Я вышла из конторы нотариуса и на мгновение зажмурилась от яркого солнца. Внутри меня всё пело и одновременно щемило от грусти. Бабушки не стало месяц назад, и эта боль всё ещё была свежей, но сегодня… сегодня я узнала о её последнем подарке. Двадцать минут назад пожилой нотариус с усталыми, но добрыми глазами зачитал мне завещание. Две квартиры в центре города и её старенькая, но надёжная машина. Всё это теперь моё. Моё. Не наше с Игорем, а именно моё. Бабушка, видимо, что-то чувствовала.
Я шла по улице, почти не замечая людей. В сумке лежало не просто свидетельство о наследстве, а целая новая жизнь. Я представляла, как ворвусь домой и ошарашу Игоря. Мы ведь столько об этом мечтали! Последние пару лет были непростыми, мы считали каждую копейку, откладывая на первый взнос на своё жильё. А тут — такой подарок судьбы. Одну квартиру мы отремонтируем и будем жить там, — думала я, улыбаясь своим мыслям. — Вторую сдадим, и это будет отличная прибавка к нашему бюджету. Наконец-то сможем путешествовать, как давно хотели! Игорь будет так счастлив! Он так много работает, так устаёт. Я видела его потухший взгляд по вечерам, его молчаливую борьбу с усталостью и безденежьем. Он заслужил это. Мы заслужили.
Игорь — моя опора, моя стена. Мы вместе уже почти десять лет, из них пять в браке. Познакомились ещё в университете, и с тех пор не расставались. Он всегда был таким заботливым, внимательным. Помню, как на первом свидании он потратил последние деньги на букет моих любимых ромашек, а потом мы весь вечер гуляли по парку, потому что на поход в заведение средств уже не было. Он умел делать широкие жесты, даже когда карманы были пусты. Его любовь казалась мне такой настоящей, такой нерушимой. И его мама, Лидия Петровна… она с самого начала приняла меня. Да, была немного строгой, порой казалась холодной, но я списывала это на её характер. Она ведь одна поднимала сына, всю жизнь ему посвятила. Конечно, она волнуется за него, — успокаивала я себя, когда её слова казались мне слишком колкими. «Анечка, ты такая доверчивая, как дитя», — говорила она с едва заметной усмешкой, гладя меня по волосам. Я тогда думала, что это проявление такой своеобразной заботы.
Поднимаясь на наш третий этаж, я уже репетировала в голове свою речь. Как я войду, загадочно улыбнусь, попрошу его сесть и потом торжественно выложу на стол папку. Я представляла его удивление, потом восторг, как он подхватит меня на руки и будет кружить по нашей крохотной съёмной кухоньке. От этих мыслей сердце билось чаще. Вот она, наша дверь, обитая старым коричневым дерматином. Я достала ключ, но замерла, не вставив его в замок. Из-за двери доносились голоса. Игорь был дома, и, судя по второму голосу, у нас была его мама. Отлично, — пронеслось в голове, — сообщу новость им обоим. Лидия Петровна тоже порадуется за нас. Я уже хотела повернуть ключ, но одна фраза, произнесённая свекровью, заставила мою руку застыть. Она говорила тихо, но на пустой лестничной клетке её слова прозвучали оглушительно чётко. Что-то в её тоне было… неправильное. Не такое, как обычно. Я прижалась ухом к холодному металлу двери.
Моё сердце из птички, готовой выпорхнуть из груди от счастья, превратилось в тяжёлый ледяной камень. Он ухнул куда-то вниз, в самую бездну живота. Я стояла, боясь пошевелиться, боясь дышать. Всё моё предвкушение, вся радость моментально испарились, сменившись липким, животным страхом. В голове было пусто, только гул, как от натянутой струны. И сквозь этот гул пробивались их голоса. Голоса самых близких мне людей. Или мне казалось, что близких?
И тут, стоя у этой двери, я вдруг начала вспоминать. Мозг, будто защищаясь от того, что я слышала сейчас, начал подкидывать мне картинки из прошлого. Маленькие, незначительные эпизоды, которым я раньше не придавала никакого значения. Вот Игорь говорит по телефону в другой комнате, и когда я вхожу, он резко обрывает разговор и сбрасывает вызов. «Рабочее, — бросает он, не глядя на меня, — не бери в голову». Я и не брала. У него сложный проект, много общения, зачем ему мешать? Но почему тогда он так нервно прятал экран телефона?
А вот Лидия Петровна, сидит у нас на кухне, пьёт чай и с какой-то странной, оценивающей усмешкой смотрит на меня. «Игорь так много для семьи делает, просто на износ работает. Ему нужна женщина, которая будет для него надёжным тылом. Очень надёжным». Я тогда кивала, соглашалась. Думала, она хвалит меня за поддержку. А сейчас эта фраза прозвучала совсем иначе. Не «хвалит», а «проверяет». Проверяет, насколько я удобна, насколько послушна.
Вспомнились его постоянные жалобы на нехватку денег, хотя я знала, что он получает неплохую зарплату. Куда уходили средства? Он туманно объяснял, что помогает каким-то дальним родственникам, что у него старые обязательства. Я верила. Я даже отдавала ему часть своей зарплаты. Мы же семья, у нас всё общее. Я сама предлагала, а он… он брал. Смущённо улыбался, благодарил, говорил, что скоро всё наладится, и он мне всё вернёт сторицей.
И самое страшное воспоминание, от которого сейчас по спине пробежал холодок. Последние месяцы жизни бабушки. Она тяжело болела. И как же вдруг активизировались Игорь и его мама. Они звонили мне каждый день. Но их вопросы были странными. Не «Как она себя чувствует?», а «Что говорят врачи? Какие прогнозы?». Не «Нужна ли помощь?», а «Она ни о чём таком не говорила? Ну, о бумагах, о делах…». Однажды Лидия Петровна прямо спросила: «Анечка, а бабушка твоя… она ведь мудрая женщина, наверняка обо всём позаботилась заранее? О завещании, я имею в виду». Я тогда даже обиделась. Сказала, что не время об этом думать. А она похлопала меня по руке и сказала своим вкрадчивым голосом: «Это жизнь, деточка. О живых тоже надо думать». О каких живых она говорила? Обо мне? Или о себе и своём сыне?
Все эти разрозненные кусочки мозаики, которые я раньше не могла или не хотела сложить воедино, теперь с пугающей скоростью выстраивались в одну уродливую картину. Картину обмана. Длинного, рассчитанного на годы. Моя любовь, моя семья, всё, во что я верила, — всё это было частью чьего-то плана. Их плана.
Папка в сумке вдруг стала невыносимо тяжёлой. Она больше не была символом новой жизни и счастья. Она стала причиной. Причиной всего этого спектакля, который разыгрывался вокруг меня годами. Я стояла у двери, и слёзы текли по щекам, но я их не замечала. Я была оглушена. Опустошена. Мир сузился до этой обшарпанной двери и голосов за ней.
Я сделала глубокий вдох, заставив себя сосредоточиться не на воспоминаниях, а на том, что происходит прямо сейчас. Нужно было услышать всё. До конца.
— Главное, чтобы она ничего не заподозрила, — голос свекрови был твёрдым и лишённым всякой теплоты, как будто она обсуждала деловую сделку. — Ты вёл себя как надо? Скорбел? Убедительно?
Пауза. А потом я услышала смешок Игоря. Не весёлый, а короткий, злой.
— Конечно, мама. Лучший актёр театра и кино. Ещё немного, и мы из этой конуры съедем. Продадим её хлам, и всё. Наконец-то заживём с Леной по-человечески.
Лена.
Это имя ударило меня, как пощёчина. Оно было незнакомым и оттого ещё более страшным. Какая Лена? Кто это? В голове не было ни одного ответа, только звенящая пустота, в центре которой вращалось это имя.
— Терпи, сынок, — продолжала Лидия Петровна своим ледяным тоном. — Столько лет ждали, осталось совсем чуть-чуть. Главное, чтобы квартиры и машина на тебя были переписаны, как только она получит документы. Ты же помнишь наш уговор. Она девочка внушаемая, мягкая. Надавишь на жалость, скажешь, что так надёжнее, что на мужчине должна быть ответственность. Она и подпишет всё, что нужно.
Я больше не могла этого слышать. Кровь отхлынула от лица, в ушах зазвенело. Руки стали ватными. Ключ, который я всё это время сжимала в кулаке, выскользнул из ослабевших пальцев и с оглушительным звоном упал на кафельный пол лестничной клетки.
Дзинь.
За дверью мгновенно воцарилась тишина. Мёртвая, абсолютная. Они услышали. Они поняли. Моё тело действовало само по себе. Я наклонилась, подняла ключ, чувствуя, как дрожат колени. Внутри меня что-то оборвалось, и на смену шоку и боли пришёл странный, холодный, звенящий покой. Спектакль окончен.
Я вставила ключ в замок и повернула два раза. Щелчки прозвучали как выстрелы. Я толкнула дверь.
Они стояли посреди комнаты, как пойманные с поличным воры. Игорь — бледный, с широко раскрытыми от ужаса глазами. Лидия Петровна — с поджатыми губами, её лицо превратилось в непроницаемую маску, но в глазах плескалась неприкрытая ярость. Первым опомнился Игорь. Он сделал шаг ко мне, пытаясь изобразить на лице радостную улыбку, но получилось жалко и криво.
— Анечка! Милая, ты уже вернулась? А мы тут… с мамой… чай пьём…
Я молча смотрела на него. Просто смотрела, и в моём взгляде, наверное, было всё, что я чувствовала. Вся боль моего разбитого мира.
— Лена, — тихо сказала я. Это был не вопрос, а утверждение.
Его лицо дёрнулось. Он попытался разыграть недоумение.
— Какая Лена? Любимая, ты о чём? Ты, наверное, устала, у тебя ведь такое горе…
— Девочка моя, у тебя нервы, — тут же подхватила свекровь, подходя ближе и пытаясь взять меня за руку. — Ты себе напридумывала чего-то, подслушала обрывок разговора и…
Я отдёрнула руку, как от огня. И в этот момент я впервые за все годы посмотрела на них по-настоящему. Не как на мужа и вторую маму, а как на чужих, враждебных людей. Я увидела их жадные, бегающие глаза. Их страх. Их ложь. Я сняла с плеча сумку, медленно расстегнула её, достала ту самую папку и положила её на журнальный столик.
— Вы это искали? — мой голос звучал ровно и чуждо, как будто говорил кто-то другой.
Их взгляды впились в папку. Я видела, как в глазах Игоря мелькнула жадность, смешанная с облегчением. Он, видимо, решил, что я ничего не поняла, что сейчас всё пойдёт по их плану.
— Да, милая, конечно. Давай посмотрим, что там, — он протянул руку к документам.
Я накрыла папку ладонью.
— Бабушка всё оставила мне. — Я произнесла это медленно, глядя ему прямо в глаза. — Две квартиры. Машину. Всё её имущество. В завещании указана только одна наследница. Я.
На лице Игоря отразилась целая гамма чувств: недоверие, растерянность, а затем — плохо скрываемое бешенство. Маска спала. Спектакль действительно был окончен.
— Как… как только тебе? — прошипел он. — А как же я? Мы же семья!
— Семья? — я горько усмехнулась. — Семья не ждёт смерти близкого человека, чтобы поделить его имущество. Семья не обсуждает за спиной, как обмануть и обобрать.
— Аня, ты не так всё поняла! — его голос стал громче, в нём зазвучали истеричные нотки. — Ты подслушивала! Это низко!
— Низко? — мой голос тоже набрал силу. — Низко — это жить со мной десять лет, глядя мне в глаза и врать каждый день! Низко — это ждать, когда умрёт мой самый родной человек, чтобы забрать её наследство! Вот что низко, Игорь!
Лидия Петровна стояла молча, её лицо окаменело. Она поняла, что игра проиграна. Полностью. Квартира, в которой мы жили, была съёмной. Я посмотрела на них обоих — двух чужих мне людей, двух хищников, которые так долго ждали свою добычу, но остались ни с чем.
— Собирайте свои вещи, — сказала я тихо, но твёрдо. — И уходите.
— Что? — взвился Игорь. — Ты меня выгоняешь? Из нашего дома?
— Это не наш дом. И нас больше нет, — я покачала головой. — Ты сам всё разрушил. Ты и твоя мама. У вас есть один час, чтобы собрать всё своё и уйти.
Он смотрел на меня с ненавистью. Вся его любовь, вся забота испарились, как утренний туман, оставив после себя только уродливую гримасу злобы и алчности.
— Ты ещё пожалеешь об этом! — выплюнул он. — Ты одна никому не нужна! Лена лучше тебя в сто раз, поняла? Она настоящая женщина, а не наивная дурочка!
И он пошёл в спальню, с грохотом выдвигая ящики комода. Лидия Петровна, не проронив больше ни слова, бросила на меня полный презрения взгляд и проследовала за сыном.
Я осталась одна посреди гостиной. Ноги подкосились, и я опустилась на диван. Я не плакала. Слёз не было. Была только оглушающая, звенящая пустота внутри. Я смотрела на фотографии в рамках на стене: вот мы на море, счастливые, загорелые; вот мы в день свадьбы, он нежно целует меня в щёку. Ложь. Всё было ложью.
Через час они ушли. Игорь тащил два больших чемодана, его мать — несколько сумок. Уходя, он хлопнул дверью так, что со стены упала одна из фотографий. Стекло разбилось вдребезги. Это было символично.
Когда за ними закрылась дверь, я сидела в тишине ещё очень долго. Квартира, казалось, выдохнула с облегчением. Я встала, подошла к стене и начала одну за другой снимать все наши совместные фотографии. Я не рвала их, не била. Я просто складывала их стопкой на пол, лицом вниз. Потом так же методично собрала все его вещи, которые он забыл или не счёл нужным забрать: его кружку, его тапочки, его зубную щётку. Всё это полетело в большой мусорный мешок. Это был какой-то очищающий ритуал.
Когда квартира была очищена от его присутствия, я села на пол посреди гостиной. И тут меня накрыло. Не жалость к себе, не злость на него. А глубокая, всепоглощающая тоска по той жизни, которой у меня никогда не было. По той любви, в которую я так свято верила. Я оплакивала не Игоря. Я оплакивала себя — ту наивную девочку, которая десять лет жила в выдуманном мире.
Вдруг в памяти всплыла ещё одна деталь. Несколько лет назад на дне рождения его троюродного дяди он познакомил меня со своей «дальней родственницей, двоюродной сестрой Леной». Тихая, невзрачная девушка с затравленным взглядом. Она тогда как-то странно на меня смотрела, с какой-то смесью жалости и зависти. Я ещё подумала, что у неё, наверное, жизнь не складывается. Так вот она какая, эта Лена. Двоюродная сестра. Значит, они были вместе всё это время. Прямо у меня под носом.
Я подняла с журнального столика папку с документами. Пальцы коснулись гладкой поверхности. Это не просто бумаги на квартиры и машину. Это был билет. Билет на свободу, который мне оставила бабушка. Она будто знала, будто чувствовала, что этот подарок спасёт меня. Не обогатит, а именно спасёт. Я посмотрела в окно. Солнце уже садилось, окрашивая небо в нежные розовые тона. Впереди была неизвестность, но впервые за много лет она меня не пугала. Она давала надежду.