В квартире Беловых пахло миром. Точнее, воском для мебели, чисто выстиранными занавесками и томиком Бунина, который Ольга Васильевна только что отложила в сторону. Вечерний покой был таким же привычным, как стук маятника напольных часов, подаренных им с мужем на серебряную свадьбу дочками.
Тишину взорвал скрежет ключа в замке и тяжелые шаги в прихожей. Сергей Иванович вернулся из рейса. Неделя в дороге выматывала его донельзя, оставляя в спине ломоту, а в голове лишь одно желание — лечь и посмотреть телевизор.
— Привет, — бросил он, появляясь в дверях гостиной и направился к креслу, скидывая на ходу куртку.
Ольга подняла на него глаза. В ее взгляде мелькнула знакомая надежда — ожидание, что вот сейчас он спросит, как ее дела, расскажет что-то сам, посмотрит на нее, наконец, а не сквозь. Но Сергей лишь тяжело опустился в кресло и потянулся к пульту от телевизора.
— Устал? — спросила, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
— Ага, — буркнул, уставившись на загорающийся экран. — Пробки под Химками — адские. Час стоял.
Ольга вздохнула. Очередной разговор о пробках. Они обсуждали дорожную обстановку чаще, чем свои чувства.
— Поужинать хочешь? Я борщ приготовила.
— Потом.
Она встала, чтобы поправить на полке вазу — старую, фарфоровую, с нежными ландышами. Ее подарили ей выпускники лет пятнадцать назад, и она была ей дорога как память о первом, самом трогательном выпуске. Ваза стояла на краю, рядом с маршрутным листом Сергея, который он бросил там в прошлый раз.
Сергей встал, чтобы снять ботинки, неловко развернулся и задел полку локтем. Все произошло в одно мгновение. Ваза покачнулась, описала в воздухе звенящую дугу и разбилась о паркет с сухим, окончательным треском.
Наступила мертвая тишина.
Ольга замерла, глядя на осколки дорогой ей памяти. Не сама ваза была важна, а то, что она символизировала — ее жизнь, ее труд, ее мир, который всегда существовал отдельно от его дорог.
— Ну вот… — тихо прошептала она. — Опять…
Сергей, виновато сгорбившись, уже тянулся к осколкам.
— Ничего, склеим… — пробормотал он.
Этой фразы ей хватило. Годами копившееся терпение лопнуло.
— Склеим? — ее голос звучал остро, как один из этих осколков. — Сергей, ты вообще понимаешь, что это было? Ты понимаешь, что ты делаешь в этом доме? Ты приезжаешь, как на постой, молчишь, смотришь в телевизор, разбрасываешь свои вещи и ломаешь мое! Ты здесь не живешь! Ты здесь отмечаешься!
Сергей выпрямился. Усталость мгновенно сменилась обидой. Его тоже прорвало.
— Мое? А что здесь мое, Оль? Диван, который я выбирал? Обои, которые клеил? Да вся эта квартира — она на мои рейсы куплена! Каждый винтик тут стоит моих ночей за рулем! Я всю жизнь пахал как лошадь, чтобы у вас с девочками все было! А мое — это разбить где-то в дороге и склеить! Вот что мое!
— Да, именно! — всплеснула она руками. — Ты пахал! А я что делала? Я ждала! Ждала тебя из рейсов, одна растила наших дочерей, одна ходила на родительские собрания, одна решала все проблемы! Я была и матерью, и отцом! А ты знаешь, каково это — десятки лет быть одной в браке?!
— Так я же ради вас! — рявкнул он, его лицо побагровело. — Чтобы вы ни в чем не нуждались! Чтобы дочки могли учиться где хотят! Чтобы у тебя были твои книжки и твои вазы! Это что, мне благодарность теперь?
— Мне нужен был не добытчик, Сергей! Мне нужен был муж! Я тебя не видела годами! Я уже забыла, какого цвета у тебя глаза, когда ты не спишь! Мы стали чужими людьми под одной крышей!
Слова висели в воздухе, тяжелые и острые, как осколки фарфора на паркете. Сергей смотрел на нее, и в его глазах она увидела не гнев, а что-то худшее — боль и полное непонимание.
— Чужими? — он произнес это тихо, с каким-то недоумением. — После тридцати лет? Так, значит, я зря горб разбивал? Зря жизнь на это положил?
Ольга чувствовала, что сейчас расплачется, но сжала кулаки.
— Я не знаю… Я не знаю, Сергей. Может быть… Может, нам стоит развестись? Раз мы стали друг другу в тягость.
Прозвучало слово, которое они никогда не произносили. Даже в самых жутких ссорах.
Сергей отшатнулся, будто его ударили. Он посмотрел на нее, на осколки вазы, на уютную гостиную, которая вдруг стала будто вражеским лагерем. Его жесткое, привыкшее к трудностям лицо вдруг осунулось и стало бесконечно усталым.
— Ну что ж… — хрипло выдохнул он. — Если я тебе в тягость… Не буду мешать.
Он развернулся, не глядя на нее, схватил куртку и вышел из гостиной. Через секунду хлопнула входная дверь.
Ольга осталась стоять одна посреди комнаты, глядя на осколки своей прошлой жизни, и тихие, горькие слезы наконец покатились по ее щекам. Тиканье часов зазвучало громко, как отсчет времени до чего-то неизбежного.
* * *
Ольга не спала всю ночь. Слезы сменились ледяным оцепенением. Наутро она сидела в том же кресле, куда рухнул несколько часов назад Сергей, и смотрела на залитую утренним солнцем мозаику из осколков на полу. Каждый кусочек фарфора казался символом чего-то безвозвратно разбитого: доверия, общего прошлого, будущего.
Звонок в дверь заставил ее вздрогнуть. Сергей? Вернулся? Сердце предательски екнуло. Она поправила волосы и потуже завязала халат.
— Кто там?
— Мам, это я, открой!
Голос звучал взволнованно. Ольга открыла дверь. На пороге стояла Маша, с огромными глазами и без макияжа, что для нее было редкостью.
— Мамочка, что случилось? — сразу же выпалила она, обнимая мать. — Мне сегодня ночью такой тревожный сон приснился, про папу и тебя, будто вы куда-то уезжаете в разные стороны.
Ольга потянула ее в квартиру, пытаясь взять себя в руки.
— Да ничего страшного, дочка. Просто поссорились мы с папой. Сильно.
В этот момент зазвонил телефон. На экране ― фото Ани, старшей дочери. Ольга вздохнула и нажала «ответить» с видеосвязью.
— Мам, привет, — ровно, деловито, но с ноткой тревоги. — Ты почему мне вчера не перезвонила? У тебя голос был странный. И папа на звонок не отвечает. Что-то случилось? И… Что это у вас там? ― увидела осколки на полу. ― Вы чего там, скандалите? Посуду бьете?
— Нет, — тихо сказала Ольга. — Это папа вазу разбил. Мою, с ландышами. И ушел.
Она не смогла сдержаться и, опустившись на диван, вкратце, скомкано, выложила дочерям суть вчерашнего разговора, пропуская самые горькие слова, но донося суть: годы одиночества, обиды, предложение разойтись.
В трубке повисло тяжелое молчание. Аня нахмурилась, ее мозг уже анализировал проблему, ища логичный выход. Маша обняла мать за плечи, ее глаза наполнились слезами.
— Да вы с ума сошли оба! — первым нарушила тишину Аня. — Развестись? В вашем-то возрасте? После тридцати лет счастливого, в общем, брака? Это нерационально, нелогично и вообще бред!
— Аня, не надо так, — вздохнула Ольга. — Ты не понимаешь…
— Понимаю! Понимаю, что два взрослых, умных человека ведут себя как подростки! Папа видит любовь в том, чтобы обеспечивать. Мама — в том, чтобы говорить о чувствах. Вы просто разговариваете на разных языках!
— Она права, — прошептала Маша, утирая слезы. — Вы просто забыли, как друг к другу подступиться. Вам нужен переводчик.
Аня на экране решительно кивнула.
— Точно. Значит, так. Операция «Маршрут примирения» начинается. Я беру папу. Он мужчина дела, с ним буду говорить на языке фактов. Маш, ты с мамой. Ты лучше понимаешь все эти эмоциональные штуки.
Маша улыбнулась сквозь слезы.
— Найдем их общий язык. Тот, на котором они говорили раньше.
Сестры переглянулись — прагматик и романтик, — и между ними пробежала искра полного взаимопонимания. Впервые за много лет дети чувствовали, что должны спасти своих родителей. Спасти их самих от себя.
* * *
Гаражный кооператив «Восток» встретил Анну запахом машинного масла, остывшего металла и тишиной воскресного дня. Она, щеголеватая, в деловом костюме, чувствовала себя здесь чужеродным элементом. Отцовский гараж был в самом конце ряда. Из-под двери слабо сочился свет.
Постучав, Аня без разрешения приоткрыла тяжелую железную дверь. Сергей Иванович сидел на ящике из-под инструментов перед огромным седым «Вольво». В руках он зажал тряпку и бесцельно водил ею по уже идеально чистой фаре. В гараже царила стерильная, почти болезненная чистота. Беглец навел здесь такой же военный порядок, как и в своей кабине. Увидев дочь, он вздрогнул и опустил глаза, словно пойманный на месте преступления.
— Пап, — твердо сказала Аня, закрывая за собой дверь. — Привет. Мама сказала, что ты тут.
— Ага, — буркнул он. — Забыла что-то мне сказать в прошлый раз и прислала тебя?
Аня, игнорируя намек, обвела взглядом гараж, его маленькое хозяйство: плитку, раскладушку, аккуратно сложенные вещи.
— Устроился, я смотрю. Уютно.
— Не трать силы, Анечка, — голос Сергея прозвучал устало, но без злобы. — Все сказано. Твоя мать права. Я чужой человек в доме. Только мешаю.
Аня прислонилась к бамперу фуры, скрестив руки на груди. Она говорила спокойно, четко, как на рабочем совещании, выстраивая логическую цепь.
— Пап, давай без эмоций. Давай как взрослые люди. Я понимаю твою логику. Ты — добытчик. Твоя задача — обеспечивать семью. Ты свою задачу выполнил. Блестяще. У нас с Машей есть все. У мамы — ее дом, ее работа, ее уют. Ты обеспечил ей надежный тыл. Вопрос закрыт. Так?
Сергей мотнул головой, смотря на свои рабочие руки. Он был готов к упрекам, к слезам, но не к этому холодному анализу.
— Так. А оказалось, что этого мало.
— Не «мало», — поправила его Аня. — Это был твой проект. Твоя KPI. А мама все эти годы работала над своим проектом. Называется «Семья». Ей нужны были не только стены, а наполнение. Ты дал ей материал для строительства, но перестал быть прорабом. Ты был как навигатор, который проложил маршрут из точки А в точку Б, а потом выключился. А она ехала одна и в какой-то момент заблудилась.
Он поднял на нее глаза, в которых плескалась неподдельная боль.
— Я что, не старался? Каждый рейс я рвался назад! Я ночами не спал, чтобы приехать на день раньше!
— Я знаю, пап. Но ты приезжал и молчал. Ты отключался. Ты был физически, но тебя не было эмоционально. Мама тридцать лет получала отчет о пробеге, а не о твоих чувствах. Ей нужен был не водитель, а муж. Она скучала не по тебе за рулем, а по тебе рядом. По тому, кто ты есть без этой фуры.
Она сделала паузу, давая словам дойти. Сергей отвернулся, его гордые плечи немного ссутулились.
— Я не умею по-другому, — хрипло прошептал он. — Я всю жизнь за рулем. Я и разговаривать-то разучился.
— Научишься, — без тени сомнения заявила Аня. — Ты же научился водить сорокатонный грузовик в гололед по серпантину ― что, с женой поговорить сложнее? Просто послушай меня. Я твой штурман сейчас. Маме не нужны громкие слова. Ей нужны знаки внимания. Как в дороге — знаешь, вот этот знак «Остановка запрещена»? Так вот, твое молчание — это как раз такой знак для нее. А ей нужно было простое «Привет, как дела?».
* * *
В это время в квартире Беловых царила иная атмосфера. Маша, как заправский детектив, вела раскопки в семейных архивах. Она не уговаривала мать, а просто села рядом на пол с большой картонной коробкой, набитой альбомами.
— Помоги, мам, не могу найти ту самую фотографию, где папа с гитарой, — сказала она небрежно, листая пожелтевшие страницы.
Ольга, сначала неохотно, потом все увлеченнее, стала помогать. Они перебирали снимки, и прошлое оживало под пальцами.
— Смотри, мам, это же твой первый выпуск! А это — я и Аня у папы в кабине! — Маша тыкала пальцем в фото, где маленькая Оля сидела на коленях у улыбающегося Сергея в тельняшке, а он показывал ей на карту. — Он же каждый раз привозил нам по открытке из новых городов. Помнишь?
— Помню, — тихо улыбнулась Ольга. — Он их сам в конверты складывал, подписывал ― будто от Деда Мороза.
— Вот видишь! — воскликнула Маша. — Он всегда был с нами. Даже за тысячи километров. Он просто выражал любовь иначе. Не словами, а километрами, которые он проезжал, чтобы вернуться к нам. Он не отсутствовал, мам. Он все время был в пути к тебе. Просто дорога была очень длинной.
Ольга взяла в руки другую фотографию. Молодой Сергей, стройный и беззаботный, обнимал ее на фоне какой-то речки. Они смеялись.
— Он тогда пел мне песни, — вдруг сказала она, и голос ее дрогнул. — Окуджаву, Высоцкого… Говорил, что я его самый главный маршрут.
Маша обняла мать за плечи.
— Он и сейчас так думает. Он просто свернул не на ту полосу и заблудился. Ему нужен всего лишь знак. Напоминание о том, куда и к кому он всегда возвращался.
Ольга посмотрела на осколки вазы, которые так и лежали на полу, и на ее глазах выступили новые слезы, но на этот раз не от отчаяния.
— Надо будет ее склеить, — тихо сказала она. — Вместе.
* * *
Аня тем временем делала последний, решающий ход.
— Пап, ты же мастер сложных маневров. Вот тебе задача. Завтра мама будет дома, она проверяет тетради. Ты заедешь к ней. Скажешь, что я попросила забрать мою коробку с книгами из кладовки. И все. Дальше — действуй по обстановке. Как в рейсе: непредвиденные обстоятельства бывают, но ты же с ними справлялся.
Сергей долго молча смотрел на дочь. В его глазах медленно угасала обида и проступало привычное упрямство, желание справиться со сложной задачей.
— А что я ей скажу-то? — спросил он с наивной, почти детской беспомощностью.
— Пап, — вздохнула Аня, — скажи первое, что придет в голову. Только честно. Она поймет.
Она встала и поцеловала его в щеку, колючую от двухдневной щетины.
— Мы с Машей верим в вас. Вы же наша главная опора. Если вы рухнете, рухнем и мы.
Выйдя из гаража, Аня достала телефон и отправила сестре короткое сообщение: «Мой объект готов к выдвижению. Твой на месте?».
Через секунду пришел ответ: «Да. Ждем с нетерпением. Операция «Маршрут примирения» вступает в активную фазу».
Сестры, каждая на своем фронте, выполнили свою часть работы. Оставалось самое сложное — дать родителям сделать шаг навстречу друг другу. Но этот шаг они должны были сделать сами.
* * *
Этот день в квартире Беловых тянулся мучительно долго. Ольга Васильевна сидела за столом, пытаясь проверять сочинения одиннадцатиклассников по «Преступлению и наказанию», но буквы расплывались перед глазами. Она то и дело поглядывала на часы.
Вдруг за окном послышался рокот двигателя, который стих под окнами. Сердце Ольги заколотилось глухо и тревожно. Он. Спустя почти двое суток молчания.
Ключ скрипнул в замке, дверь открылась. В прихожей возник Сергей. Он стоял, не решаясь сделать шаг внутрь, огромный и какой-то поникший в своем рабочем комбинезоне. В руках он сжимал букетик. Не роскошный букет из цветочного, а трогательно-неуклюжий, из скромных желтых одуванчиков и веточек мимозы, сорванных, видимо, у подъезда.
— Привет, — хрипло сказал он, так и не поднимая на нее глаз. — Аня просила ее коробку с книгами забрать. Из кладовки.
— Заходи, — тихо отозвалась Ольга, и ее голос прозвучал неестественно громко в тишине квартиры.
Он переступил порог, снял ботинки, прошел в гостиную. Лицо его дрогнуло. Он молча протянул ей свой жалкий, трогательный букетик.
— Это я по дороге, — он мотнул головой в сторону окна. — Извини за вазу.
Ольга взяла цветы. Пахло весной, пыльцой и чем-то бесконечно далеким, молодым.
— Ничего, — прошептала она.
Она повернулась, чтобы поставить одуванчики в воду, давая ему время собраться с мыслями. Она помнила слова дочерей. Ему нужно было время на сложный маневр.
Сергей стоял посреди комнаты, будто на невидимом коврике, и тяжело дышал. Он смотрел на ее спину, на знакомый изгиб плеч, на седину в волосах, которую он впервые разглядел так отчетливо.
— Оля, — он начал так тихо, что она едва расслышала. — Я в гараже тут вспоминал.
Ольга обернулась. Он смотрел куда-то мимо нее, на книжную полку, и слова давались ему с невероятным трудом, будто он тащил неподъемный груз.
— Помнишь, нашу первую квартиру? Ту, однокомнатную? — он сделал паузу, собираясь с силами. — Я из каждого рейса тогда привозил тебе по книжке. В дефицит же было. Я их по всей стране искал. Просто хотел, чтобы у тебя своя библиотека была. Как у настоящего учителя.
Ольга замерла, сжимая в руке влажный от воды стакан. Она забыла об этом. Забыла про эти потрепанные томики Тургенева, Куприна, Булгакова, которые он молча доставал из своей потрепанной сумки и ставил на единственную полку. Потом полок потребовалось больше. Она тогда радовалась книгам, а его — лишь мельком целовала в щеку, поглощенная новым приобретением. А он запомнил.
Она увидела его не суровым дальнобойщиком, не молчаливым скупым мужем, а тем самым молодым пареньком, который старался сделать ей приятное единственным доступным ему способом — подарить целый мир, упакованный в книжные переплеты.
И ее собственная обида вдруг показалась ей мелочной, детской. Она смотрела на этого седого великана, который стоял, боясь пошевелиться, и ждал ее приговора.
— А я, — ее голос прозвучал тихо и пронзительно-ясно. — А я тебе в тормозок траву для чая собирала у мамы на даче. И потом с такой же травой чай дома заваривала, чтобы ты чувствовал вкус уюта. Я думала, что это поможет тебе еще и не заблудиться.
Он поднял на нее глаза. Впервые за долгие годы он смотрел на нее не сквозь нее, а прямо в душу.
— Я не заблудился, — выдохнул он. — Я всегда возвращался домой. К тебе.
Он сделал шаг вперед. Потом еще один. Он не бросился к ней в объятия, не стал обнимать. Он просто подошел и взял ее руку. Его большие, шершавые, привыкшие к рулю пальцы осторожно сомкнулись вокруг ее ладони, и это было красноречивее любых слов.
Лед тронулся. Годы невысказанного, накопленного молчания растаяли в тишине, которая была уже не враждебной, а целительной.
— Давай, — сказал Сергей, не отпуская ее руку. — Давай я завтра отвезу тебя на работу? И, если хочешь, по дороге в кафе заедем?
Ольга посмотрела на их сплетенные руки — его темную, прожилками исчерченную кожу и свою, учительскую, в чернильных пятнах. Две такие разные жизни. Две такие разные судьбы. И одна на двоих дорога.
Она улыбнулась. Сквозь навернувшиеся слезы, по-настоящему, впервые за долгие дни.
— Да, Сереж, — кивнула она. — Давай. Только, смотри, аккуратно.
Он хмыкнул, и его лицо расправилось в почти неуловимой, но такой родной улыбке.
— Постараюсь.
Он не стал уходить в гараж. Они молча, вместе, принялись собирать чай и сладкое на стол.
А вечером, когда стемнело, Ольга получила сообщение на телефон. От Ани: «Как успехи? Штурман работает?».
И почти сразу от Маши: «Доехали благополучно?».
Ольга посмотрела на Сергея, который, к ее удивлению, не включил телевизор, а сидел в кресле и листал тот самый старый томик Бунина, будто ища в нем ответы на какие-то свои вопросы.
Она улыбнулась и отписала дочерям общий ответ: «Встали в легкую пробку. Но уже движемся дальше. Спасибо вам, девочки мои. Мы на верном пути».
И поставила в конце самое главное слово, которое стало для них и точкой, и запятой, и новым началом всей истории: «Любим».
Автор: Арина Демидова
---
---
Янтарные бусы
– Зинка, совесть у тебя есть? – Чубкина, руки в боки, ноги на ширине плеч, раззявила варежку, хрен заткнешь, – я тебя спрашиваю, морда ты помойная? А? Глаза твои бесстыжие, напаскудила, и в сторону? Я не я, и лошадь не моя? А ну, спускайся! Спускайся, я тебе говорю.
Зинка сидела на крыше. Как она туда забралась, и сама не помнит. Но от Чубкиной Людки и в космос улетишь, не заметишь. Страху эта бабенка нагнать может. У нее не заржавеет. С крыши Чубкина кажется не такой уж и большой: кругленький колобок в халате. Но это – оптический обман: у Чубкиной гренадерский рост, и весит Чубкина, как хороший бегемот.
«И угораздило меня… - нервно думает Зинка, - Теперь век на крыше сидеть буду».
Ее раздражало, что Чубкина орала на всю ивановскую, позоря несчастную Зинку. Хотя чего тут такого удивительного? Зинка опозорена на весь поселок не раз и не два. Зинка – первый враг супружеского счастья, кошка блудная. Так ее величают в Коромыслах, большом селе Вологодской области. Зинку занесли сюда жизненные обстоятельства, о которых она предпочитала молчать.
Зинка задолжала кое-кому очень много рублей. Пришлось продавать квартиру. Дяди в кожаных куртках попались гуманные. В чистое поле ее не выгнали, отправили Зинку в село, в домик о трех окнах и дряхлой печке – живи, радуйся, и не говори, что плохо с тобой поступили. Пожалели тебя, Зинка, ибо ты – женского полу, хоть и непутевая. Так что можешь дальше небо коптить и местных баб с ума сводить. Это твое личное дело, и дядей не касается, тем более, что натешились тобой дяди вдоволь! Скажи спасибо, что не продали Суренчику – сидела (лежала, точнее) бы у него, пока не подохла.
Зинка коптила и сводила с ума. Местный участковый Курочкин зачастил в храм, где задавал один и тот же вопрос:
- За что? Чем я провинился, Господи?
Господь молчал, сурово взирая с иконы на Курочкина, словно намекал Курочкину на всякие блудные мыслишки, которые тоже гуляли в круглой Курочкинской голове. А все из-за Зинки, так ее растак, заразу. Мало того, что мужичье в штабеля перед Зинкой укладывалось, так и Курочкин, между прочим, уважаемый всеми человек, закосил глазами и носом заводил. Сил не было держаться – Зинка манила и кружила несчастную Курочкинскую башку.
Дело в том, что Зинка уродилась на свет писаной красавицей. Джоли отдыхает, короче. Все, ну буквально все в ней было образцом гармонии и совершенства. И зеленые глаза, и брови, и алчные, зовущие к поцелую губы, и высокая грудь, и тоненькая, тоненькая талия, как у Анжелики на пиратском рынке. И вот это создание, достойное кисти Ботичелли, родилось в простой рабочей семье! Папка с мамкой и рядом не стояли. Обыкновенные вологодские физиономии, носики картошкой, глаза пуговицами и щербатые рты.
Папка Зинки всю жизнь потом жену травил:
- Не мое, - говорил, - изделие! Где, - говорил, - сработала? . . .
. . . дочитать >>