Не родись красивой 8
Ольга теперь была во власти Мироновых, а те не знали, что с ней делать.
Девушка понемногу поправлялась, уже могла ходить, вечером выходила из мазанки, шла в избу, садилась за стол вместе со всеми.
Была тихой, бледной, очень слабой.
Ела мало, говорила ещё меньше, вздрагивала от каждого резкого звука.
Евдокия смотрела на неё с тревогой.
— Ни к какому делу не приучена, — шептала она Фролу, когда Ольга уходила в амбар. — Одно слово — барыня. Ей няньки нужны, а где я их возьму? Нам самим помощница бы не помешала, а она... она наоборот — заботы требует. И внимания, и ухода.
Фрол слушал молча, хмурился.
Он не сердился, просто не знал, что сказать.
С одной стороны — жалко девку, с другой — хлопоты лишние, да и страх сидел в сердце: а вдруг кто узнает?
Евдокии пришлось отдать ей свою юбку.
— Нельзя тебе, милая, в своём барском, — сказала она, доставая из сундука одежду. — Не ровен час увидит кто — догадаются, кто ты такая. Одевай вот: рубаху и эту юбку.
Положила на табуретку чистую одежду.
Ольга смутилась, провела рукой по подолу своей юбки — светлой, тонкой, из красивой ткани.
— А можно я... поверх своей надену? — тихо спросила.
Евдокия махнула рукой.
— Да одевай, как тебе хочется. Мне твоего наряду не надобно. Только и тебе в нём нельзя — береги себя.
Ольга кивнула.
Она не сказала, что в поясе своей юбки зашито немного денег.
Перед отъездом нянька, Матрёна, уговорила её и маменьку спрятать купюры на всякий случай в одежду.
Ольга чувствовала под пальцами плотный шов и знала — это её единственное, что осталось от прошлой жизни.
Говорить об этом Евдокии она не решалась.
Не из недоверия — скорее из страха.
Она вообще старалась говорить, как можно меньше.
Каждый день ей казался длинным, тягучим.
Она привыкала к новой жизни, к запаху хлеба, к потрескиванию огня в лампе, к стуку топора во дворе.
Каждый вечер, когда она оставалась одна и гасила свет, в груди снова поднималась боль — тяжёлая, давящая.
Ольга не могла смириться с мыслью, что осталась одна.
Она понимала: вокруг добрые, простые люди, но жить их жизнью она не сможет.
— Что делать будем? — всё чаще шептала Евдокия, когда дом уже спал и лишь за окном поскрипывал ветер в воротах.
Она лежала рядом с Фролом, глядела в темноту.
— Барынька-то поправляется, а делать ничего не может. И на улицу её не выпустишь — не дай Бог, кто увидит.
Фрол молчал. Он и сам всё это понимал.
Тяжело вздохнул, перевернулся на другой бок.
— Слыхал я сегодня, к Степану-сапожнику сродник из Потапова пришел, — сказал негромко, — сказывал, что у них господ порешили, а дочка ихняя спаслась. Будто теперь ищут, кто же барышню прячет.
Евдокия прижала ладони к груди.
— Господи, спаси нас... Что ж нам теперь? Ведь не скажешь, что из жалости взяли. Никто и слушать не станет.
— Никто, — подтвердил Фрол. — А выдать? — Он прикусил губу, сам испугался своих слов. — Нет, не выйдет. Живая ведь. Не собака.
Они оба замолчали.
В избе стояла тишина, за окном посвистывал ветер.
Мысли у Фрола путались, тяжёлые, мутные.
Были среди них и такие, от которых он сам себе становился противен. Но мысли эти нашёптывали: куда бы барышню деть? К кому пристроить?
Но за каждой мыслью вставало лицо — бледное, почти детское, испуганное.
И он понимал: прогнать не сможет.
Совесть не позволяла.
Живая душа всё-таки, не вещь.
Фрол долго ворочался, потом сел на постели, опёрся на колени.
— Беда нам с ней, — сказал тихо, будто самому себе.
— Беда, — отозвалась Евдокия. — А всё ж Господь не без милости. Раз спаслась — значит, для чего-то нужна.
Фрол кивнул, молча согласился.
Лёг снова, долго ещё смотрел в темноту, потом потихоньку глаза сами сомкнулись.
А за окном глухо шумел лес, и казалось, что сам мир затаился, не зная и ожидая, чем эта история закончится.
— Ты, главное, её на люди не выпускай, — говорил Фрол утром, собираясь в кузницу. — Да приучай потихоньку к делам. Теперь ухаживать за ней некому.
Евдокия только кивнула: и сама это понимала.
Когда Фрол ушёл, она пошла к амбару, тихо постучала.
— Пора вставать, милая, — сказала она мягко. — Солнце уж высоко. Не лежать ведь тебе тут всю жизнь.
Ольга поднялась, накинула старенький платок, вышла вслед за Евдокией в избу.
Всё для неё здесь было чужое — запах дыма, гулкий пол, даже солнечный свет в окна, казалось, светит не так, как дома.
— Дело делать надо, — говорила Евдокия. — Кто ж за тебя будет? Смотри, что я делаю, повторяй.
Ольга кивала.
Она долго примерялась к ухвату, чтобы вытащить из печи котёл, но руки дрожали, сил не хватало.
Котёл качнулся, перевернулся, картошка вывалилась в горячие угли. Ольга испуганно бросила ухват, забилась в угол, заплакала.
-Что же ты какая безрукая? – у Евдокии сами вырвались слова, повисли в воздухе. Она принялась доставать опрокинутый котел, собирать картошку. Потом посмотрела на барыньку. Сердце сжалось.
- Хватит слезы лить. Научишься. С первого раза ни у кого ничего не получается. Время нужно.
В другой раз пошли во двор сгребать навоз после коровы.
Ольга послушно взяла лопату.
Она долго стояла, не зная, с какой стороны подступиться.
Наконец сунула лопату в кучу — и тут же бросила.
Руки ослабли, дыхание сбилось.
Отступила к стене сарая, прижалась плечом, заплакала — тихо, по-детски.
Евдокия стояла в хлеву, смотрела.
В груди поднялось раздражение, но вместе с ним — жалость, такая сильная, что сердце защемило.
Она понимала: навоз грести — не барское дело.
Эта барышня лопату впервые в руках держала. Да и в коровий хлев впервые ступала.
Но жизнь заставляла это делать.
Заставляла учиться, привыкать, иначе ждёт погибель.
Евдокия подошла ближе, положила руку Ольге на плечо.
— Ну, ну... не реви, — сказала тихо. — Всё понемножку. Не всё сразу. И я не сразу стала мастерица. Привыкнешь.
Ольга всхлипнула, вытерла глаза.
— Простите меня... я старалась.
— Знаю, — ответила Евдокия. — Только придется и дальше стараться. Отошло ваше время. Теперь все равны. А коли так, то всё должна уметь, от других девок не отличаться.
Евдокия вздохнула, перешла на мягкий, тёплый тон:
— Забудь ты про свою прошлую жизнь, — сказала тихо. — Привыкать пора. Все с чего-то начинают. Ничего, выживешь. Только бы терпения тебе хватило.
Ольга кивнула.
Она понимала: Евдокия не враг ей. Просто жизнь у этих людей — тяжёлая.
— Не будешь стараться — пропадёшь в этой жизни, — продолжала Евдокия без злости, но с усталостью в голосе.
— Мы ведь тебя до старости лет держать не будем, да и никто не будет.
Помолчала, потом добавила, уже глуше:
— А ежели, наоборот, кто узнает, что ты белоручка, да догадаются, что ты из барской семьи, — не поздоровится тебе. Видит Бог, не поздоровится.
В один из дней Евдокия с Полькой с самого утра пололи в поле картошку. Вернулись уставшие, руки и спины гудели. Полька сразу же легла на лавку, вытянулась. Солнечные лучи падали косо, золотили в избе половицы, обнаруживали на них слой пыли. Ольга сидела на табуретке. Евдокия обернулась к девушке:
— Давай-ка, милая, берись за тряпку. Смотри, сколько пыли натаскали. Вымой пол. Глядишь и воздух в избе сменится.
Ольга молча пошла в сени, взяла ведро, принесла воды. Попыталась отжать тряпку. Опустилась на колени.
Тряпка была влажная, грубая, как сама жизнь, что теперь окружала барышню.
Вода плескалась, образовывала лужицы.
Ольга двигала тряпку по полу, та слушалась плохо.
Пальцы, тонкие, белые, привыкшие к перу и шёлку, с трудом удерживали её.
Евдокия стояла у печи, смотрела.
Хотелось девчонку как-то ободрить, сказать что-нибудь — доброе, поддерживающее, но слова застряли.
Женщина горько вздохнула. Знала, что стоит чуть повысить голос — и снова будут слёзы, а от них никакая наука не пойдёт впрок.