Я всегда думала, что наша с Витей история — это сказка. Та самая, которую рассказывают подругам с придыханием, немного завидуя самой себе. Мы познакомились, когда я была на самом дне. После тяжелой болезни, которая оставила на моем лице и теле несколько заметных шрамов, я замкнулась в себе, считая, что моя жизнь кончена, что ни один мужчина больше не посмотрит на меня без жалости или отвращения. А потом появился он. Красивый, уверенный в себе, с лучистыми глазами и улыбкой, которая, казалось, могла растопить ледники. Он не замечал моих шрамов. Или делал вид, что не замечает. Он говорил мне, что видит только мою душу, мою доброту, мой свет. Я таяла. Я поверила.
Он стал моим спасителем, моим личным героем. Я смотрела на него снизу вверх, благодарная за каждый взгляд, за каждое прикосновение. Он вытащил меня из моей скорлупы, и я была готова отдать ему за это всё.
Мы поженились. Жили мы в моей двухкомнатной квартире, доставшейся мне от бабушки. Витя не был богачом, работал менеджером в небольшой фирме, но на жизнь хватало. А мне много и не надо было. Главное — он рядом. Его мама, Светлана Петровна, и сестра, Ира, приняли меня в семью с распростертыми объятиями. Поначалу. Они называли меня «наша Анечка», хвалили мои пироги, восхищались, как я обустроила наше гнездышко. Мне, изголодавшейся по теплу и принятию, это казалось верхом счастья. Я старалась изо всех сил быть идеальной женой, идеальной невесткой. Убирала, готовила, всегда улыбалась, даже когда уставала после работы.
Я так боялась потерять его. Этот страх был моим постоянным спутником. Страх, что однажды он проснется, по-настоящему увидит меня и поймет, какую ошибку совершил. И я делала всё, чтобы этот день никогда не настал.
А потом, как гром среди ясного неба, на меня свалилось наследство. Умерла моя двоюродная бабушка, которую я видела всего пару раз в глубоком детстве. Старенькая, одинокая žena из другого города. Её адвокат позвонил мне и сообщил, что она оставила мне всё свое состояние: пятнадцать миллионов рублей на счете и старенькую, но крепкую дачу в живописном месте под городом. Я не могла поверить. Пятнадцать миллионов. Это были какие-то немыслимые, астрономические деньги.
Когда я рассказала Вите, он сначала опешил. А потом его лицо расплылось в счастливой улыбке. Он подхватил меня на руки, закружил по комнате.
— Анька, ты понимаешь? Мы богаты! Мы теперь можем всё! Купим новую машину! Поедем в путешествие! Сделаем ремонт, о котором мечтали!
Его радость была такой искренней, такой заразительной, что я тоже засмеялась. В тот вечер мы сидели на кухне, пили чай с пирогом и строили планы. Его глаза горели азартом. Впервые за долгое время я почувствовала себя не просто приложением к нему, а полноправным партнером, человеком, который принес в семью что-то по-настоящему весомое. Я была счастлива. Как же глупа я была. Первые звоночки прозвенели уже через пару дней, но я, ослепленная любовью и эйфорией, их просто не услышала. В гости, разумеется, тут же нагрянули Светлана Петровна с Ириной. На стол были выложены лучшие угощения, разговоры текли рекой.
— Анечка, какая же ты у нас везучая! — ворковала свекровь, намазывая масло на хлеб. — Просто подарок судьбы! Витеньке так повезло с тобой!
— Да уж, — поддакнула Ира, лениво листая журнал. — Некоторым всё, а другим ничего. Вот я в своей однушке с ребенком маюсь, а тут целая дача простаивать будет.
Я напряглась, но тут же себя одернула. Ну что такого она сказала? Просто констатировала факт. Не нужно во всем видеть подвох. Они же моя семья.
— Почему простаивать? — улыбнулась я. — Будем все вместе на выходные ездить, на шашлыки. Места всем хватит.
Светлана Петровна посмотрела на меня своим фирменным долгим взглядом, от которого мне всегда становилось не по себе.
— Ты у нас золотая, Анечка. Просто золотая. Настоящая семья всегда должна помогать друг другу. Помни это.
Её слова повисли в воздухе. Вроде бы ничего особенного, обычная фраза. Но сказана она была таким тоном, будто она вбивала гвоздь. Это был не совет, а установка. Программа, которую я должна была принять. И это был только первый шаг.
Дальше всё стало разворачиваться медленно, почти незаметно, как расползающаяся по стене плесень. Сначала это были просто разговоры. Светлана Петровна при каждом удобном случае жаловалась на здоровье. У неё вдруг заболело всё: и сердце, и суставы, и давление стало скакать. Она вздыхала, что врачи советуют ей жить за городом, на свежем воздухе, но где же ей, бедной вдове, взять на это средства. Её намеки были толстыми, как канаты, но она делала вид, что просто делится своими горестями.
«Вот была бы у меня дачка, — говорила она, глядя куда-то в стену, — я бы там огурчики сажала, цветочками бы занималась. И здоровье бы поправила. И Витеньке с Анечкой не мешала бы в их квартире». Я слушала, и мне становилось неловко. Будто я отнимаю у больного человека последний шанс.
Ирина же избрала другую тактику. Она перестала жаловаться, вместо этого она начала мечтать. Вслух. Она приносила каталоги с садовой мебелью, показывала мне фотографии красивых беседок и клумб.
— Ань, смотри, какая прелесть! Представляешь, вот такую бы беседку на даче поставить! А сюда — качели для моего Максимки. Ему так нужен свежий воздух, а то в городе совсем зачах, бедный мальчик.
Она говорила «на даче», а не «на твоей даче». Эта маленькая деталь резала слух. Будто право собственности уже как-то само собой перераспределилось в их сознании. Витя поначалу отшучивался, говорил им: «Мам, Ир, не наглейте, дайте Ане хоть деньгами своими насладиться». Но я видела, как он меняется. Их слова, как капли воды, точили камень его сознания.
Однажды вечером он сел рядом со мной на диван, обнял за плечи.
— Ань, я вот тут подумал… Маме и правда нехорошо. Может, пусть она на даче поживет? Летом, например. А то и постоянно. Ей там будет лучше. А мы к ней будем на выходные приезжать.
— Вить, но… я хотела сама там всё обустроить, — растерянно пролепетала я. — Я мечтала, что это будет наше место.
— Ну так и будет наше! — он как-то слишком быстро завелся. — Мама же не чужой человек! Она для нас же старается, всю жизнь на меня положила. Неужели тебе жалко для неё?
Слово «жалко» ударило по мне. Я не была жадной. Я просто хотела свой собственный уголок, свою маленькую крепость. Но под его напором я сжалась.
Может, я и правда эгоистка? Он прав, это же его мама. Она меня приняла, в семью взяла. Разве я могу ей отказать?
— Хорошо, — тихо сказала я. — Пусть живет.
Витя просиял, расцеловал меня.
— Я знал, что ты у меня самая лучшая! Я знал, что ты поймешь!
Но это было только начало. Через неделю начались разговоры про деньги. Светлана Петровна вдруг вспомнила про некое «срочное и дорогостоящее лечение в Германии», о котором ей якобы рассказал какой-то светило медицины. Сумма, разумеется, была размытой, но постоянно крутилась вокруг цифры в пятнадцать миллионов.
— Такие деньги огромные, — вздыхала она за чаем, когда Витя был на работе. — Где же их взять? Придется, видно, помирать тут, в своей хрущевке. А так хотелось бы ещё внуков понянчить…
Это была откровенная манипуляция, грубая и неприкрытая. Но сказанная с таким страдальческим лицом, что часть меня снова начинала сомневаться. А вдруг и правда болеет? Вдруг я, имея такие деньги, откажу человеку в помощи и буду потом всю жизнь мучиться?
Витя подключился к этой песне с удвоенной силой.
— Ань, ты же понимаешь, мама — это святое. Деньги — дело наживное, а мать у меня одна. Мы должны ей помочь.
— Вить, но пятнадцать миллионов… это всё, что есть. Мы же хотели машину, путешествие…
— Машина! — он фыркнул. — Ты сравниваешь здоровье моей матери с какой-то железякой? Я не ожидал от тебя такого, Аня. Я думал, ты другая.
«Я думал, ты другая». Эта фраза стала его главным оружием. Он бил по самому больному. По моей благодарности. По моему страху его разочаровать. Я чувствовала, как кольцо сжимается. Они действовали сообща, как слаженная команда. Он давил на любовь и чувство долга, они — на жалость и вину.
Последней каплей, заставившей меня открыть глаза, стала случайность. Витя сказал, что задержится на работе, у них важный отчет. Я решила сделать ему приятное, заказала его любимую пиццу и ждала. Часов в десять вечера я случайно заглянула в его куртку, висевшую в прихожей, чтобы достать зажигалку для ароматической свечи. Из кармана выпал чек. Я подняла его. Чек был из кофейни. Кофейни, которая находилась в соседнем доме от его матери. Время на чеке — семь часов вечера. Два часа назад.
Он не на работе. Он у них. Они сидят там все вместе и обсуждают меня. Обсуждают, как вытрясти из меня деньги. Холодная, липкая волна осознания накрыла меня с головой. Весь их спектакль, все эти вздохи, жалобы, слова о «семье» — всё это было ложью. Циничным, продуманным планом.
Когда он вернулся домой, я ничего не сказала. Я встретила его с улыбкой, разогрела пиццу. Но внутри меня уже всё умерло. Я смотрела на него и видела не своего любимого мужа, а чужого, расчетливого человека. Той же ночью, пока он спал, я достала свой старый телефон и включила диктофон. Я положила его на прикроватную тумбочку, за книгами. Просто на всякий случай. И стала ждать. Я знала, что развязка близка. Я уже не боялась. Я была холодна, как лед.
Прошло еще несколько дней. Я играла свою роль — роль любящей, но сомневающейся жены. Я говорила, что мне нужно подумать, что это слишком большое решение. Эта отсрочка бесила их. Напряжение в воздухе можно было резать ножом. И вот, в один из вечеров, Витя пришел домой раньше обычного. Он был мрачнее тучи. Не раздеваясь, прошел на кухню, где я мыла посуду. Я почувствовала, как сердце ухнуло вниз и замерло. Вот оно. Началось.
Он встал, прислонившись к дверному косяку, и скрестил руки на груди. Его лицо было злым и незнакомым. Вся его напускная нежность, вся любовь и забота слетели с него, как дешевая позолота. Передо мной стоял хищник, который устал притворяться.
— Значит так, — процедил он, и его голос был полон металла. — Мне надоели эти игры. Надоело твое ломание.
Я медленно повернулась, вытирая руки о полотенце. Я молчала, глядя ему прямо в глаза. Мой телефон лежал на столе в гостиной, я специально его там оставила. С включенным диктофоном.
— Так, слушай меня, уродина! — выплюнул он, и это слово ударило меня под дых, выбив остатки воздуха. Он никогда, никогда не говорил мне ничего подобного. Он всегда твердил, что мои шрамы — это моя изюминка. И вот теперь…
Уродина. Так вот, что он думал всё это время. За всей этой заботой и нежностью скрывалось вот это. Презрение. Он просто ждал своего часа. Вся моя сказка, вся моя вера в любовь и принятие рассыпалась в прах от одного этого слова.
Он сделал шаг ко мне, его лицо исказилось от злобы.
— Свое наследство в пятнадцать миллионов перепишешь на мою мать, а дачу — на сестру. Поняла? Завтра же идем к нотариусу. Иначе я тебя брошу! — он оскалился в мерзкой усмешке. — Кому ты такая нужна будешь? Кто на тебя посмотрит, кроме меня? Будешь до конца жизни одна сидеть в своей бабкиной квартире со своими шрамами. Я тебе одолжение сделал, что подобрал тебя.
Он ждал моей реакции. Ждал слез, истерики, мольбы. Он был уверен в своей власти надо мной. Он думал, что я сломлена, что я в его руках. Но от его слов во мне что-то не сломалось, а наоборот — закалилось. Вся боль, вся обида последних недель переплавилась в холодную, звенящую ярость. Я посмотрела на него так, будто видела впервые. И я действительно видела его впервые. Не своего спасителя. А мелкого, жалкого вымогателя.
Я молча прошла мимо него в гостиную. Он смотрел мне вслед, уверенный, что я пошла плакать в подушку. Я подошла к столу, взяла свой телефон, нажала кнопку «стоп» на диктофоне и сохранила запись. Затем я развернулась к нему. На его лице было недоумение.
— Что это ты делаешь? — спросил он растерянно.
Я спокойно ответила, и мой голос не дрогнул ни на секунду.
— Записываю доказательства для полиции. Называется «вымогательство». А еще, Витенька, я не такая глупая, как ты думаешь. Как только твоя мамочка начала вздыхать о «лечении в Германии», я сходила на консультацию к очень хорошему адвокату. Он мне объяснил, что всё наследство — это моя личная собственность, и ты с твоей семейкой не имеете на него никаких прав. Даже в браке.
Я видела, как кровь отхлынула от его лица. Уверенность на нем сменилась паникой.
— Ты… ты что несешь? Какая полиция? Я же пошутил!
— «Уродина»? «Подобрал»? Это были очень смешные шутки, — я горько усмехнулась. — Так вот, мой ответный ход. У тебя ровно один час, чтобы собрать свои вещи и убраться из моей квартиры. Если через час ты будешь здесь, эта запись, а также несколько предыдущих, где вы с мамой и сестрой обсуждаете, как лучше на меня надавить, отправятся куда следует. И поверь, им очень заинтересуются.
Он захлопал глазами, не веря своим ушам. Он открыл рот, закрыл. Он хотел что-то сказать, может, снова начать угрожать, а может, взмолиться, но я его опередила.
— И передай своей маме и сестре, — мой голос стал ледяным, — что дачу они увидят только на фотографиях. А пятнадцать миллионов… Я лучше их на благотворительность отдам, чем хоть копейка достанется таким алчным и подлым людям, как вы. А теперь — пошел вон. Время пошло.
Он смотрел на меня с ненавистью, но в глазах его был страх. Животный страх. Он понял, что проиграл. Что его идеально продуманный план рухнул. Он развернулся и, шаркая ногами, поплелся в спальню собирать свои пожитки. Я слышала, как он швыряет вещи в сумку. А я стояла посреди гостиной и впервые за много лет дышала полной грудью.
Он ушел, хлопнув дверью так, что зазвенели стекла в серванте. Я не плакала. Внутри была звенящая пустота и… облегчение. Через полчаса в дверь позвонили. На пороге стояли Светлана Петровна и Ирина. Видимо, Витя им уже позвонил. Их лица были перекошены от ярости.
— Ах ты тварь неблагодарная! — с порога зашипела свекровь. — Мы тебя в семью приняли, обогрели, а ты! Сына моего из дома выгнала!
— Это моя квартира, и я сама решаю, кому в ней жить, — спокойно ответила я. — Разговор окончен. Прощайте.
Я попыталась закрыть дверь, но Ирина подставила ногу.
— А деньги?! А дача?! Ты решила нас ограбить?
— Ограбить? — я рассмеялась. — Это вы пытались ограбить меня. Но у вас не вышло. А теперь, если вы не уберете ногу, я вызову полицию. У меня, знаете ли, сохранилась очень интересная запись.
Упоминание записи подействовало. Они переглянулись, и Ирина, злобно зыркнув на меня, убрала ногу. Я захлопнула дверь и заперла её на все замки. Больше в тот вечер меня никто не беспокоил. Я прошла на кухню, заварила себе чай и села у окна. Город сверкал огнями. Я была одна. Но я не чувствовала себя одинокой.
А через неделю меня ждал еще один поворот, который окончательно расставил всё по своим местам. Пришло письмо. От того же адвоката, что вел дело о наследстве. Внутри, помимо официальных бумаг, лежал еще один конверт, запечатанный и подписанный от руки: «Анне, вскрыть лично». Дрожащими руками я его открыла. Это было письмо от той самой двоюродной бабушки.
Она писала, что помнит меня маленькой девочкой. И что она знала моего мужа. Вернее, она знала его отца. Оказалось, много лет назад его отец был деловым партнером её покойного мужа и обманул его, оставив их семью почти без средств к существованию. Она случайно узнала, за кого я вышла замуж, и навела справки. Она знала о жадности и беспринципности всей их семейки. «Яблоко от яблони…» — писала она. Её наследство было не просто подарком. Это было испытание. «Если этот человек и его родня, — было написано в письме, — попытаются отнять у тебя то, что по праву твое, если они покажут свою гнилую сущность, — гони их прочь. Эти деньги и дом станут твоей свободой и началом новой жизни. Я не смогла наказать его отца, но, может, смогу помочь тебе не повторить ошибку моей семьи и не дать себя обмануть. Если же ты останешься с ним и позволишь себя использовать… что ж, значит, такова твоя судьба. Но я верю в тебя, девочка».
Я дочитала письмо и разрыдалась. Но это были не слезы горя. Это были слезы благодарности и освобождения. Незнакомая мне, по сути, женщина из прошлого увидела во мне больше силы, чем я сама. Она поверила в меня и дала мне не просто деньги, а шанс. Шанс всё изменить.
Я продала ту квартиру, в которой всё напоминало о нем. Продала и переехала жить на дачу. Она оказалась даже лучше, чем я думала. Крепкий дом, заросший яблоневый сад. Я наняла бригаду, и мы привели всё в порядок. Часть денег я вложила в небольшое дело — открыла маленькую кондитерскую, о которой всегда мечтала. Остальные лежат в банке, как моя подушка безопасности. Я много работаю, но эта усталость — приятная. Я ни от кого не завишу. Иногда я подхожу к зеркалу и смотрю на свои шрамы. Они больше не кажутся мне уродством. Это просто часть меня, часть моей истории. Истории о том, как я чуть не потеряла себя, но нашла в себе силы всё вернуть. И знаете, я больше не боюсь одиночества. Потому что теперь я знаю, что лучше быть одной, чем с кем попало. А настоящая любовь… я верю, что она не про спасение. Она про равенство. И она точно никогда не назовет тебя уродиной.