Ложка с салатом зависла в воздухе. Гена смотрел на меня так, будто я только что призналась в убийстве. За столом — тишина. Мама застыла с вилкой, сестра Надька уткнулась в тарелку, её муж Лёша сделал вид, что очень занят котлетой.
— Гена, может, не сейчас? — я попыталась улыбнуться.
— А когда? Когда они уедут и снова появятся через месяц — пожрать на халяву?
***
Мы с Геной женаты четырнадцать лет. Познакомились на работе — оба тогда трудились в проектном бюро, я чертёжницей, он инженером. Сейчас мне сорок шесть, ему пятьдесят. Дети выросли — старший Димка уже отдельно живёт, младшая Настя на первом курсе, в общаге.
Живём вдвоём. Тихо, спокойно. Или жили — до этого ужина.
Мама приехала из Рязани на обследование. Ей семьдесят два, сердце пошаливает, а в райцентре врачи так себе. Вот и напросилась ко мне — всё равно же дочь в областном центре, чего по больницам чужим мыкаться.
Надька с Лёшей — это отдельная история. Сестра младше меня на восемь лет, замужем за раздолбаем, который работает через раз. То грузчиком устроится, то охранником, то вообще «в поиске себя». Надька крутится как может — продавцом в магазине одежды, зарплата копеечная. Двое детей, съёмная квартира, вечная нехватка денег.
Я помогаю. Всегда помогала. Когда могла — деньгами, когда нет — продуктами, вещами. Ну а что делать, родня же.
Гена терпел. Молчал, кривился, но терпел. А сегодня — прорвало.
— Гена, пожалуйста, — я положила руку ему на локоть. — Давай потом поговорим.
— Потом? — он стряхнул мою руку. — Лариса, мы четырнадцать лет «потом» разговариваем! И ничего не меняется!
Мама отложила вилку.
— Геннадий, если мы вам мешаем...
— Да, Валентина Петровна, мешаете! — он повернулся к ней. — Вы приезжаете каждые два месяца. Живёте неделю, две. Едите, пьёте, бельё стираете. И ни разу — слышите, ни разу! — не предложили хотя бы за продукты заплатить!
— Гена! — я повысила голос.
— Что — Гена? Я не прав? Скажи, что я не прав!
Надька подняла голову.
— Геннадий Палыч, мы же не специально. Просто... ну, так получается.
— Так получается? — он усмехнулся. — Надежда, вы с мужем приезжаете каждый месяц. Иногда с детьми, иногда без. Жрёте от пуза, набираете с собой, что Лариса насуёт, и уезжаете. А через месяц — снова. Это что, нормально?
Лёша наконец оторвался от котлеты.
— Слышь, Гена, ты полегче. Мы же родня.
— Родня? — Гена встал. Стул с грохотом отъехал назад. — Родня, Лёша, это когда помогают друг другу. А не когда одни только берут, а другие только дают!
— Мы бы тоже помогали, если б могли...
— А почему не можете? Руки-ноги есть? Голова на плечах? Почему Лариса в свои сорок шесть пашет на двух работах, а ты в тридцать восемь не можешь одну найти нормальную?
— Гена, хватит! — я встала между ними. — Это уже слишком!
— Слишком? — он посмотрел на меня. В глазах — не злость даже. Боль. — Лариса, я четырнадцать лет молчу. Четырнадцать! Смотрю, как ты надрываешься ради них. Как отдаёшь последнее. Как отказываешь себе во всём, лишь бы им было хорошо. А они... они даже спасибо не говорят!
— Говорят...
— Когда? Когда последний раз твоя мать сказала «спасибо, доча»? Или Надька? Или этот... — он кивнул на Лёшу.
Я открыла рот — и закрыла. Потому что не вспомнила.
***
Гости уехали в тот же вечер. Мама — к подруге, у которой планировала остановиться «на крайний случай». Надька с Лёшей — домой, в свою съёмную однушку на окраине.
Уезжали молча. Мама поджала губы, Надька шмыгала носом, Лёша бурчал что-то про «психов ненормальных». Я стояла в прихожей и не знала, что сказать.
— Мам, ты прости...
— Не надо, Лариса. Всё понятно. Мы тут лишние.
— Мам, это не так!
— Так, доча. Именно так.
Дверь закрылась. Я осталась одна в коридоре, смотрела на вешалку с чужими куртками — гости забыли забрать.
Гена сидел на кухне. Перед ним — початая бутылка коньяка, которую берегли на Новый год.
— Будешь? — он кивнул на второй стакан.
— Буду.
Сели друг напротив друга. Молча выпили. Коньяк обжёг горло, в глазах защипало — не от спирта.
— Гена, зачем ты так?
— Как?
— При всех. Унизил людей.
— Я унизил? — он поставил стакан. — Лариса, это они нас унижают. Годами. Своим отношением. Своей наглостью. Своим «ну мы же родня».
— Они не со зла...
— Да? А с чего тогда? По глупости? По привычке?
Я молчала. Потому что не знала, что ответить.
— Лар, — Гена взял мою руку, — я не хотел скандала. Правда. Копилось, копилось — и прорвало. Сам не ожидал.
— Мама теперь обидится. Надолго.
— Пусть обижается. Может, хоть задумается.
— О чём?
— О том, что дочь — не банкомат. Не гостиница с бесплатным проживанием. Не прислуга, которая должна по первому зову бежать и обслуживать.
— Гена, она моя мать...
— И что? Это даёт ей право садиться тебе на шею? Лар, ты помнишь, когда последний раз мы вдвоём куда-то ездили? В отпуск, в санаторий, просто на выходные?
Я задумалась.
— Три года назад. В Турцию.
— Четыре. И то — потому что у Надьки была свадьба сына Лёшиной сестры, и они не смогли приехать. Иначе бы снова отменили.
— Мы не отменяли...
— Отменяли, Лар. Два раза. Один раз — потому что маме «плохо стало», а оказалось — просто давление скакнуло от погоды. Второй — потому что Надька попросила посидеть с детьми, пока они с Лёшей «разберутся с делами».
— Я не помню...
— А я помню. Каждый раз помню. Потому что каждый раз злюсь. И молчу. И снова злюсь.
Он налил ещё по одной. Мы выпили.
— Гена, что мне теперь делать?
— А что ты хочешь делать?
— Не знаю. Позвонить маме, извиниться...
— За что?
— Ну... за то, что так вышло.
— Лар, — он посмотрел мне в глаза, — ты ни в чём не виновата. И я — тоже. Виноваты они. Которые привыкли брать и не давать ничего взамен. Которые считают, что ты им должна — просто потому что родилась в этой семье.
— Но это же семья...
— Семья — это мы с тобой. Димка, Настя. А они — родственники. Которых не выбирают, но которые не имеют права паразитировать на твоей доброте.
***
Ночью я не спала. Лежала, смотрела в потолок, думала.
Гена был резок. Груб даже. Но... прав?
Я перебирала в памяти последние годы. Мамины приезды — каждые два месяца, на неделю-две. Продукты, которые я закупала к её визиту. Лекарства, которые оплачивала. Бельё, полотенца, халаты — всё новое, всё для неё.
А она? Что она делала для меня?
Приезжала, садилась перед телевизором, жаловалась на здоровье, на соседей, на цены. Ела, что я готовила. Критиковала, как я веду хозяйство. Уезжала с сумками гостинцев — для себя, для соседок, для подруг.
И ни разу — Гена прав — ни разу не сказала «спасибо».
Надька — то же самое. Только масштаб другой. Деньги в долг, которые никогда не возвращались. Продукты, которые я «передавала детям». Вещи, из которых мои выросли, а её «как раз подойдут». Однажды я насчитала — за год отдала Надьке около восьмидесяти тысяч. Деньгами, продуктами, вещами. Это моя зарплата за два месяца.
А взамен? Звонки с жалобами на жизнь. Просьбы «выручить до зарплаты». Обиды, если не могу или не хочу.
Я повернулась к Гене. Он не спал — лежал на спине, смотрел в темноту.
— Гена, ты проснулся?
— Не засыпал.
— Я тут думала...
— О чём?
— О том, что ты сказал. Про банкомат и гостиницу.
— И?
— Ты прав. Наверное. Я просто... не хотела этого видеть.
Он повернулся ко мне.
— Почему?
— Потому что тогда пришлось бы что-то менять. А менять — страшно. Вдруг обидятся? Вдруг перестанут общаться?
— И что?
— Как — что? Это же мама. Сестра.
— Лар, если они перестанут общаться только потому, что ты прекратишь их содержать, — это не семья. Это... потребители.
Я молчала. Слово было грубым, но точным.
— Гена, а что мне делать? Совсем отказать?
— Не совсем. Просто... установить границы. Чётко сказать: вот это я могу, вот это — нет. И не оправдываться.
— Легко сказать.
— Знаю. Но ты справишься. Ты сильная, Лар. Просто забыла об этом.
***
Мама позвонила через три дня. Я ждала скандала, упрёков, слёз. А услышала другое.
— Лариса, нам надо поговорить.
— Да, мам.
— Я тут... думала. Эти три дня. О том, что Геннадий сказал.
— Мам, он погорячился...
— Нет. Он правду сказал. Грубо, некрасиво — но правду.
Я чуть не выронила телефон.
— Мам, ты серьёзно?
— Серьёзно, доча. Я ведь и правда... привыкла. Что ты всегда поможешь, всегда примешь, всегда накормишь. И не задумывалась, каково тебе. Много ли у тебя. Устаёшь ли.
— Мам...
— Подожди, дай договорить. Мне стыдно, Лариса. Очень стыдно. Я тебя вырастила, научила всему — а сама... сама как ребёнок себя веду. Только беру, ничего не даю.
Я села на стул. Ноги не держали.
— Мам, ну что ты...
— Правда, доча. Горькая, но правда. Геннадий твой — молодец. Не побоялся сказать. Другой бы молчал дальше, копил обиду. А он — высказал. Значит, любит тебя. По-настоящему.
— Любит, — подтвердила я. Голос дрогнул.
— Вот и береги его. А я... я постараюсь измениться. Не знаю, получится ли в мои годы. Но постараюсь.
***
С Надькой разговор вышел другой. Она позвонила через неделю — злая, обиженная.
— Лар, ну что это было?
— Что именно?
— Этот цирк за ужином! Твой Гена нас унизил при маме, при детях!
— Детей не было, Надь.
— Неважно! Он не имел права!
— Надь, — я глубоко вздохнула, — давай честно. Гена сказал то, что думал. Грубо — да. Но по сути — правда.
— Какая правда? Что мы нахлебники?
— Не нахлебники. Но... — я подбирала слова, — мы с тобой очень по-разному живём, Надь. Я работаю, Гена работает. Мы считаем деньги, планируем расходы. А вы...
— А мы — что?
— А вы — нет. Лёша полгода без работы сидит, ты одна тянешь. И вместо того чтобы что-то менять — вы ко мне едете. За продуктами, за деньгами, за «помощью».
— Потому что больше не к кому!
— Надь, это не моя проблема. Это ваша. И решать её должны вы. Не я.
Пауза. Долгая, тяжёлая.
— То есть ты нам больше помогать не будешь?
— Буду. Но не так, как раньше. Не по первому требованию. Не в ущерб себе. Если смогу — помогу. Если нет — скажу честно.
— Понятно, — голос Надьки стал ледяным. — Гена тебя настроил.
— Нет, Надь. Я сама. Четырнадцать лет сама до этого шла. Просто теперь — дошла.
— Ну и ладно. Проживём как-нибудь без твоей помощи.
— Надеюсь, что да.
Она бросила трубку. Обиделась. Ну и пусть.
***
Прошло полгода. Мама приезжала дважды — но теперь привозила с собой продукты из деревни: картошку, морковь, банки с соленьями. Немного, символически — но привозила. И каждый раз говорила «спасибо».
Надька долго не звонила, потом позвонила — без просьб, просто поговорить. Лёша нашёл работу — не бог весть что, грузчиком на складе, но стабильно. Надька сказала: «Ты была права, Лар. Мы расслабились. Знали, что ты подстрахуешь — и не напрягались».
Гена после того ужина как будто помолодел. Шутит больше, улыбается. Недавно сказал:
— Лар, знаешь, что самое странное?
— Что?
— Я столько лет боялся этого разговора. Думал — скандал будет, развод, катастрофа. А вышло наоборот.
— Наоборот?
— Ну да. Все живы, все общаются. Только теперь — по-честному.
Я обняла его. Крепко, как давно не обнимала.
— Спасибо тебе.
— За что?
— За то, что не побоялся. За правду.
— Дурак был, что раньше молчал.
— Не дурак. Просто терпеливый. Слишком терпеливый.
Вечером того дня я написала в блокнот: «Любовь — это не когда терпишь молча. Любовь — это когда говоришь правду, даже если страшно. Даже если больно. Потому что молчание разрушает сильнее, чем любые слова».
Гена заглянул через плечо, прочитал.
— Это про нас?
— Про нас.
— Красиво написала.
— Криво. Но честно.
Он поцеловал меня в макушку.
— Честно — это главное.
И правда. Честно — это главное. Даже если некрасиво. Даже если громко. Даже если за ужином, при гостях, с бутылкой коньяка потом.
Главное — не молчать, когда нужно говорить. Иначе однажды замолчишь навсегда.
А в вашей семье умеют говорить неудобную правду — или предпочитают терпеть до последнего?