Я не езжу к родственникам уже три года, и всё из-за одной фразы, которую сказал дядя Коля, когда мы поминали маму. Иногда мне кажется, что я слишком чувствительная, что надо было просто проглотить обиду и продолжать видеться с родней. Но я не могу. Потому что эта фраза открыла мне правду, от которой нельзя закрыть глаза.
Мама ушла в прошлом году, в октябре, когда деревья горели золотом, а воздух пах сыростью и гнилью. Она болела долго, и мы все знали, что конец близок, но всё равно когда это случилось, я почувствовала, что земля ушла из-под ног. Я была единственной дочерью, и на мне лежало всё: похороны, поминки, соблюдение всех обрядов. Брат Серёжа помогал, но он живёт в другом городе, у него своя жизнь, своя работа, и ему приходилось ездить туда-сюда. А я была рядом все последние месяцы, я сидела у маминой кровати, держала её холодеющую руку и слушала, как она повторяла одни и те же истории о моём детстве.
Мы не были идеальной семьёй. Мама всегда любила Серёжу больше, чем меня. Это не было секретом, просто всем так удобнее было молчать. Он был старшим, первенцем, а я — девочкой, которую родили, когда ей было уже за тридцать, и которая всегда была чужой в этом доме. Я выросла, выучилась на бухгалтера, вышла замуж, родила сына, но мама всегда смотрела на меня так, будто я не оправдала её ожиданий. Серёжа стал инженером, строил города, а я просто считала чужие деньги в маленькой конторе. Это был её выбор — видеть в нём успех, а во мне — неудачу.
Когда она заболела, я бросила всё и уехала к ней в город. Муж остался с сыном, а я сняла крошечную квартирку рядом с больницей и жила там три месяца. Ходила к маме каждый день, готовила ей бульоны, читала вслух газеты, переливала воду в вазочки с засохшими цветами. Серёжа приезжал на выходных, садился у маминой кровати на пять минут, потом уходил «по делам», а я оставалась. Я не жаловалась. Я просто делала то, что должна была делать дочь.
За неделю до смерти мама попросила меня прийти одна. Она лежала в белой палате, и солнечный свет падал на её лицо, делая её похожей на старую фотографию. Она взяла мою руку и сказала: «Леночка, прости меня. Я не всегда была справедлива». Я не знала, что ответить, поэтому просто пожала плечами и сказала, что всё в порядке. Но она покачала головой и продолжила: «Ты была хорошей дочерью. Лучше, чем я заслуживала. А я… я просто не умела показывать любовь по-другому».
Это были первые её слова признания за всю жизнь. Я вышла из палаты и плакала в туалете, не давая сестрам увидеть моих слёз. Мне хотелось верить, что это искренне. Что она действительно так думала. Но потом она умерла, и всё, что осталось, — это эти слова, которые я не могла больше проверить.
Поминки были в нашем старом доме, в квартире, где я выросла. Родственники съехались со всей области: тётки, дяди, кузены, кузины, люди, которых я не видела годами. Все несли свои пироги, свои истории, свои ожидания. Я волновалась, потому что знала, что эти поминки превратятся в спектакль, где каждый будет играть свою роль. Мужчины будут пить в столовой, женщины — собираться на кухне и обсуждать наследство. Это был их обычай.
Я готовила весь день. Ставила на стол мамины любимые блюда: холодец, винегрет, пироги, блины. Всё должно было быть идеально, как она любила. Серёжа сидел в столовой с мужчинами, пил водку и рассказывал о своих проектах, о том, как он важный человек в своей фирме. Я слышала его голос сквозь стену и чувствовала, как злость поднимается в горло. Он не провёл с мамой ни одной ночи в больнице, но сейчас он главный сын, который потерял мать.
Тётя Зина, сестра мамы, пришла первой. Она принесла огромный торт и сразу начала: «Леночка, как ты собираешься делить вещи? Мама ведь оставила мебель, посуду. Тебе всё равно не нужно, ты в другом городе живёшь». Я сказала, что ещё не думала об этом. Что поминки — не время для таких разговоров. Но она поморщилась и сказала: «Время-то как раз самое подходящее. Пока все здесь».
Потом пришла тётя Люда, вторая сестра. Она смотрела на меня сверху вниз и говорила о том, как важно сохранить семью вместе, как мама бы хотела, чтобы мы все оставались близкими. Но её глаза были холодными, и я знала, что она просто хочет убедиться, что получит свою часть. Я улыбалась, кивала, но внутри всё сжималось. Я ненавидела их всех в тот момент. Ненавидела за то, что они пришли не проститься с мамой, а поделить то, что она оставила.
Мы сели за стол. Все помолчали, пока дядя Коля, муж тёти Зины, не поднял рюмку. Он был высоким, седым мужчиной, который всегда считал себя главным в семье. Он работал когда-то в милиции, и у него был голос, который не терпел возражений. Он поднял рюмку и сказал: «Давайте выпьем за Галю. Она была хорошей женщиной, хорошей матерью. И пусть её дети не забывают, что они должны ей. Особенно те, кто был рядом в конце».
Все подняли рюмки. Я тоже. Но потом дядя Коля посмотрел прямо на меня и добавил: «Лена, ты старшая дочь. Ты должна понимать, что семья — это не только права, но и обязанности. Ты забрала у матери последние месяцы, не давая другим возможности быть рядом. Теперь тебе придётся ответить за это».
Я опустила рюмку. В комнате стало тихо. Все смотрели на меня. Серёжа сидел, сжимая свою рюмку, и не поднимал глаз. Я почувствовала, как кровь приливает к лицу. Я не понимала, что он имеет в виду. Я не понимала, почему он говорит это сейчас, здесь, за столом, где должны были поминать маму.
«Что вы имеете в виду?» — спросила я тихо.
Дядя Коля поставил рюмку на стол. Он смотрел на меня с вызовом. «Я имею в виду, что ты три месяца жила здесь, в квартире матери. Ты пользовалась её деньгами, её квартирой, её вещами. Ты не давала другим приезжать, говоря, что мама устает. А теперь ты думаешь, что всё это достанется тебе?»
Я не могла дышать. Это была ложь. Это была полная ложь. Я не пользовалась её деньгами. Я тратила свои сбережения на лекарства, на еду, на такси в больницу. Я не запрещала никому приезжать. Я просто говорила, что мама слаба, что она не может видеть много людей. Но я не говорила, чтобы они не приезжали вообще.
«Это неправда», — сказала я, и мой голос дрожал.
«Не правда?» — переспросила тётя Зина, и её голос был острым, как лезвие. — «Ты же сама говорила, что мама просит, чтобы мы не приезжали. Ты же сама говорила, что она хочет спокойствия. А теперь она умерла, и мы не успели с ней попрощаться. Потому что ты не дала нам».
В комнате зашептались. Все смотрели на меня осуждающе. Я посмотрела на Серёжу, но он сидел и смотрел в свою тарелку. Он не защитил меня. Он просто молчал, как всегда. Когда мне нужна была поддержка, он просто молчал.
«Я не запрещала вам приезжать», — сказала я, и слёзы наполнили мои глаза. — «Мама говорила, что ей тяжело видеть вас всех. Она говорила, что вы приходите, плачете, и ей становится хуже. Я просто передавала её слова».
«Ты передавала то, что было выгодно тебе», — сказал дядя Коля. — «Ты хотела быть единственной, кто будет с ней в конце. Чтобы она тебе всё оставила. Но это не сработает. Мы не позволим».
Я встала из-за стола. Мои ноги дрожали. Я смотрела на их лица и не узнавала этих людей. Это были не родственники. Это были чужие, которые пришли за добычей. Мама ещё не успела остынуть в могиле, а они уже делили её вещи, её память, её дочь.
«Я ухожу», — сказала я.
«Ты не уйдёшь, пока мы не решим, как делить наследство», — ответила тётя Люда.
Я смеялась. Это был смех, который не контролируешь. Он вырвался из моей груди, громкий и истерический. «Вы хотите делить наследство? Прямо сейчас? На поминках?»
«Время-то у всех есть», — сказала тётя Зина. — «А ты, видимо, хочешь всё оставить себе».
Я посмотрела на них всех ещё раз. На их жадные глаза, на их руки, сжимающие рюмки, на их рты, которые говорили слова, которые не должны были быть сказаны. Я вспомнила маму, как она лежала в больнице и просила меня не звать их. Не потому что она их не любила. А потому что она знала, что будет так. Она знала, что они превратят её смерть в торг.
Я развернулась и пошла к двери. За мной полетели голоса: «Ты не имеешь права!», «Мы обратимся к юристу!», «Ты пожалеешь об этом!». Но я не останавливалась. Я вышла из квартиры, где выросла, и закрыла дверь. И я поняла, что больше никогда не вернусь сюда.
Серёжа вышел за мной через пять минут. Он нашёл меня на лестничной площадке, где я сидела и плакала. Он сел рядом и положил руку мне на плечо. Я отшатнулась.
«Ты мог бы сказать хоть слово», — прошептала я.
«Они бы не послушали», — ответил он.
«Ты даже не попробовал».
Он молчал. Он всегда молчал. Когда мне нужна была защита, он молчал. Когда мне нужна была поддержка, он молчал. Когда мне нужно было, чтобы кто-то сказал: «Вы все неправы, это моя сестра», он просто сидел и смотрел в тарелку.
«Я не поеду с тобой», — сказал он. — «Я останусь и поговорю с ними. Надо решить вопрос с квартирой».
Я поднялась и посмотрела на него. На моего старшего брата, которого я всегда любила больше, чем он любил меня. «Ты тоже хочешь свою часть?»
Он отвернулся. Это был ответ. Это был всем ответ.
Я спустилась по лестнице и вышла на улицу. Осенняя слякоть лилась по тротуарам, и я шла по ней, не чувствуя холода. Я шла и думала о том, что мама знала. Она знала, что оставляет меня с этими людьми. Она знала, что они не простят мне того, что я была рядом, а они — нет. Она знала, что я буду одна.
Через неделю я получила письмо от адвоката. Тётя Зина и тётя Люда подали в суд, требуя раздела наследства. Они хотели половину квартиры, половину маминых сбережений, половину всего. Серёжа поддержал их. Он написал заявление, что я незаконно пользовалась квартирой матери в последние месяцы и должна выплатить компенсацию. Я сидела с этим письмом и смеялась. Смеялась, пока не начала плакать.
Адвокат сказал мне, что у меня есть шанс. Что мамин завещание, где она оставила всё мне, будет действительным. Что я могу доказать, что заботилась о ней. Но он также сказал, что это будет долго, грязно и дорого. Что мои родственники будут говорить всякие вещи. Что они будут пытаться доказать, что я манипулировала старой женщиной, которая не понимала, что делает.
Я сказала ему, что не буду судиться. Что они могут забрать всё. Что я не хочу ни квартиры, ни денег, ни вещей, которые пахнут мамой. Я не хочу ничего, что связывает меня с этими людьми.
Я продала свою долю Серёже. За копейки. За цену, которую он мог заплатить. Он взял квартиру, обещал выплатить мне в течение года, но я знала, что он не заплатит. Я просто хотела вычеркнуть его из жизни. Как вычеркивают слово, которое написано не теми буквами.
Мама оставила мне одно письмо. Оно пришло по почте через месяц после поминок. Она написала его за неделю до смерти и попросила врача отослать его после её ухода. В письме было всего три предложения: «Леночка, прости меня за них. Они не знают, что делают. А ты знай: я всегда любила тебя, просто не умела это показывать. И ещё знай: ты не должна ничего им. Ничего».
Я храню это письмо в своём сейфе. Никто его не видел. Иногда я думаю, что мама знала, что сделает дядя Коля. Что она предвидела этот тост, этот разговор, эту развязку. Что она оставила это письмо, чтобы я могла жить дальше, не чувствуя вины. Чтобы я могла сказать себе: она разрешила мне уйти.
Сейчас я живу в другом городе. Я не езжу на кладбище. Я не звоню на поминки. Я не отвечаю на звонки тёть Зины, которая до сих пор пытается выяснить, где я и почему я не приезжаю. Я просто живу. У меня есть муж, который меня любит. У меня есть сын, который растёт хорошим человеком. У меня есть работа, которая не приносит много денег, но приносит спокойствие.
Иногда я думаю, что я слишком жестока. Что надо было простить. Что семья — это важнее, чем обида. Что мама хотела бы, чтобы я осталась с ними. Но потом я вспоминаю тот тост. Вспоминаю, как дядя Коля смотрел на меня сверху вниз и говорил о моих обязанностях. Вспоминаю, как тётя Зина кивала, как тётя Люда сжимала рюмку. И я понимаю, что я не ушла от семьи. Я ушла от людей, которые никогда не были моей семьёй.
Муж иногда спрашивает, не хочу ли я съездить на кладбище. Помянуть маму. Я говорю, что не готова. Что ещё не время. Но я знаю, что время никогда не настанет. Потому что если я поеду, я встречусь с ними. И я не знаю, что я сделаю. Не знаю, что скажу. Не знаю, смогу ли я сдержаться и не сказать им всё, что я думаю о них. И о себе. И о том, как я позволила им делать с собой то, что они сделали.
Так что я не езжу. Я сижу дома, смотрю в окно и думаю о маме. О том, как она лежала в больнице и просила прощения. О том, как она знала, что я буду одна. О том, как она оставила мне письмо, чтобы я не чувствовала себя виноватой. И я думаю, может быть, она была сильнее всех нас. Потому что она смогла сказать правду перед смертью. А мы, оставшиеся, так и не смогли.
Иногда ночью я слышу её голос. Она зовёт меня. Но я не отвечаю. Потому что я боюсь, что если я отвечу, то вернусь туда, в тот дом, за тот стол, к тем людям. А я не могу. Я не могу простить им тот тост. Я не могу простить им то, что они превратили мою боль в их выгоду. Я не могу простить себе то, что я позволила им это сделать.
Может быть, я плохая дочь. Может быть, я эгоистка. Может быть, я разрушила семью. Но я не знаю, что ещё я могла сделать. Остаться и терпеть? Молчать, когда меня обвиняют? Позволить им делить мамину память, как делили бы её вещи?
Я не знаю правильного ответа. Я просто знаю, что я больше не езжу на поминки. И что я не знаю, когда смогу снова смотреть им в глаза. Если вообще смогу когда-нибудь.
Самые читаемые рассказы:👇👇👇
Медсестра заметила странную метку — и спасла ребёнка
Тот момент, когда я не выбрала — и всё само решилось
Подписывайтесь, чтобы видеть новые рассказы на канале, комментируйте и ставьте свои оценки.. Буду рада каждому мнению.