Повесть, основанная на экзистенциальных переживаниях автора.
В Москве министр здравоохранения теряет сына — не физически, а как прежнюю личность: тот возвращается из Центра «Новые сердца» идеальным, логичным, и... не вполне человеком.
Постепенно становится ясно, что за проектом «Скачок» стоят влиятельные силы, заинтересованные в глобальной ротации элит из кадрового резерва пациентов «Новых сердец». Дело приобретает политический оборот.
В Челябинске журналист Марков узнаёт шокирующую правду: сердца пациентов не заменяют — их переписывают. А за фасадом филантропии стоит тоталитарная машина, где медбратья — медицинская полиция, а медсёстры — агенты слежки.
И появляется он — начальник службы безопасности, у которого нет полномочий арестовывать… но есть право удалять.
Начало — здесь.
Если избавиться от страдания — значит, избавиться от человека?
А вместо сердца — пламенный мотор
Кабинет министра здравоохранения благоухал лавандовой водой и страхом. Людмила Кравцова сидела за массивным столом из красного дерева, унаследованным от трёх предшественников, и смотрела на портрет президента. Неизменный руководитель страны последних десятилетий был изображён молодым, в начале своей первой каденции — тот же взгляд, что и у её сына теперь: ясный, холодный, лишённый вопросов, зато — полный избыточных ответов на любой вопрос.
Людмила перевела взгляд с портрета на окно, за которым расстилался серый город. Тяжёлые облака нависали над крышами, словно пытаясь придавить столицу своей гнетущей тяжестью. Её мысли блуждали между прошлым и настоящим, между личными страхами и общественными ожиданиями. Она знала, что решение, которое ей предстоит принять, будет резонансным, возможно, даже судьбоносным.
На столе перед ней лежала папка с документами, которые могли изменить ход событий. Внутри — отчёты, исследования, рекомендации экспертов. Часы тихо тикали, отсчитывая время, которое она могла посвятить размышлениям. Людмила почувствовала, как её пальцы невольно сжались в кулак. Она должна была быть сильной, как всегда, но в этот момент ей казалось, что её любимый аромат, лаванда, лишь подчёркивает её внутреннюю тревогу.
Раздался стук в дверь, и секретарь осторожно заглянул внутрь.
«Людмила Сергеевна, просили передать, что известные вам люди ждут вашего решения», — сказал он, стараясь не выдавать волнения в голосе.
Взгляд министра в который раз упал на папку, лежащую посередине стола.
На столе лежал отчёт комиссии по Центру «Новые сердца». Вывод: «Нарушений не выявлено. Рекомендовано к расширению».
Она не верила. Не могла поверить в то, что у высокой комиссии абсолютно нет никаких вопросов к более чем странному проекту, даже на взгляд обывателя. И это в ведомстве, известном своей дотошностью и бюрократией!
Её сын Даниил, пациент «Новых сердец», вернулся домой год назад. После «операции по замене сердца» — как значилось в истории болезни.
Но он не ходил, как раньше. Он двигался. Без лишних жестов, без пауз, без тени усталости. Говорил чётко, логично, но в его голосе не было ни радости, ни гнева, ни даже скуки. Только функция.
— Мама, — сказал он вчера, — боль — эволюционный артефакт. Мы можем от него избавиться. И должны.
Она спросила: «Ты меня любишь?»
Он ответил: «Любовь — неэффективный эмоциональный импульс. Я тебя уважаю. Это стабильнее».
Людмила Сергеевна остановилась у двери, её рука замерла на холодной металлической ручке. Мысли путались, словно клубок нитей, который невозможно распутать. Она вспомнила, каким был её сын до операции: смеялся, шалил, спорил с ней о мелочах. А теперь перед ней был человек, в котором не осталось ни капли той прежней жизни.
Она глубоко вдохнула, пытаясь обуздать дрожь в руках. Решение, которое она должна была принять, касалось не только её сына, но и множества других людей. «Новые сердца» обещали спасение, но какой ценой?
Она кивнула своим мыслям, поднялась и, собрав все свои силы, направилась к выходу. Решение должно быть принято, и она знала, что назад пути уже не будет.
Она толкнула дверь и вошла в просторный конференц-зал, где её ждали члены комиссии. Их лица были непроницаемы, словно маски. В центре комнаты стоял высокий мужчина с седыми висками — глава комиссии. Он кивнул ей, приглашая занять место за длинным столом.
— Людмила Сергеевна, — начал он, — мы понимаем, что вам нелегко. Но ваше мнение имеет для нас первостепенное значение. Вы видели результаты программы изнутри. Ваш сын — один из первых пациентов. Мы готовы услышать вашу позицию.
Она оглядела присутствующих. Их взгляды были направлены на неё, ожидая ответа. Людмила Сергеевна почувствовала, как внутри всё сжимается. Она вспомнила слова Даниила: «Боль — артефакт».
Но разве боль не делает нас людьми? Разве любовь, даже неэффективная, не даёт нам силы жить?
— Я... — её голос дрогнул, но она быстро взяла себя в руки. — Я не могу поддержать этот проект. То, что вы называете спасением, лишает людей их сущности. Это не жизнь людей. Это... они уже не люди....
В зале повисла тишина. Глава комиссии слегка приподнял бровь, но ничего не сказал. Остальные члены переглянулись, кто-то что-то записал в блокнот. Людмила Сергеевна почувствовала, как груз ответственности немного ослаб. Она знала, что её слова вызовут последствия, но в этот момент она была уверена, что поступила правильно.
Когда она вышла из зала, её встретил тот же секретарь. Он взглянул на неё с лёгким удивлением, но ничего не спросил. Людмила Сергеевна направилась к выходу. На улице дул прохладный ветер, и она впервые за долгое время почувствовала, как её сердце бьётся быстрее.
Постояв несколько минут на улице во внутреннем дворике министерства, министр вернулась на службу.
Кравцова зашла в свой кабинет и снова начала вспоминать.
Даниил стал другим. Идеальным молодым человеком, сразу же после выписки из Центра ушедшего с головой в политику, которой он до госпитализации не особо и интересовался. Пресса тут же проявила повышенное внимание к новому молодому политическому лидеру. Российские и мировые СМИ буквально набросились на Даниила, говоря о нём в превосходных тонах, как о возможном преемнике действующего президента.
Кремль как будто поощрял подобную версию, не только не делая никаких попыток политического преследования вчера ещё никому не известного молодого человека, но и предоставляя ему официальные медийные трибуны.
Теперь он стоял на площади у Белого дома, выступая перед тысячами. Его речь длилась ровно 12 минут. Ни одной паузы. Ни одного «э-э». Толпа аплодировала, как будто слушала пророка. А на экране телеканала бежала строка: «Лидер молодёжного движения “Сердечная Россия” призывает к эпохе чистого разума».
Кравцова смотрела на включённый телевизор со страхом. Она не узнавала сына. Это был не он.
Кравцова не могла оторвать взгляда от экрана. Ей казалось, что она смотрит на чужого человека, хотя черты лица, голос, манеры — всё это принадлежало её сыну. Но что-то в его глазах, в его уверенности, в его безупречной речи пугало её до дрожи.
Она вспомнила, как Даниил был мальчишкой, который часами сидел за компьютером, увлечённый программированием и видеоиграми, как он мечтал стать разработчиком игр. Политика никогда не входила в круг его интересов. Он даже избегал разговоров на эту тему, называя её скучной и бессмысленной.
Но теперь перед ней стоял другой человек. Его слова, произнесённые с трибуны, звучали как манифест нового порядка. Это была не просто речь, а почти гипнотический призыв, который захватывал сердца и умы людей. Толпа ликовала, словно находилась под каким-то заклинанием.
Кравцова почувствовала, как её сердце сжалось. Она не могла избавиться от ощущения, что её сын стал пешкой в чьей-то игре. Но чьей? Кто стоял за этим внезапным преображением? И что будет дальше?
Взгляд министра снова упал на фото молодого президента страны. Уверенный и подтянутый, он сидел в кабине новейшего истребителя и холодно улыбался в кадр.
Она сняла трубку внутренней связи.
— Отмените министерскую проверку Центра, — сказала она, и её голос дрогнул впервые за десять лет. — И подготовьте моё заявление об отставке.
В этот момент её личный телефон зазвонил. Номер скрыт. Голос — без эмоций, без акцента, без возраста:
— Вы сделали правильный выбор, Людмила Сергеевна. Сердце ваше останется при вас. А душа — пусть будет у Бога.
Она положила трубку. На стене часы показывали 3:07. Точь-в-точь как в день гибели её мужа — десять лет назад. Тогда его сердце остановилось от инфаркта. Теперь сердце её сына — остановилось от чего-то другого.
Не в медицинском смысле.
Секретарь принёс свежую прессу.
Взгляд министра упал на заголовок свежего номера журнала The New York Times: «Пациенты засекреченного русского медицинского объекта — будущая политическая элита новой России?».
И ниже: «Сын министра примеряется к президентскому креслу, в результате заговора военных и разведок. Медицинский Центр "Новые сердца" в Челябинске становится фабрикой новых лидеров бизнеса и политики».
С журнального глянца на Людмилу Кравцову смотрел такой знакомый и одновременно — такой неизвестный ей, чужой Даниил.
Людмила Сергеевна сидела в тишине, ощущая, как стены ее кабинета будто сжимаются, давя на нее со всех сторон. Она знала, что приняла решение, от которого уже нет пути назад. Но было ли оно правильным? Или же она просто стала пешкой в чужой игре, как и её сын?
Телефон снова зазвонил. На этот раз номер был знакомым — это был её заместитель, Виктор Петрович.
— Людмила Сергеевна, — его голос звучал взволнованно, но сдержанно. — Мы получили новые данные о Центре. Это… это выходит за рамки нашего понимания. Я могу подъехать к вам?
— Нет, Виктор, — ответила она, стараясь не выдавать дрожь в голосе. — Всё уже решено. Я ухожу, подаю в отставку. Дальше со всем вы будете разбираться сами.
— Но вы должны это увидеть, — настаивал он. — Это касается вашего сына. И не только его.
Она замерла. Слова заместителя резанули её, как нож. Что еще она не знала? Что еще скрывалось за этими холодными стенами Центра «Новые сердца»?
— Приезжайте, — коротко бросила она, кладя трубку.
Пока она ждала Виктора, её взгляд снова упал на журнал. Лицо сына, такое уверенное, такое чужое, словно издевалось над ней. «Что они сделали с тобой, Даниил?» — прошептала она, чувствуя, как слёзы подступают к глазам.
Через двадцать минут Виктор вошел в кабинет, держа в руках папку с грифом «Совершенно секретно». Его лицо было бледным, а взгляд — тревожным.
— Людмила Сергеевна, — начал он, открывая папку. — Это не просто медицинский центр. Это экспериментальная программа. Они не просто лечат сердца… они переписывают людей. Их личности, их воспоминания. Ваш сын… он теперь не тот, кем был раньше.
Её сердце сжалось. Всё, что она боялась услышать, теперь стало реальностью.
— И кто за этим стоит? — спросила она, с трудом сдерживая страх.
Виктор молчал несколько секунд, прежде чем произнести:
— Это не только наши. Здесь замешаны международные структуры. Возможно, даже те, кто сейчас диктует правила мировой политики.
Людмила почувствовала, как земля уходит из-под ног. Её сын стал частью чего-то гораздо большего, чем она могла себе представить. И теперь ей предстояло решить — бороться или смириться.
Агенты и святые
Арсений Марков ощущал, как его тело становится чужим.
Не из-за болезни, а от постоянного наблюдения, от тотального контроля за каждым его движением. Он почти физически чувствовал присутствие чего-то инородного. Каждый взгляд медсестры, каждый шаг медбрата в коридоре — это была не забота, а пристальный надзор. Они двигались слишком тихо для обычных людей. Слишком синхронно. Казалось, их сердца бились в унисон, следуя одному невидимому сигналу.
Он нашёл врача-анестезиолога Светлану Григорьеву в подсобке за реанимацией. Она стояла над раковиной, смывая с рук следы анестетика. На её лице была усталость, которую не смоет ни один душ.
На Григорьеву, как на возможного единомышленника и противника проекта «Скачок», указала ему нитка с одинокой жемчужиной в виде браслета на тонком запястье врача, про которую ему говорил в кофейне «Чайковский» полковник Дубровин.
В течение дня Марков с Григорьевой несколько раз наскоро переговорили, стараясь представить встречи случайными, держась за пределами видеонаблюдения.
— Они не донорские сердца ставят, — сказала она, не глядя на него. — Они выращивают биоинженерные органы. Ваши клетки + чужая ДНК. Вирусный вектор вживляется в геном. Переписывает эпигенетику. Подавляет эмпатию. Активирует логику. Это не лечение. Это редизайн человека. Похоже, речь идёт о скачке в эволюции человека, лишённого волей науки человечности.
Она протянула ему папку. Внутри — схемы биореакторов, записи генетических профилей, расшифровка протоколов «Хроноса».
— Мою дочь, Лизу, они взяли в заложники. Её сердце — ключевой носитель. Если я заговорю — они удалят её из системы. А это смерть. Настоящая.
— Почему вы мне это рассказываете?
— Потому что вы — единственный здесь, кто ещё чувствует боль как право, а не как ошибку природы. Ведь без боли нет и сострадания, а без сострадания — нет человечества в том виде, которое мы его знаем на протяжении на протяжении всей его короткой истории.
Они вышли во внутренний дворик Центра, где среди берёзовой рощи стояла небольшая часовня — по требованию «благотворителей». Там, у иконы Святого Пантелеймона, их ждал отец Сергий — невысокий, седой, в чёрном подряснике.
— Вы пришли не за молитвой, — сказал он. — Вы пришли за правдой. Но знайте: Господь не даёт сердце тем, кто вырывает из своего сердца Его.
Светлана перекрестилась. На её шее блеснул нательный крест — простой, серебряный, без украшений. Её вера не была громкой. Но она была настоящей.
— В Центре есть ещё такие, как вы? — спросил Марков.
— Есть. Но молчат. Потому что медбратья — это не братья милосердия. Это медицинская полиция. А медсёстры — глаза системы. Даже улыбка у них по протоколу не медицины, а уставу службы безопасности.
В этот момент мимо прошла Анна — медсестра с чёрной нитью жемчуга на запястье. Она улыбнулась Светлане. Но в её глазах все прочитали предупреждение.
Они поняли: время истекает.
Ермаков
Конференц-зал «Новых сердец» напоминал храм будущего: стеклянные стены, встроенные мониторы, воздух, очищенный до стерильности.
За столом — члены совета директоров консорциума «Хронос»: израильский биотехнолог с козлиной бородкой, саудовский принц в белоснежной национальной одежде, российский генерал с орденскими планками на груди отлично сшитого пиджака, восходящая звезда китайской медицины в песочном френче времён Мао, смуглый индус в европейском костюме, но при этом — в тюрбане, широко известный в узких кругах российский чиновник администрации президента, банкир из Женевы.
А перед ними — доктор Аркадий Ермаков.
Он не повышал голоса. Не жестикулировал. Он говорил, и каждое слово падало, как капля ртути — тяжёлое, блестящее, ядовитое.
— Человечество страдает от болезни страдания, — произнёс он. — Мы её излечим. Не устраним симптом — устраним причину: человеческое сердце. Оно слабо. Оно ошибочно. Оно больно. Мы даруем вам сердце, которое не страдает. Не ошибается. Не любит. Оно — совершенствует его носителя. Мы стоим, господа, на пороге нового скачка эволюции человека и человечества. Очень скоро наши пациенты двинут семимильными шагами прогресс на самых высоких должностях и постах, в том числе — в статусе глав государств.
Он цитировал Достоевского: «Если Бога нет, то всё дозволено». Но добавлял: «А если боли нет — то всё возможно».
Члены совета сидели молча, погружённые в раздумья. Лишь тихий гул кондиционеров нарушал стерильную тишину зала. Аркадий Ермаков выдержал паузу, давая словам осесть в сознании собравшихся.
— Мы готовы к внедрению, — продолжил он, обводя взглядом присутствующих. — Первые прототипы уже доказали свою эффективность. Они не только превосходят человеческие сердца по всем параметрам, но и открывают двери к созданию нового общества — общества без страха, без боли, без слабости.
Израильский биотехнолог чуть наклонился вперёд, его глаза блестели от интереса. Саудовский принц скрестил руки на груди, его лицо оставалось непроницаемым, но лёгкое движение пальцев выдавало внутреннее напряжение. Российский генерал прищурился, словно оценивая стратегические перспективы. Китайский врач, казалось, уже обдумывал, как внедрить эту технологию в своей стране. Банкир из Женевы аккуратно поправил запонку, скрывая улыбку: он предчувствовал огромные финансовые выгоды.
В зале вновь повисла тишина. Затем российский генерал медленно кивнул, словно соглашаясь с чем-то внутри себя.
— Это оружие, — сказал он, его голос звучал твёрдо. — Оружие, которое изменит мир. И если мы не будем первыми, то кто-то другой обязательно воспользуется им против нас.
Ермаков слегка наклонил голову, принимая его слова как должное.
— Именно поэтому вы здесь, господа. Чтобы быть первыми. Чтобы стать частью нового мира. Мир без боли. Мир без слабости. Мир без границ.
Его голос звучал как гипноз, как обещание, которое невозможно было отвергнуть.
В зале сидел и журналист Марков — не как пациент, а под прикрытием «наблюдателя от прессы». Ермаков это знал. И не скрывал того, что он знает.
— Арсений Григорьевич, — сказал он вдруг, поворачиваясь к нему, — вы потеряли жену и сына. Вы знаете, что такое боль. Скажите честно: хотели бы вы, чтобы они страдали меньше? Или не страдали вовсе?
Марков промолчал.
— Вы ведь тоже хотите мира без боли. Вы просто боитесь, что в нём не останется места для вас.
После совещания Ермаков пригласил его в кабинет. Стена мониторов показывала пульс каждого пациента. Все — 60 ударов в минуту. Идеальный ритм. Идеальные параметры.
— Я не злодей, — сказал Ермаков, наливая кофе. — Я врач. А врач — тот, кто устраняет страдание. Даже если для этого нужно устранить самого страдающего.
— Я знаю, что вы — шпион, и представляете круги противников проекта «Скачок». Я знал этого с самого начала. У меня нет полномочий вас арестовывать, — добавил он доверительно. — Но у нас есть тот, у кого они есть. И этот человек — здесь, а ваши покровители — далеко.
И в дверях появился он.
Начальник службы безопасности
Он вошёл бесшумно. Не в халате, не в униформе силовика, а в чёрном костюме и чёрной рубашке без галстука. Лицо — без выражения, как у манекена. Глаза — серые, без бликов. На лацкане — значок в виде сердца с крестом из шипов: символ службы безопасности «Новых сердец».
— Максим Викторович Соколов, — представился он. — Начальник службы внутреннего порядка и биологической дисциплины.
Марков насторожился. Тот же фамилия, что и у Вани. Случайность?
— Да, Иван — мой сын, — сказал Соколов, будто прочитав мысль. — Надежда российской армии. Её будущая элита. Пока Иван высказывает неповиновение. Что же, дети часто бунтуют против отцов.
Он говорил тихо, но каждое слово звучало как приговор.
— В Центре действует медицинский устав. Пациент отказывается от гражданских прав на время пребывания. Любое сопротивление — нарушение протокола. Нарушение протокола — изоляция. Изоляция — коррекция. Коррекция — адаптация. Адаптация — возвращение. Или удаление.
— Удаление?
— Исчезновение из системы. Организм больше не поддерживается. Сердце останавливается. Естественно. Без боли.
Медбратья, стоявшие у дверей, слегка наклонили головы — знак подчинения. Их руки покоились на карманах, где лежали специальные медицинские наручники — устройства, блокирующие нервные импульсы.
— Доктор Ермаков — идеолог, — продолжал Соколов. — Я — исполнитель. Он мечтает о новом мире. Я убираю тех, кто мешает ему родиться.
Он посмотрел на Маркова.
— Вы — Ω-2. Повышенный риск синхронного сопротивления. Я слежу за вами с первого дня. Ваши ночные прогулки. Ваши разговоры с Григорьевой. Даже ваш пульс — 42. Слишком медленный.
— Что вы сделаете?
— Ничего. Пока вы не перейдёте черту. А когда перейдёте — вы не заметите, как исчезнете. Вас просто не будет в списке.
Он исчез так же бесшумно, как и появился в проёме двери.
Ермаков улыбнулся.
— Видите? Даже зло у нас — гуманное.
Подвал
Ночью Марков уже привычным путём спустился в подвал.
Лифт туда не опускался. Только служебная лестница за вентиляционной шахтой. Ступени — металлические, холодные. Воздух — густой, с запахом питательных растворов и озона. Гул вентиляции напоминал сердцебиение монстра.
Он вошёл в зал биореакторов.
Стеклянные капсулы, наполненные зеленоватой жидкостью, пульсировали в такт друг другу. В каждой — орган. Не просто сердце. Сердце-мозг. С узорами, как нейронные сети. На этикетках — имена: И. Соколов. Е. Волкова. А. Марков…
Он замер.
Его собственное сердце висело в капсуле, покрытое биолюминесцентными узорами, будто карта чужой души.
— Вы уже часть проекта, — раздался голос. Ермаков стоял у двери, руки в карманах. — С самого рождения. Ваша брадикардия — не аномалия. Это маркер. Вы — один из тех, кого мы ждали. Присоединяйтесь к нам, пройдите операцию, она совершенно безболезненна, и — правьте вместе с нами миром. Хотите стать главным редактором самой влиятельной в мире газеты? Или даже главой целого международного медиахолдинга?
— Зачем вы это делаете?
— Чтобы спасти человечество от самого себя. Боль — это вирус. Мы разрабатываем вакцину.
— А если я откажусь?
— Тогда Соколов вас «удалит». Но я надеюсь, вы выберете другое. Станьте первым проповедником нового мира. Или первым мучеником старого.
В этот момент в палатах наверху остановились часы.
На мониторе загорелась надпись:
«Синхронизация обнаружена. Угроза уровня Ω-3. Активировать протокол “Тишина”».
Марков понял: Лиза и Ваня нашли друг друга.
Их сердца бились в унисон — 60 ударов в минуту, как у святых.
Но в этом ритме была не святость.
Было сопротивление.
Начало — здесь.