Кристина почувствовала необъяснимую перемену в воздухе. Словно невидимая стена, отделявшая её от местных, вдруг растаяла без следа. Теперь взгляды односельчан не скользили по ней отстранённо, в них читалось признание, почти родственная теплота.
И в этой простоте, в этой незамысловатой деревенской искренности она вдруг ясно осознала: мечта о том, чтобы просто подлатать дом и снова умчаться в город, была призрачной и неверной. Здесь, в этой суровой деревенской тиши, её израненная душа наконец‑то обрела точку опоры.
«Как странно… — думала Кристина, глядя в окно на заснеженные крыши. — Я бежала отсюда, а теперь понимаю: именно здесь я нашла то, что искала».
Ей остро, до боли, захотелось привести в порядок не только свой быт, но и своё прошлое. А начинать следовало с самого главного: с могилы матери.
Утро выдалось морозным и ясным. Солнце, ещё низкое над горизонтом, рассыпало по снегу россыпь бриллиантовых искр. Воздух был настолько чистым, что каждый вдох обжигал лёгкие ледяной свежестью.
Кристина заглянула в дальний угол сеней, где хранились старые вещи. В углу, за коробками и пыльными сундуками, она нашла то, что искала: потёртые валенки, старый мамин ватник, простеганный и жёсткий от времени, и пуховый платок.
Она провела рукой по грубоватой ткани ватника, и перед глазами тут же всплыл образ матери, такой, какой она помнила её с детства: в этом самом ватнике, с платком на голове, с лопатой в руках, разбирающую сугробы у крыльца.
«Сколько себя помню, мама всегда была в этом… — подумала Кристина, прижимая одежду к груди.»
Её городские короткие куртки и элегантные полусапожки казались здесь жалкой и бесполезной пародией на одежду. Она медленно переоделась, натянула валенки, завязала платок под подбородком. Ткань приятно согревала кожу, а в душе поднималось странное чувство, будто сама мать сейчас оберегает её и направляет.
Дорога к погосту оказалась непростой. Зима в в этом году была щедра на снега, метели и затяжную пургу. Тракторист, объезжавший посёлок, физически не успевал расчистить все дороги за один день. А уж кто бы стал особо усердствовать на пути к кладбищу, затерянному на окраине?
Морозный рассвет окрасил заснеженные поля в бледно‑розовый цвет. Кристина стояла у калитки, глядя на тропу, ведущую к погосту. Сердце билось часто, будто предупреждая: «Ты готова?»
«Да, — мысленно ответила она себе. — Пора».
Путь оказался не просто трудным: он стал настоящим испытанием. Снег лежал нетронутый, высокий, кое‑где по колено, а в ложбинках и по пояс. Каждый шаг давался с усилием: ноги проваливались в рыхлую целину, валенки мгновенно намокали, а холод пробирался сквозь толстые шерстяные носки.
Кристина шла, наклонив голову против ветра, и думала о том, как давно она не была здесь. Годы? Десятилетия? Последний раз она приходила на могилку к бабушке. Время размыло границы, превратило воспоминания в смутные образы, но сейчас, продираясь сквозь сугробы, она чувствовала: прошлое возвращается, настигает её, как этот колючий ветер.
«Мама… — мысленно звала она. — Я иду».
Могилу она едва нашла. Огромный снежный нанос был наметён так высоко, что не было видно даже тёмного деревянного креста. Кристина остановилась, тяжело дыша, и посмотрела на эту белую гору.
Она сняла варежки. Пальцы тут же онемели от холода, но она не обратила на это внимания. Начала разгребать снег руками, сначала осторожно, потом всё яростнее, будто пыталась прорваться сквозь барьер, отделявший её от прошлого.
Снег был плотным, утрамбованным ветрами, но Кристина не сдавалась. Она копала, скребла, отбрасывала комья в сторону, пока наконец под её руками не проступила табличка.
На неё смотрела молодая, улыбающаяся мама. Глаза на фотографии были живые, с искоркой смотрели прямо на неё. И в этой улыбке Кристина вдруг увидела то, чего не замечала раньше: тихий, немой укор.
Укор за все годы.
За все дни, когда дочь не приезжала.
За долгое, предательское отсутствие.
— Мама… — прошептала Кристина, и голос дрогнул.
Она присела на краешек сугроба. Ноги подкосились, а в груди что‑то сжалось так, что стало трудно дышать. Слёзы, горячие и солёные, потекли по замёрзшим щекам, оставляя мокрые дорожки. Они падали на снег, растворялись в нём, как её слова в тишине, что царила вокруг.
Ветер здесь не свистел, не рвал одежду, он лишь тихо шелестел ветвями старых елей, стоящих сторожами у ограды. Где‑то вдали каркала ворона, но её крик не нарушал покоя, а лишь подчёркивал его.
Кристина закрыла глаза и начала безмолвно беседовать с матерью. Она просила прощения за то, что не приезжала, за то, что боялась вернуться, за то, что так долго бежала от себя. Она объясняла то, что не успела сказать при жизни, то, что копилось в душе годами.
«Я боялась, — шептали её мысли. — Боялась увидеть твоё место пустым. Боялась почувствовать, что тебя больше нет. Но теперь я понимаю: ты всегда была здесь».
Когда слёзы иссякли, Кристина достала из кармана маленький свёрток. Это были шоколадные конфеты, которые мама так любила. Она положила их на промёрзлый снег у подножия памятника.
— Это тебе, — сказала она тихо. — Как раньше, помнишь?
Ей показалось, или ветер на миг стал теплее? Или это просто воображение? Но в груди разлился покой.
Обратный путь она шла уже легче. Снег всё так же цеплялся за валенки, ветер всё так же бил в лицо, но внутри было что‑то новое твёрдое, как камень.
Мысль оформилась окончательно: она останется здесь. В Заречном. Это больше не бегство. Это возвращение.
И с этим новым чувством Кристина с фанатичным рвением вновь принялась за работу. Она двигалась словно заведённая: разгребала многолетние завалы на чердаке, смахивала паутину с балок, подметала запылённые полы. Взмах метлы, скрежет веника по половицам, шуршание старых газет под ногами: всё сливалось в монотонный ритм, будто она пыталась загнать подальше последние остатки нелепости и жгучей досады, засевших в груди после ночной стычки с мальчишкой.
Физический труд действовал как анестезия. Пока руки заняты, пока мышцы горят от напряжения, мысли не так больно ранят. Но стоило на миг остановиться, перевести дух, и они снова наваливались: «А вдруг кто‑то ещё решит проверить, живёт ли тут привидение?.. А вдруг…?»
Она тряхнула головой, отгоняя навязчивые образы. Нет. Сейчас только работа. Только порядок.
Именно в этом порыве Кристина решила добраться до старого сундука. Он примостился под крутой, вертикальной лестницей, ведущей на чердак, и был основательно завален: картонные коробки с пожелтевшими газетами, старые пальто, пахнущие нафталином, потрёпанные чемоданы, словно его намеренно прятали от чужих глаз.
«Зачем? — мелькнуло в голове. — Что такого могло быть внутри, что потребовало столь тщательного укрытия?»
Она принялась расчищать пространство. Наконец сундук предстал перед ней во всей своей массивности: тяжёлый, обитый тёмным металлом, с потускневшими уголками и ржавыми замками.
Кристина провела ладонью по крышке. Дерево было шершавым, испещрённым трещинами времени. Она нащупала засов, потянула, он в ответ заскрипел, словно протестуя. Крышка поддалась неохотно, с протяжным, жалобным стоном, и в лицо ей пахнуло затхлостью, пылью и безмолвным прошлым.
Внутри лежало наследие.
Выцветшие ситцевые платья, в них Кристина помнила маму в летние дни: лёгкие, с цветочным узором, они колыхались на ветру, когда мать ходила по огороду. Шерстяной плед, когда‑то пушистый, а теперь жёсткий от времени. Толстая пачка фотографий, пожелтевших, с потрёпанными углами.
Сердце сжалось от чувства, будто она коснулась живой памяти, будто сама мать на миг ожила в этих вещах.
Кристина с трепетом перебирала содержимое сундука. Пальцы скользили по ткани, ощупывали края снимков, задерживались на знакомых чертах. И вдруг, под слоем старого тряпья, её пальцы наткнулись на что‑то твёрдое, угловатое.
Она вытащила предмет.
Толстая тетрадь в клеёнчатой обложке. Когда‑то, должно быть, ярко‑синей, а теперь выцветшей до блёклого серо‑голубого. На обложке ни единого слова. Но Кристина сразу поняла: это мамин дневник.
Она присела на край сундука, прижала тетрадь к груди. Руки дрожали.
«Открыть? Или… может, не стоит? Что, если там то, что я не готова услышать?»
Но любопытство, смешанное с тревогой, пересилило. Она осторожно приоткрыла потрёпанную тетрадь. Почерк, мелкий, аккуратный, такой знакомый, бросился в глаза сразу.
«1 января. Снова одна. Снег идёт, всё заметает. И внутри тоже…»
Кристина замерла. Слова будто пронзили её насквозь. Она перечитала фразу снова, и снова, и снова.
«Снова одна…»
Эти слова эхом отозвались в её собственной душе. Сколько раз она чувствовала то же самое? Сколько раз, сидя в городской квартире, смотрела в окно на падающий снег и думала: «Я одна. Совсем одна».
Кристина захлопнула тетрадь, ладони вспыхнули жаром, а по спине пробежал ледяной озноб. Руки непроизвольно задрожали, и она сжала их в кулаки, пытаясь унять эту предательскую дрожь.
Перед ней лежала не просто исписанная тетрадь. Это была застывшая боль, спрессованные тайны, ответы на вопросы, которые она боялась задавать всю свою сознательную жизнь.
«Что там? — мысли метались в голове, натыкаясь на страхи. — Может, что‑то об отце? О том, почему он ушёл? Или о том, почему мы жили здесь, на отшибе, словно отщепенцы? А вдруг… вдруг там объяснение словам бабы Глаши о „печати“ и „участи“?»
Она провела ладонью по обложке. Открыть, значит прикоснуться к сокровенному миру, который мама всегда держала за семью замками. Узнать то, что, возможно, навсегда изменит её собственное будущее. Или окончательно сломает хрупкий покой, который ей с таким трудом удалось обрести.
Кристина медленно опустилась на старый табурет рядом с сундуком. «Я не готова, — призналась она себе. — Не сейчас… Я только начала находить себя здесь, в этом доме, в этой жизни. А дневник… он всё перевернёт».
Мысли кружились, сталкивались, рассыпались на осколки. Она представляла, как переворачивает страницу — и перед ней раскрывается мир, о котором она ничего не знала. Мир маминых чувств, её сомнений, её правды. И от этой перспективы становилось одновременно и страшно, и невыносимо любопытно.
«А если там ответы? — внутренний голос звучал настойчиво. — Если там то, что поможет понять, кто я, откуда, почему всё сложилось именно так?»
Но другой голос, тише, но твёрже, возражал: «А готова ли ты принять эти ответы? Готова ли увидеть то, что может разрушить последние иллюзии?»
Она осторожно подняла тетрадь, словно та могла укусить её. Медленно, почти нежно, положила её обратно на дно сундука. Сверху, словно укутывая спящего ребёнка, прикрыла старым шерстяным пледиком. Сундук тихо щёлкнул, закрываясь. Этот звук эхом отозвался в тишине дома. Кристина выпрямилась, провела рукой по лицу, смахивая невидимые слёзы. За окном медленно опускались сумерки, и первые снежинки закружились в воздухе, оседая на стекле причудливыми узорами.
«Это лишь отсрочка, — подумала она. — Временное перемирие с самой собой».
Дневник будет ждать. Как терпеливо ждал все эти долгие годы. Как ждал её возвращения этот молчаливый дом. Как ждала её мама — даже когда она не звонила, не приезжала, бежала прочь…