Как точно заметил Борис Пастернак в «Докторе Живаго»: «Наша нервная система не пустой звук, не выдумка. Она — состоящее из волокон физическое тело. Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас, как зубы во рту. Её нельзя без конца насиловать безнаказанно».
Лицемерие — это не просто ложь. Это систематическое насилие над собственной психикой. Тоталитарная система добивается полной власти не тогда, когда заставляет подданных молчать, а тогда, когда люди сами начинает верить в её идеологию.
Но на это «переформатирование» и упрощение психика часто отвечает болезнями потому что она, в отличие от идеологии, состоит из плоти и крови.
Что же происходит с психикой человека, вынужденного постоянно жить в состоянии внутреннего раскола между внешней идеологией и собственными мыслями?
Когда внешнее и внутреннее вступают в войну
Представьте: вы должны радостно приветствовать новость о повышении норм выработки, хотя понимаете, что это голод для вашей семьи. Искренне восхищаться портретом Старшего Брата, испытывая к нему отвращение. Поздравлять коллег с арестом "предателя", зная, что следующей жертвой можете оказаться вы.
Это не просто лицемерие. Это глубокий разрыв личности: одно — что ты говоришь вслух, другое — что видишь своими глазами, третье — во что обязан верить. Уинстон из «1984» существует в состоянии перманентного внутреннего раскола, и его тело, его психика реагируют по всем классическим законам психосоматики: бессонница, необъяснимые боли в спине, кашель без физических причин, постоянный фоновый страх.
Почему Уинстону сложно стать простым?
Возможно, будь Уинстон психопатом, лишённым эмпатии и рефлексии, или человеком с менее развитым интеллектом, он не испытывал бы этих мучений. Он смог бы без усилий принять идеологию Партии и спать по ночам спокойно.
Но что же мешало ему полностью слиться с идеологией?
Ему мешала память. Не просто воспоминания, а физическое, неистребимое знание правды, запечатлённое в теле и чувствах. Он помнил, что шоколадный паёк уменьшили, а не увеличили. Помнил исчезнувших людей. Помнил иное ощущение реальности.
Ему мешал интеллект, не способный отключить причинно-следственные связи. Его интеллект, который кормил его, одновременно не давал ему спокойно жить. Его работа «нейросетью», связанная с обработкой запросов от неизвестных начальников для написания текстов в Министерстве правды, требовала слепого принятия абсурда. Но его аналитический ум, привыкший выстраивать логические цепочки, постоянно натыкался на ложь и нестыковки, многочисленные «неисправности» в идеологии и мышлении руководства.
Он не мог просто отключиться и принять новую идеологическую догму. Эта внутренняя борьба превращалась в когнитивную пытку, где его главное достоинство — способность мыслить и писать тексты — стало его главным проклятием.
И, наконец, ему мешало ощущение собственного «Я». Полное принятие идеологии требовало самоуничтожения, растворения своей личности в коллективном «Мы». А Уинстон, несмотря ни на что, цеплялся за своё «Я» — пусть слабое, пусть напуганное, но своё.
Уинстону мешала его сложность. Его внутренний мир был многомерен — а система требовала от него стать плоским, "одномерным".
Философ Герберт Маркузе как раз описал этот феномен: "одномерный человек" — это тот, кто утратил глубину, критическое восприятие и способность мыслить за пределами навязанной ему системы.
Именно эта сложность делала его несчастным, но именно она же делала его человеком. В мире, где счастье было возможно только через добровольное самоупрощение, Уинстон оказался обречен на страдания — потому что выбрал сложность вместо комфортного упрощения.
Стратегии упрощения сложности
Память, интеллект, осознанность и способность к сложному мышлению — черты, опасные для любого тоталитарного общества. Именно поэтому диктаторы — как осознанно, так и интуитивно — понимают: носители этих качеств представляют угрозу их власти. С ними невозможно договориться, их трудно подчинить идеологической машине. И потому проще уничтожить таких людей, чем пытаться переделать, подкупить или вовлечь в систему.
В романе Оруэлла предпринимаются колоссальные усилия, чтобы упростить и обратить Уинстона в веру Партии: на него тратится время высокопоставленного чиновника, за ним ведётся хитроумная слежка с привлечением высококвалифицированных агентов, его подвергают изощрённым пыткам — физическим и психологическим, которые, в конце концов, достигают своей цели.
Однако в реальности тоталитарные режимы не могут позволить себе такой ресурсоёмкий подход в отношении каждого интеллектуала, мыслящего человека или сложной личности. Просто не хватит ни сил, ни времени, ни средств.
Поэтому реальность оказывается прозаичнее и гораздо трагичнее: вместо индивидуальной «обработки» выбирается быстрое уничтожение, дезактивация страхом и вытеснение всех, кто потенциально способен мыслить самостоятельно.
Уничтожить всех инакомыслящих физически — задача для диктатора почти невозможная. Поэтому диктатура действует иначе: создаёт атмосферу, в которой оставшиеся в живых боятся собственной тени. Боятся не только говорить — но и думать. Боятся вести дневник, как Уинстон Смит. Боятся искать единомышленников. Боятся даже втайне мечтать о другом будущем.
Страх становится надзирателем, который живёт внутри. И тогда уже не нужны камеры в каждом доме — человек сам становится своим главным цензором. Система добивается главного: чтобы даже мысль о сопротивлении казалась безумием, а сохранение собственного достоинства — смертельным риском.
Идеология здесь служит не столько инструментом переубеждения, сколько самооправданием и оправданием систематического истребления инакомыслия перед равнодушным большинством.
Тёмная изнанка детской самоорганизации
О детстве Уинстона Смита Оруэлл рассказывает немного, но этих деталей достаточно, чтобы понять истоки его душевного разлада. Его мать и сестра таинственно исчезают — скорее всего, стали жертвами партийных чисток.
И маленький Уинстон вынужденно осваивает свою первую форму двоемыслия: внешне принимать новую реальность, внутренне тоскуя по потерянной семье. Этим он не похож на другие детские образы романа.
Отчасти Оруэлл был прав, неприглядно описывая детей в романе как виртуозов мимикрии — настоящих мастеров адаптации, способных мгновенно присоединяться к толпе и находить пути к нужным ресурсам.
Эти же тревожные мотивы детского поведения ярко прослеживаются в романе Уильяма Голдинга «Повелитель мух».
Оба автора с разных сторон показывают тёмную изнанку детской самоорганизации: как быстро «стадный инстинкт» подавляет индивидуальность, а жажда принадлежности к группе оборачивается жестокостью. Инстинктивно дети учатся разделять мысли на «домашние» и «общественные», считывать перемены в настроении значимых взрослых, скрывать настоящие эмоции за маской лояльности, лицемерить и подстраиваться под большинство.
Оба автора (Оруэлл и Голдинг) раскрывают универсальный механизм: в условиях стресса или примитивной иерархии человеческая психика легко жертвует нравственностью ради выгоды или безопасности.
Хотя такой подход несколько упрощён — ведь в реальности выбор редко сводится к противопоставлению доминирующей идеологии и личности, а скорее происходит между несколькими конкурирующими нормами и системами ценностей.
Тем не менее, в романе Оруэлла ярко и нелицеприятно показан процесс взросления как усвоение детьми господствующих языков и социальных кодов власти, доминирующих в обществе норм, интеграции в "стаи".
Две стратегии выживания ребёнка по Оруэллу
В романе показано, как в такой ситуации у детей формируются разные стратегии выживания.
Первая — путь тотального самоотречения. Ребенок не просто скрывает «неправильные» мысли — он начинает методично искоренять их в себе, превращая язык идеологии в свой собственный. Постепенно слова Партии становятся его единственным словарем, а собственные эмоции — особенно те, что связаны с семьей и нелояльными Партии близкими — объявляются «враждебными» и подлежат уничтожению. Это путь внутренней инквизиции, когда человек сам становится надзирателем собственной души.
Любопытно, что разновидностью этого пути может стать и сектантство — когда вместо языка Партии принимается идеология оппозиции или радикальной группы (например, как у Гольдстейна). Меняется содержание, голова Старшего Брата заменяется головой Гольдстейна, но сохраняется главное — добровольный отказ от собственного мышления в пользу готовой системы координат и идеологем.
Вторая стратегия: обретение собственного голоса. Как опытный радист, ребенок в этой стратегии постепенно осваивает переключение между каналами: «официальным» — для внешнего мира, и «личным» — лично для себя и близких, которым можно доверять.
Эта двойная бухгалтерия требует постоянного психического напряжения, но дает бесценное преимущество — доступ к собственным чувствам и мыслям.
Оба пути ведут к издержкам: первый — к экзистенциальной пустоте и тотальной зависимости индивида от внешней идеологии, второй — к хроническому стрессу. Но если первый означает духовную смерть и уничтожение личности, то второй сохраняет возможность возрождения — даже ценой постоянной внутренней борьбы.
Обе стратегии травматичны, но по-разному. В первом случае возникает разрыв с собственной природой, ведущий к глубоким отложенным неврозам, которые рано или поздно дадут о себе знать в болезненных зависимостях или психопатологиях. Во втором — текущее хроническое напряжение от постоянного самоконтроля, чреватое тревожными расстройствами.
Дневник как сопротивление и терапия
Уинстон движется по второму пути. Но цена такой адаптации оказывается непомерно высокой. Постоянно балансировать на грани разоблачения, каждую минуту контролировать свои слова, жесты, даже выражение лица — это хронический стресс, который неизбежно ведет к болезням и нервному истощению.
Это и есть стратегия взросления Уинстона Смита, чей дневник становится тайным «частотным каналом» — пространством, в котором он может оставаться собой. Для Смита ведение дневника — это одновременно акт сопротивления, путь к самоосознанию и форма внутренней терапии: через запись он восстанавливает связь с собственной памятью, чувствами и реальностью, которую система стремится уничтожить.
В этом смысле дневник становится не просто свидетельством, а первым шагом к духовной зрелости — и одновременно обречённым жестом свободного человека в мире тотального контроля.
Сейчас известно большое количество дневников жертв Холокоста. Самые известные среди них — дневники Анны Франк и Мириам Ваттенберг стали образцами личной свободы, утверждённой в условиях тотальной угрозы уничтожения. Через запись внутреннего мира, мыслей и чувств авторы дневников сохраняли автономию духа перед лицом жестокости и абсурда тоталитарного режима. Эти свидетельства перекликаются с дневником Уинстона из романа Оруэлла: как и он, жертвы генцида фиксировали реальность, которую власть стремилась исказить или стереть, превращая личное письмо в акт сопротивления.
Разница лишь в том, что Уинстон в конце предаёт свою правду, а их записи остались честными до конца — несмотря на то, что не спасли большинство авторов от трагической судьбы.
Смит, Раскольников и Печорин
Психологически Уинстон Смит оказывается удивительно близок героям классической русской литературы, словно продолжая линию «лишних людей» в новых, тоталитарных условиях. Его роднит с Раскольниковым не только интеллектуальный бунт и создание собственной системы ценностей, но и сама экзистенциальная ситуация отчуждения. Оба они, живя в добровольной изоляции, противопоставляют себя обществу и испытывают на себе тяжелейшие последствия этого разрыва — постоянное внутреннее напряжение, страх и психосоматические страдания, становящиеся физическим воплощением душевного разлада.
Ту же глубину внутреннего родства можно обнаружить и в сравнении Уинстона с Печориным. Их объединяет болезненная рефлексия, ощущение бессмысленности существования и острое переживание одиночества. Оба ведут напряженный внутренний диалог, доверяя сокровенные мысли дневнику, где анализируют каждый свой шаг и переживают глубокое отторжение к обществу, в котором вынуждены существовать. Эта внутренняя раздвоенность становится для них одновременно и проклятием, и единственной возможностью сохранить свое «я» в мире, мораль и правила игры которого они не хотят принимать.
Психологический портрет по Личко:
тревожно-мнительный тип
Уинстон Смит — классический пример тревожно-мнительного (психастенического) типа по Личко. Его одолевает бесконечная рефлексия — он постоянно анализирует каждый свой шаг, каждую мысль. Эта внутренняя гипертрофированная бдительность изматывает его больше, чем внешний контроль со стороны Партии.
Его нерешительность становится формой самозащиты. Любой выбор — даже самый незначительный — даётся ему с трудом. Но парадокс в том, что периоды затяжных сомнений внезапно сменяются импульсивными, почти отчаянными поступками. Покупка дневника, связь с Джулией, обращение к О'Брайену — всё это вспышки отчаяния человека, который больше не может выносить постоянного внутреннего напряжения.
Его чувствительность к идеологическому насилию это не политическая позиция, а глубоко личная, почти физиологическая реакция. Он чувствует ложь не умом, а всем существом — как кто-то чувствует приближение грозы по ломоте в суставах. И наконец, его сопротивление — это сверхценная идея, ставшая смыслом выживания.
Его отношения с Джулией — важнейший симптом. Это не история любви в традиционном понимании. Прежде всего — это отчаянная попытка человека, переживающего эмоциональную анестезию, доказать самому себе, что он ещё способен что-то чувствовать. Что его внутренний мир не полностью мёртв. Каждое их свидание — не столько акт любви, сколько акт сопротивления собственной апатии.
Уроки для современного мира
Сейчас мы редко сталкиваемся с таким тотальным давлением на людей, как в мире Оруэлла. Современные системы контроля и идеологии стали тоньше — они не ломают волю открыто, а предлагают более комфортные манипуляции.
Но элементы оруэлловской системы узнаваемы в нашей повседневности.
В корпоративной культуре, где критика руководства становится профессиональным самоубийством, а язык корпоративных ценностей подменяет искренность ритуалом.
В культуре отмены, где за неверное слово можно лишиться репутации, а страх оказаться «не на той стороне» заставляет людей заранее редактировать свои мысли. В социальных сетях, где создаются тщательно отфильтрованные образы, за которыми прячется человеческая сложность и уязвимость.
Главный вопрос не в том, сталкиваемся ли мы с двоемыслием, а в том, как сохранить внутреннюю цельность в мире, который поощряет и стимулирует раскол.
А как вы думаете? Приходилось ли вам сталкиваться с ситуациями, где внутренние убеждения конфликтовали с внешними требованиями? Как удавалось сохранить самоуважение? Поделитесь в комментариях!
Владислав Тарасенко — кандидат философских наук, исследователь и практик. Объединяю литературу, психологию и современную культуру, чтобы помочь вам лучше понимать себя и других через великие книги.
Регулярно провожу книжные клубы, где классика становится мощным инструментом развития вашей команды. Мы не просто читаем — мы извлекаем практические уроки: учимся понимать мотивы людей через Достоевского, принимать сложные решения на примерах Толстого и сохранять самоиронию с Чеховым.
Корпоративный книжный клуб — это инвестиция в soft skills, деловые и семейные ценности ваших сотрудников через проверенные временем сюжеты. Всего за одну встречу ваша команда получит не просто знания, а новые идеи для работы и личной жизни.
- Закажите корпоративный книжный клуб для вашей компании: v5093075@gmail.com.
#психология #литература #1984 #Оруэлл #двоемыслие #тоталитаризм #психологиявыживания #Дзен