар с востока, потом — угрюмый раб деспотии, позже — «загадочная славянская душа». Это устойчивость не объекта, а взгляда наблюдателя, который видит то, что ожидает увидеть, и интерпретирует любое поведение через готовую призму.
Или возьмем Кюстина (Приложение 2) и Дюма (Приложение 3). Первый видит «утонченный такт» и «иронический ум», второй — «меланхоличность» и «призраков». Это два взгляда на один и тот же объект, пропущенные через разные культурные призмы. Их описания говорят нам в первую очередь об их собственных ожиданиях. Французский аристократ Кюстин ищет и находит у русских аристократов черты, которые он ценит в себе — утонченность, иронию, скепсис. Жизнелюб Дюма, ожидавший увидеть бурлящую жизнью нацию, сталкивается с сдержанностью и воспринимает это как недостаток жизненной силы; он пишет в эпоху реформ, но не видит всплеска «жизнерадостности» и делает вывод: «дело только в привычке к свободе».
Объяснение того что “увидел” Дюма через обобщающую теорию «лесного происхождения» — это попытка найти вечную, неизменную причину для явлений, имеющих конкретную историческую природу. Что видел Дюма на улицах? Не «лесную» сущность, а людей, всего несколько лет назад вышедших из крепостного права, живущих в обществе, где старые социальные скрепы рухнули, а новые еще не созданы. Эта «меланхолия» и «недоверчивость» — не следствие жизни среди леса, а психологическая реакция на десятилетия, если не века, политической несвободы, доносительства и произвола власти. Это не характер, сформированный тысячелетия назад, а защитный механизм, выработанный за несколько поколений.
Что касается теории «лесных народов»... Она не выдерживает проверки сравнительным анализом. Возьмите канадских трапперов или американских колонистов — таких же «лесных» людей, вышедших из европейской традиции. Их характеризует как раз крайний индивидуализм, предприимчивость, бурная и шумная общественная жизнь. Где у них «сдержанность» и «меланхолия»? Их сформировала не столько природа леса, сколько иная социальная среда — с иными законами, правами собственности и возможностями для социальной мобилизации.
Таким образом, мы снова возвращаемся к тому, что общество — это не слепок с ландшафта. Это сложная система, где природа задает рамки, но наполняет их содержанием история, политика, экономика и религия. «Лес» не создал «русскую душу». Он предоставил ресурсы и наложил ограничения, в рамках которых разворачивалась наша специфическая история — история колонизации огромных пространств, постоянной военной угрозы, сильного государства и позднего освобождения общества.
Поэтому, когда мы читам старых авторов, мы должны видеть за их описаниями не вечную истину о «нации», а моментальный снимок общества в конкретный, очень трудный момент его исторического становления. И этот снимок гораздо красноречивее говорит о социальных условиях, чем о некоем мистическом «духе», порожденном природой и климатом.
ПРИЛОЖЕНИЕ 1
Отрывок с описанием русских в главе XXVII сочинения Джайлса Флетчера «О государстве Русском». В этой части автор анализирует характер, образ жизни и нравы жителей России:
«Что касается до их свойств и образа жизни, то они обладают хорошими умственными способностями, не имея, однако, тех средств, какие есть у других народов для развития их дарований воспитанием и наукой. Правда, они могли бы заимствоваться в этом случае от поляков и других соседей своих; но уклоняются от них из тщеславия, предпочитая свои обычаи обычаям всех других стран. Отчасти причина этому заключается и в том (как было замечено мною выше), что образ их воспитания (чуждый всякого основательного образования и гражданственности) признается их властями самым лучшим для их государства и наиболее согласным с их образом правления, которое народ едва ли бы стал переносить, если бы получил какое-нибудь образование и лучшее понятие о Боге, равно как и хорошее устройство. С этою целью цари уничтожают все средства к его улучшению и стараются не допускать ничего иноземного, что могло бы изменить туземные обычаи. Такие действия можно бы было сколько-нибудь извинить, если б они не налагали особый отпечаток на самый характер жителей.
Что касается до их телосложения, то они большей частью роста высокого и очень полны, почитая за красоту быть толстыми и дородными, и вместе с тем стараясь отпускать и растить длинную и окладистую бороду. Но большей частью они вялы и недеятельны, что, как можно полагать, происходит частью от климата и сонливости, возбуждаемой зимним холодом, частью же от пищи, которая состоит преимущественно из кореньев, лука, чеснока, капусты и подобных растений, производящих дурные соки; они едят их и без всего и с другими кушаньями. Стол у них более нежели странен. Приступая к еде, они обыкновенно выпивают чарку, или небольшую чашку, водки (называемой русским вином), потом ничего не пьют до конца стола, но тут уже напиваются вдоволь и все вместе, целуя друг друга при каждом глотке, так что после обеда с ними нельзя ни о чем говорить, и все отправляются на скамьи, чтобы соснуть, имея обыкновение отдыхать после обеда, так точно, как… »
«По моему мнению, это происходит оттого, что они постоянно сидят в жарких покоях, занимаются топкой бань и печей и часто парятся. Русский человек, привыкнув к обеим крайностям, и к жару и к стуже, может переносить их гораздо легче, нежели иностранцы».
ПРИЛОЖЕНИЕ 2
Мысли Кюстина о русских из его книги «Россия в 1839 году» (La Russie en 1839):
Том 2, Письмо Двадцать Первое:
Русские насмешливы и меланхоличны; оттого-то они и умеют смеяться только глазами, а ртом никогда. У них глубокое чувство поэтического, но они не доверяют своему вкусу и не умеют ни читать, ни писать, не искажая родного языка заимствованиями.
Том 3, Письмо Тридцать Первое (соединяем два соседних отрывка):
“Русские обыкновенно проявляют свою сообразительность не столько в старании усовершенствовать дурные орудия труда, сколько в разных способах использовать те, что у них есть... Они умны, но ум их подражательный, а значит, более иронический, чем плодовитый: такой ум все копирует, но ничего не в силах создать сам.”
“Здесь все вынуждены твердить себе суровую истину — что цель жизни лежит не на земле и удовольствие не тот способ, каким можно ее достигнуть. Русские по природе своей утонченны, тактичны и деликатны…”
ПРИЛОЖЕНИЕ 3
Отрывок из книги Александра Дюма "В России" (глава "От Кронштадта до Петербурга") в классическом переводе на русский язык:
«У них кроткий, терпеливый взгляд, красные лица и белые зубы; но не понравились они мне своей меланхоличностью и дьявольской недоверчивостью. Впрочем, они похожи на привидения, призраки: очень серьезные, идут они по улице не печальные, но и не веселые, очень мало говоря и жестикулируя. Дети у них не смеются, но и плачут тоже нечасто. <...> Их кучера не кричат, как парижские, прося пешеходов и встречные экипажи посторониться. Нет; они лишь жалостно восклицают своё «берегися», вот и всё.
Если все предшествующие путешественники объясняли русскую замкнутость несвободой и крепостным гнетом, то я пишу свои заметки в эпоху реформ и общественного подъема.
— Ну, говори же, ну, пой, читай, будь же, наконец, жизнерадостным! — недоуменно восклицаю я, обращаясь к русскому народу. — Ведь ты свободен сегодня. Да, я понимаю: тебе остается теперь лишь приобрести привычку к свободе.»