Повесть, основанная на экзистенциальных переживаниях автора.
В моей груди тикает металлическое высокотехнологическое изделие: искусственный аортальный клапан сердца. Это тиканье, отдающее в момент повышения кровяного давления в голову, будет сопровождать меня всю жизнь, и я к нему начинаю привыкать.
Сначала это тиканье казалось мне чужеродным звуком, но со временем я начал воспринимать его иначе — как напоминание о том, что жизнь продолжается. Каждый щелчок стал символом движения вперед моей личности, как биологической конструкции, как свидетельство работы моего сердца, которое, пусть и с помощью технологии, продолжает выполнять свою главную задачу.
Повесть «Ноль боли» задумана, можно сказать, ещё на операционном столе, и реализована тотчас же после того, как прошёл шок от моего пребывания в аду, которым оказалась реанимация.
В провинциальном Челябинске открывается медицинский Центр мечты: лечение бесплатно, палаты — как в пятизвёздочном отеле, а девиз — «Ноль летальности, ноль боли».
Но когда лучший журналист России получает письмо изнутри с надписью «Они не лечат сердце. Они заменяют его на тишину», он понимает: за фасадом филантропии скрывается не клиника, а фабрика нового вида.
Жанры: медицинский триллер × боди-хоррор × политический нуар.
Письмо из прошлого
Дождь над Москвой шёл уже третий день — не тот освежающий, что смывает пыль с асфальта и приносит прохладу, а тот, что проникает вглубь, въедаясь в стены, кожу, память. Это был дождь, который не льётся потоком, а тянется, как тихая, безымянная боль, всегда присутствующая — в каждом вдохе, в паузах между ударами сердца, в тишине, где когда-то звучал детский смех.
Некогда известный журналист Арсений Марков сидел у окна своей квартиры на Трёхгорной. Полумрак комнаты разгонял лишь тусклый свет настольной лампы с зелёным абажуром — таким же, как в редакции двадцать лет назад, когда журналистика ещё верила, что обнародование правды может изменить мир.
На столе перед ним лежала старая книга в потрёпанном переплёте — «Записки из Мёртвого дома» Достоевского, издание Типографии братьев Пантелеевых, 1877 года. Он купил её накануне в антикварной лавке на Сретенке не для чтения, а как символ, напоминание о том, что боль — это пропуск и путь, а страдание — последний оплот человеческой свободы в мире, где можно купить всё, включая здоровье, и потерять всё, вплоть до памяти.
Он давно не ждал писем. Почта утратила свою личную значимость, превратившись в поток счетов, уведомлений и пресс-релизов от служб, которые по какой-то причине всё ещё считали его «влиятельным лицом российских медиа».
Когда дождь густо обволок стёкла, а часы на стене замерли на без пяти три — тот самый час, когда пять лет назад его жена и сын выехали на перекрёсток, где их сбила пьяная «Ауди», — дверь тихо скрипнула. На коврике осталась посылка: без марок, без отправителя, но с его именем, выведенным дрожащей рукой, словно писавший боялся, что чернила его предадут.
Внутри, между страницами книги, где Достоевский описывает, как каторжник почувствовал жалость к блохе, лежал конверт. Не бумажный, а из тонкой хлопковой ткани, напоминающей перевязочный материал. В нём — листок, исписанный мелким, почти шифровальным почерком:
Они не лечат сердце.
Они заменяют его на тишину.
Приезжай. Пока ещё бьётся.
Подпись отсутствовала. Зато на обороте — ритм: длинная пауза, короткая, снова длинная, три коротких. Точка. Тире.
Арсений, привыкший расшифровывать коды коррумпированных чиновников и теневых схем, сразу понял: это не азбука Морзе. Это кардиограмма. И он, почти машинально, приложил пальцы к сонной артерии.
Сорок два удара в минуту.
Так было всегда. С детства врачи говорили: «У вас сердце спортсмена». Но он никогда не был спортсменом. Его сердце билось медленнее, чем у других, — не из-за могучей силы или идеального здоровья, а по какой-то иной, необъяснимой причине.
Может быть, из-за страха. А может, потому что оно знало: спешить некуда.
Он поднялся, подошёл к зеркалу, медленно расстегнул рубашку. Грудная клетка — бледная, с тонкими рёбрами, словно музыкальный инструмент без струн. Ни шрамов, ни родинок, ни следов времени. Только ритм. Тихий, глубокий, почти неуловимый.
Он приложил ладонь к груди.
Ни звука.
Сетка доверия
Кофейня «Чайковский» пахла ванилью и влажным шерстяным пальто. Посетители говорили вполголоса, будто боялись нарушить хрупкое равновесие между будничностью и тревогой, которая уже несколько лет висела в воздухе, как невидимая, но губительная радиация после взрыва. Арсений выбрал столик у окна, спиной к двери, лицом к свету. Привычка военного корреспондента: всегда держать в поле зрения место, откуда может прийти опасность.
Полковник Дубровин вошёл точно вовремя. Седой, подтянутый, в тёмно-сером пальто без эмблем и знаков отличия. На пальце — простое серебряное кольцо. Никаких часов, никаких гаджетов. Только глаза — тяжёлые, как у человека, который видел слишком многое и сказал слишком мало.
— Вы не спрашиваете, почему я здесь, — сказал он, садясь.
— Потому что вы уже всё решили за меня, — ответил Марков.
Дубровин усмехнулся, почти добродушно.
— Центр «Новые сердца». Челябинск. Открыт год назад. Финансирование — из внебюджетных фондов, прикрыто благотворительностью. На деле — проект «Скачок», инициированный консорциумом «Хронос». Цель — не лечение. Трансформация. Они выращивают новое человечество. Без боли. Без страха. Без совести.
— Звучит как фантастика.
— Звучит как будущее. А будущее уже здесь. У них есть технологии, которых нет даже в ЦЕРНе. Они модифицируют сердце не как насос, а как нейроинтерфейс. После операции пациенты теряют способность к эмпатии, но приобретают идеальную логику, физическую выносливость, устойчивость к стрессу. Их сердца не болеют. Потому что они перестают быть сердцами. Они становятся… устройствами.
Дубровин поставил на стол изящный футляр — такой, в каких обычно хранят дорогие перстни с натуральными драгоценными камнями. Марков открыл его. На бархатной подкладке поблёскивало хромом загадочное устройство.
— Это чип. Замаскирован под кардиостимулятор. Он будет передавать данные. Но не вам — нам. Если вы вдруг исчезнете, мы будем знать, где вас искать.
— А если я не хочу быть вашим агентом?
— Вы и не станете. Вы — журналист. А мы — те, кто всё ещё верит, что правда имеет значение.
Дубровин замолчал, достал из кармана чёрную шёлковую нить с единственной жемчужиной и положил на стол.
— Если увидите такую же — на запястье, на шее, в петлице — знайте: это не враг. Это человек, который ещё помнит, что боль — это не ошибка эволюции. Это её цена.
Он встал, поправил воротник. На мгновение его пальцы коснулись груди — лёгкое, почти незаметное движение крестного знамения.
— Вы идёте не в больницу, Марков. Вы идёте в чужой сон. И если уснёте там — не проснётесь.
И ушёл, не оглядываясь.
Арсений остался один. За окном фонтан в парке Горького журчал тихо, почти шёпотом. Дети смеялись. Но их голоса звучали будто из другого мира — из прошлого, которое больше не вернётся.
Вход в рай
Челябинск встретил его серым небом и тяжелым запахом промышленной пыли. Но «Новые сердца» выделялись на этом фоне — огромный стеклянный купол на окраине города, словно космический корабль, приземлившийся в глуши провинции. Неоновая вывеска с логотипом в форме стилизованного сердца, пронзённого греческой буквой Ω, притягивала взгляд.
— Наши девизы: «Ноль летальности. Ноль боли» и «Компенсация удовольствием», — сообщил администратор, принимая документы. — Вы не пациент. Вы — избранный.
Процедура приёма напоминала инициацию. Сначала — душ с ароматерапией (лаванда, эвкалипт). Затем — переодевание в белый махровый халат с золотым логотипом. Обувь — мягкие тапочки без шва. Даже часы изъяли: «Время здесь измеряется иначе».
Холл Экспериментального центра сердечно-сосудистой хирургии «Новые сердца» поражал великолепием.
Полы из сверкающего мрамора, изысканные антикварные кресла, стены из закалённого стекла, за которыми простирался зимний сад, — всё это создавало атмосферу утончённой роскоши.
В углу, словно ожившая картина, сидела девушка лет двадцати трёх. Её тёмные волосы обрамляли лицо, а в глубине глаз читалась не то отрешённость, не то абсолютное спокойствие — ни страха, ни радости, лишь почти священная сосредоточенность. Она играла Шостаковича. Мелодия завораживала своей красотой, но оставляла странное ощущение — будто внутри тебя кто-то невидимый отвечает на каждый аккорд.
— Это Лиза Волкова, — прошептал администратор. — После операции её сердце начало реагировать на музыку. Теперь она сама — живой инструмент.
Рядом, у тренажёров, стоял мужчина. Широкоплечий, с короткой стрижкой, взгляд — как у человека, который видел войну и не вернулся из неё полностью. Он поднимал штангу, но движения его были слишком идеальными, слишком синхронными.
— Иван Соколов. Бывший спецназовец. После трансплантации его кожа стала… чувствительной ко лжи. Она меняет текстуру. Но он уже не говорит. Он только слушает.
В этот момент к Маркову подошёл он.
Высокий, стройный, в идеально выглаженном белом халате, уже немолодой. Лицо спокойное, почти лишённое морщин, но глаза — живые, слишком живые, словно проникают сквозь тебя, видя не только внешнее, но и то, что скрыто внутри.
— Доктор Аркадий Ермаков. Директор Центра.
Голос его был тёплым, бархатистым, но с отчётливой стальной ноткой.
— Мы не лечим болезнь, Арсений Григорьевич. Мы устраняем источник страдания. А источник — в сердце. Оно ошибается. Оно слабо. Оно страдает. Мы даруем вам сердце, которое не ошибается. Не знает слабости. Не знает страданий.
Марков промолчал.
— Ваш пульс — 42 удара в минуту. Это редкость. Это подарок. Это начало, начало нашего сотрудничества.
Палата оказалась роскошнее гостиничного люкса. Мраморная ванная, кровать с шёлковым постельным бельём, телевизор с голосовым управлением. На стене — икона Святого Луки Войно-Ясенецкого, хирурга и епископа, покровителя врачей. Кто её повесил? Персонал? Или это часть «духовного сопровождения»?
Ужин подали из ресторана «Ла Скала» — меню от шефа из Милана. За соседним столиком сидела бывшая депутат Госдумы и молча разделывала лобстера, глядя в одну точку. Вокруг — тишина. Никто не разговаривал. Никто не смеялся.
Арсений понял: здесь нет боли. Но нет и жизни.
Только идеальная имитация.
Под замком
Ночью Марков не мог уснуть.
Тишина в палате казалась слишком густой, почти осязаемой — словно вакуум. Он вышел в коридор. Свет здесь был мягким, рассеянным, и сложно было обнаружить его источник. Пол под ногами — тёплый, пружинящий, будто дышащий. Двери палат распахнуты. Внутри — пустота....
Спустя минуту он снова заглянул — пациенты спали, одеяла аккуратно разглажены, дыхание ровное и спокойное.
Галлюцинация? Или система проверяла его реакцию?
Он приблизился к вентиляционной решётке в углу холла. Отвёртки под рукой не оказалось, однако у Маркова был швейцарский нож. За решёткой обнаружился скомканный, влажный клочок бумаги.
Сердце — антенна. Они глушат сигнал.
Внезапно — движение. Лиза стояла у окна в конце коридора. Обнажённая. Её грудная клетка мерцала синим светом — ровным, ритмичным, как маяк. Она не замечала его. Её глаза были плотно закрыты.
Из палаты №12 раздался пронзительный крик:
— Не давай им узнать свой ритм! Они его крадут!
Это был Ваня. Он метался на кровати, судорожно хватаясь за грудь. На его лице проступали узоры — тёмные, словно кожа осьминога.
Марков подбежал к нему.
— Что происходит?
— Они… синхронизируют… сердца… — прохрипел Ваня, задыхаясь. — Кто сопротивляется — исчезает.
Утром всё стало другим. Лиза сидела в холле, играя на виолончели, её лицо озаряла улыбка, адресованная администратору. Ваня выполнял зарядку — спокоен, собран, уверен в себе. Оба утверждали, что ничего не произошло.
Но когда Марков вернулся в палату, на экране его медицинской карты мигала новая запись:
Пациент А.Г. Марков. Категория Ω-2. Проявляет признаки синхронного сопротивления. Наблюдение.
Он подошёл к зеркалу. Распахнул халат. Положил руку на грудь.
Сердце билось.
Но теперь — не так, как раньше.
Он понял: они уже знали, кто он.
И ждали.