Когда мы с Бориславом вошли в трапезную избу, кухари покосились на нас не шибко довольно: час был поздний, и за столами уже почти никого не осталось. Все, кто желал, давно повечеряли; пришла пора тушить огни и расходиться. Невзирая на это, расторопный паренек притащил нам горшок с похлебкой и краюху хлеба. Другой кухарь уселся возле печки и воззрился на нас в нетерпеливом ожидании. Меж тем изба порядком опустела.
Борислав сказал:
- Други, ступайте на боковую, мы тут сами управимся! Потолковать нам надобно… а то дело небыстрое. Запрем мы избу накрепко, не пужайтесь!
Помявшись, кухари оставили нас, а я снял с пояса баклагу со хмельным медом и протянул Бориславу:
- Испей, друже, за отца моего… нынче я прознал, что помер он минувшей зимой…
- Вона оно как… - тяжело вздохнул дружинный и задержал на мне сочувственный взгляд.
Осенив себя крестом трижды, он что-то пробормотал и отпил из баклаги.
- Добрый мед… где сыскал таков?
- У деда Семовита, что в Залесье живет… сын его, Сбыслав – один из древоделов наших…
- Хм-м… вот что я тебе молвлю, Велимир. То, что нынче получил ты дурную весть – худо, дело ясное. Однако ж это лучше, нежели жить в неведении! Теперь не терзаться надобно, а за упокой души отца молиться…
- Чего?
- Ох… позабыл я, что ты веры-то христианской чураешься… - покачал головой Борислав. – А вот окрестили бы тебя – глядишь, и на душе бы полегчало… вера, она такова: гнев, боль и тоску в душе человеческой гасит, будто вода яркое пламя… я и сам прежде этого не сознавал, а нынче, вот, уразумел наконец…
Я сокрушенно бухнул кулаком по столу:
- Заладили вы про веру эту вашу, спасу нету! Пошто мне ее принимать, ежели не от сердца это пойдет?!
Борислав вздохнул:
- Время надобно. Со временем проникнешься к православным нашим обычаям… когда ведаешь, что с тобою Бог, тебе все по плечу!
Меня вдруг обуяла досада и я съязвил:
- То-то ты праведную жизнь ведешь! Что, вера сделала тебя лучше? Поди, пороков-то меньше не стало: и хмельное не забываешь, и шутками постыдными не брезгуешь… а сколько крови-то на руках твоих, пущай и вражьей? Али прочие дружинные иные? Я вашего брата уже довольно повидал и вот что мыслю: ежели бы не воеводы, да не время лихое, в разгул давно бы уж все ушли! А я, хоть и лесной человек, а устои свои у меня имеются. Так-то! Потому отвяжись с крис… с христианством этим, покуда не пожалел! Не тебе меня поучать, сам ты отнюдь не святой!
Борислав бросил на меня изумленный взгляд и проговорил:
- Я – человек простой, грешный, как и все мы. Куда мне со святыми отцами тягаться! По-дружески я тебе присоветовал, Велимир! Пошто кипятишься?
Пелена ярости вдруг пала с моих глаз, наваждение прошло. Внезапная злость сменилась в душе жгучим чувством вины. Я отчаянно потер лоб и пробормотал:
- Прости, Борислав, прости… не со зла я: эдак тошно мне, что и сам не ведаю, чего болтаю…
Дружинный пристально глядел на меня несколько мгновений, а затем невесело усмехнулся:
- Нет, брат, это нам обоим мед хмельной язык развязал! Добрый мед… на-ка, испей еще! Тебе нынче надобно забыться, тоску свою утопить.
С этими словами он плеснул мне в кружку ядреного пития, а сам глотнул из баклаги. Мы принялись за полуостывшую похлебку и, покуда горшок не опустел, не проронили ни слова.
- Что ж с сестрицами твоими? – вопросил Борислав, закидывая в рот хлебную корку.
Я тяжело вздохнул.
- Сестриц, вестимо, уж не доведется мне повидать!
- Пошто эдак мыслишь? Али и с ними худо приключилось?
- Плесни-ка нам еще меда, коли остался…
- Изволь.
Осушив кружку, я рассказал Бориславу о судьбе Полели и Лели, а заодно вкратце поведал о своей встрече с Горяем.
- Да-а-а… - протянул дружинный после долгого молчания. – По всему выходит, что все дороги в прежнюю жизнь для тебя отрезаны… отца более нет на свете, сестрицы покинули эти места… али сыскать их мыслишь?
- Да где их сыщешь! Куда сунусь один, мира не ведая?
- Правду молвишь… покамест лучше тебе на заставе остаться! Здесь, как-никак, а все ты при деле! Опасно токмо… тут у нас – земли пограничные, неспокойно бывает… единожды судьба уберегла тебя от погибели, но в другой раз может дурно закончиться… к слову, ты ведь так и не сказывал мне толком, как лесному знахарю удалось тебя к жизни воротить?
- Сам того не ведаю! Мудрый старик мне попался… исцелил… а он ведь остаться меня уговаривал…
Опомнившись, я прикусил язык, но Борислав изумленно воскликнул:
- Да ну! Нешто так? Чего ж он посулил тебе? Премудрости знахарские открыть обещался?
- Навроде того, - буркнул я. – Да что о том толковать… на заставу я желал воротиться, вот и воротился… да токмо все теперь переменилось.
- Ты же грезил лекарское дело постичь? Знахарь, поди, и научил бы тебя чему полезному, а после ты бы смог и людям помогать!
- Не смог бы… - тихо проговорил я. – Не вышел бы я уж из лесу…
- Это пошто ж? – округлил глаза Борислав.
Я чуял, что сболтнул лишнее, ибо не собирался открывать дружинному своей тайны. Потому пришлось молвить облыжно:
- Да старец упрямый попался! Сказывал, мол, поделится премудростью своей, ежели я останусь с ним в лесу навеки!
- Вот это да… - выдохнул Борислав. – А в чем же смысл-то от премудростей этих, ежели из лесу не выходить? Как хвори-то людские исцелять?
Я пожал плечами:
- Потому и воротился я на заставу…
- Ну, друже, диковинные вещи ты сказываешь, - усмехнулся Борислав. – И впрямь – ну его, старца этого! Здесь у нас житье не хуже. Всякий день, поди, не заскучаешь! На что тебе этот лес сдался? Пропади он пропадом…
Не поспел он договорить, как огни в плошках на нашем столе затрепетали, будто кто прошел мимо, хотя мы были в трапезной вдвоем. Дверь избы с протяжным скрипом медленно отворилась, и в щель влетел легкий порыв ветра, затушив огни окончательно. Мороз пробежал у меня по коже…
- Кто еще там? – крякнул дружинный, оглядываясь на дверь. – Эй, кто тут? Заходи!
Но никто ему не отозвался. На дворе темнела ночь.
Я поднялся со своего места и на нетвердых ногах прошел к двери. Шагнув в белый туман, огляделся по сторонам: никого снаружи не было. Мне стало не по себе.
- Поди обратно, - кликнул Борислав, - я огни зажег! Никого там нету! Ветер, знамо, подымается…
Я собрался сызнова нырнуть в тепло трапезной избы, как вдруг голова моя резко вскружилась, и я, не удержавшись, бухнулся навзничь на влажную землю…
- Велимир! – вскричал Борислав и выскочил из избы. – Али худо тебе?
- Ничего… - соврал я, чуя знакомое покалывание на кончиках пальцев.
Дружинный усмехнулся:
- И впрямь добрый мед! Гляди-ка, эка тебя подкосило!
Он подсобил мне подняться, и мы воротились в избу. Я опустился на лавку:
- Сейчас маленько посижу… и на боковую отправимся…
- На вот, хлебца пожуй! – кивнул Борислав. – Трудный день у тебя был, Велимир, отлежаться тебе надобно! Час уж поздний… лица на тебе нет…
- Сейчас… погоди…
По правде молвить, мне было боязно ложиться спать, потому как я чуял, что старая немочь может завладеть всем моим существом. Я желал перебороть ее. Обманывал себя, мысля, будто очередного приступа хвори можно будет избежать…
Дружинный, обшарив горницу, сыскал недопитый кувшин с квасом.
- Испей, Велимир, квасу… авось, полегчает… да-а-а… добрый мед, добрый… аки тебя подкосило…
Я не стал спорить с Бориславом, но прекрасно сознавал, что мед тут не при чем. Начинало сбываться пророчество деда Прозора, о коем я так старательно пытался позабыть…
«Сам ты к этому придешь, Велимир, сам! Сила будет сжигать тебя потихоньку. Ежели не примешь ее, отвергнешь свое предназначение, однажды сгоришь в этом невидимом огне…»
Слова чародея зазвучали в моей голове, будто я услыхал их наяву.
- Ну как, полегчало? Идем на боковую, друже… хватятся нас – вопросов не оберешься…
Тряхнув головой, я отогнал от себя нежеланные мысли и стиснул зубы. В это мгновение дверь избы несмело скрипнула и приотворилась. Сквозь щель сызнова проник ветер, но на этот раз за дверью явно кто-то был.
- Кто там? – вопросил Борислав. – Заходи!
Дверь скрипнула, отворяясь нараспашку, и на пороге возник Сорока. Его я менее всего ожидал увидать.
- Пошто это вы среди ночи тут сидите? – усмехнулся он. – Дружинным-то, кажись, давно воевода повелел огни тушить! Пошто порядок рушите…
- А застава никогда не спит! – отшутился Борислав, распрямляясь во весь свой немалый рост. – Токмо кухари да конюхи давно на боковую улеглись, а дружинные – дело иное. Пошто сам здесь? Чего надобно в трапезной избе?
Сорока не растерялся:
- Да мы-то с Суханом частенько до первых петухов засиживаемся… снадобья готовим, травы толчем… забот-то хватает… вот, вышел я из душной избы воздуха свежего глотнуть… решил по заставе пройтись… глядь – свет в избе трапезной… ну, я и зашел проведать, все ли ладно… мыслил, кто из кухарей огонь не затушил, а это дело опасное…
- Ладно сказываешь, - усмехнулся Борислав. – Токмо ночью-то по заставе запросто так никто не шатается!
- А я и не шатаюсь: воздухом дышу!
- Вот у себя на дворе и дыши. А не то, гляди: примут тебя в тумане за лазутчика вражьего! Добро, ежели не подстрелят.
- Чего мелешь, - обиделся Сорока. – Свой я, нешто не ведают? А чего это ты, Велимир, белый сидишь, аки первый снег? Неможется сызнова?
Я давно чуял, что лекарь находил особую радость в том, дабы подначивать меня касаемого моих хворей. Пошто они с братом невзлюбили меня, я так и не смекнул, но наша нелюбовь с ними была взаимной. Борислав ответил заместо меня:
- У Велимира горький день нынче. Ездил он с кухарями за снедью по селениям и прознал, что отец его помер. Вот так-то… теперь уразумел, пошто засиделись мы за трапезой? Потолковать надобно было… горе у человека… а ты лезешь со своими расспросами… ступай, Сорока!
- О-ой-й-й… - протянул тот. – Беда-а, беда-а-а… упокой, Господи…
С этими словами он спешно осенил себя крестом и повернулся ко мне:
- Крепись, Велимир! Коли чего надобно – завсегда подсобим…
Сорока, как и я, ведал, что он будет последним человеком, к коему я решусь обратиться за помощью, но напоказ вел себя иначе.
Борислав вздохнул:
- А и впрямь, пора огни тушить да восвояси возвращаться.
Лекарь, бросив на меня любопытный взгляд, выскользнул из горницы. Мы отправились следом. Накрепко заперев избу, дружинный проговорил:
- Туман-то каков нынче! Откудова взялся, не пойму – дождей-то мы давно не видали!
Сорока закивал:
- Верно, верно! А кухари болтают, слыхал я, когда густой туман ни с того ни с сего наползает – значится, быть беде! Сказывают, мол, бывало эдакое прежде перед вражьими набегами, али перед мором каким, али пожаром большим! О как… ох, не приведи Господь…
И он принялся спешно осенять себя крестами.
- Этого нам еще не хватало, - нахмурился Борислав. – В тумане ничего не видать, а это – худо и для дозорных, и для караульных…
Внезапно откуда-то издалека донесся волчий вой. Сорока вздрогнул:
- Слыхали?! На исходе лета вдруг волки завыли.
- И правда, - хмыкнул Борислав. – Диковина какая-то. А ты, Велимир, и впрямь, выходит, не облыжно молвил!
- Не облыжно… - прошептал я, обуреваемый тревогой.
В ту ночь я спал дурно. Во сне мне сызнова явился Русай, токмо он не дружелюбно лизнул языком мою руку, как это случилось наяву, а глядел, ощерясь, и глаза его в темноте походили на раскаленные угли.
Я проснулся под утро в холодном поту. Дабы не потревожить спящих дружинных, выбрался на крыльцо и жадно глотнул свежего воздуха. Пелена молочно-белого тумана по-прежнему окутывала заставу, но уже светало. Я чуял себя разбитым и душевно подавленным – казалось, вчерашний день окончательно лишил меня сил. Добредя до колодца, я вытащил ведерко студеной воды и собрался было умыться, однако собственное отражение в воде заставило меня отшатнуться…
Со дна ведерка на меня будто бы глянул совсем другой человек: длинноволосый, темнобородый, с жесткими чертами лица и поперечными складками на лбу. Я в ужасе ощупал свою голову и подбородок и сызнова заглянул в ведерко. Вода отразила прежнего меня: кудрявого, светловолосого, ясноглазого. Окладистой бороды и морщин не было и в помине, хоть я и порядком оброс…
- Кажись, вовсе у меня ум за разум зашел… - пробормотал я, усевшись возле колодца.
Хуже всего было то, что по телу гуляли давешние вспышки жара, а пальцы на руках и ногах продолжало покалывать.
«Ежели эдак дело пойдет, - мыслил я, - и впрямь, не сдюжу! Сбудется пророчество деда Прозора… сожрет меня изнутри этот огонь проклятый! Прежде спасался я чародейским снадобьем, а нынче как быть? Лекари до своих запасов меня не допускают… жадные они, псы… а у самих короба полны травами всевозможными! Но нельзя им правды сказывать о даре моем, нельзя. Тайна это, каковую схоронить они в себе не сумеют! Греха не оберешься… Тешате доложат – воеводы прознают. А, коли воеводы прознают, там и до дружинных недалече… а у этих язык без костей, равно как и у кухарей… кухари в избе трапезной наслушаются да по заставе разнесут… нет, негоже эдак. Недаром дед Прозор сказывал, что лишнего болтать никому не надобно. Как жить мне тут после? Сплетни пойдут...»
О том, дабы воротиться на веки вечные в лес, я тогда даже не мыслил. Чаял еще обрести себя в жизни мирской, сыскать верный путь… одно не давало покоя: как быть с огнем, пожирающим тело и душу изнутри? Я догадывался, что за травы мог использовать в своем снадобье дед Прозор. И травы эти нынче, на исходе лета, достать уж было негде, разве что в избе Сороки и Сухана…
Внезапно в моей голове мелькнула безумная мысль.
«Не стану ни о чем просить лекарей! – твердо порешил я. – Проберусь к ним в избу да обшарю запасы: авось, и сыщутся нужные травы, которые они эдак старательно прячут… ежели сыщу, то зиму как-нибудь протяну…»
Так я и поступил. Вечером, проследив, что Сорока с Суханом отправились в трапезную избу, я проскользнул к ним на двор…
Назад или Читать далее (Глава 95. Пламя)
Поддержать автора: https://dzen.ru/literpiter?donate=true