Кухари, приметив, что я воротился, убитый горем, подступились ко мне с расспросами. Мне недостало сил толковать с ними о своей беде, потому я лишь бросил коротко:
- Отец мой помер… минувшей зимой…
- Ох, горе горькое… - завздыхали они. – Ох, беда… крепись, Велимир! На все воля Божья…
Не желая выслушивать их оханья, я распрощался с дедом Семовитом и устроился в своей повозке.
- Ты это… сынок… - проскрипел старик, - ты духом-то не падай! Горько, само собой… весть дурная, дурная… а ты не сдавайся! У тебя жизнь впереди… сладится все потихоньку… сладится…
- Благодарствую, дед… - понурив голову, отвечал я. – За доброту твою да мед хмельной… Сбыславу все передам, как и сговаривались… ну, прощай же! Авось, и свидимся…
- А то как же! – крикнул старик вослед моей удаляющейся повозке.
В то селение, где жила Весняна, мы прибыли уже после полудня. День стоял теплый, солнечный, а мне не было до этого дела – ничего я не видал перед собой, окромя черной тоски. Даже про мед хмельной в баклаге позабыл: мыслил поначалу глотнуть с горя, да не случилось…
Народ собрался, как водится, возле амбаров. Деревенские мужики вместе с кухарями взялись таскать мешки с корнеплодами. Я уложил поклажу в своей повозке плотнее, изготовившись забить ее до отказа, и в это мгновение на мое плечо опустилась чья-то тяжелая рука…
- День тебе добрый, Велимир! Вот и свиделись…
Я обернулся и увидал перед собою Горяя. Он возвышался надо мною – рослый, крепкий, взъерошенный, с рыжеватой бородкой и прежней нагловатой ухмылкой на лице. Токмо на этот раз ухмылка его быстро сменилась недовольной гримасой.
- Здрав будь, Горяй… - упавшим голосом молвил я. – Да ты, кажись, вымахал еще более!
- Кхм! Мне-то пошто не вымахать? Не голодаем, чай.
- А ты… как проведал, что нынче явимся мы? Али случайно тут оказался?
- Случайно! – мерзко скривился он. – Да нет, не запросто так я тута тебя с утра поджидал!
Горяй шагнул ближе, и дурное предчувствие подкатило к моему горлу удушливой волной.
- Отойдем… - процедил он сквозь зубы, не сводя с меня взгляда.
Едва мы скрылись за углом амбара, здоровенный детина схватил меня за грудки и что было сил вдавил спиной в бревенчатую стену.
- Ты… ты чего, Горяй?! В уме ли?!
- Я-то вполне, - прорычал Самохин отпрыск, - а вот у тебя, похоже, разум-то отшибло!
- Чего мелешь?!
- А то… одни беды от тебя!
- Какие беды?! Отпусти… я… я бывал у вас этим летом! Поди, Весняна сказывала! Вот и нынче собирался заглянуть, с семейством вашим свидеться! Вести у меня дурные…
- Да катись ты со своими вестями восвояси, и носа к нам не кажи вовек! Уразумел?!
Я горько усмехнулся:
- Не во́рог я тебе, Горяй! Сам же ты мне тогда бежать подсобил: мешок охотничий передал! Али запамятовал?
- Что было, то было! – бросил он. – А нынче я дружбу водить с тобой не желаю! Ведаешь ли, что стряслось после того, как ты к Веснянке заявился?! Хотя откудова тебе ведать-то… ты же ладно пристроился на заставе: под защитою воинов живешь, хлебаешь с ними из одного котла!
- Чего-о? Чего ты городишь? Сказывай, в чем винишь меня!
- А в том, - Горяй сызнова прижал меня к стенке, - что Веснянка опосля сама не своя сделалась! Худо ей стало, смекаешь? А она у меня тяжелая была, коли не приметил! Так вот, воротился я с охоты, а жена моя на лавке лежит, слезами умывается! Мать с сестрицами над нею скачут, охают, а толку-то?! Пришлось за повитухой, бабкой местной, бежать! Покуда сыскал я ее, Веснянка едва не померла! Ну, бабка токмо явилась, Веснянку и вовсе прихватило! Дитя она раньше сроку на свет родила: махонькую таковую, дочку-то!
Горяй отпустил меня и яростно утер набежавшие на глаза слезы.
- Повитуха-то сразу головой принялась качать: мол, не жилец, ребенок-то! Дюже слаб, мол, да народился раньше положенного! Эх… Веснянку насилу выходили!
- Так живо, дите-то?! – воскликнул я.
- Живо, - сжал зубы Горяй. – Кабы не живо было, я бы вовсе тебя тут прибил нынче! Это ты во всем виноватый! Явился, когда в дому никого не было, окромя Весняны с мальцом, и ну ее жалобить! Ты пошто явился?! Оплакала она уж тебя, схоронила в мыслях, а ты – нет! Свалился на нашу голову!
- Мне-то пошто было ведать о том, кто в избе вашей живет?! Сродников я своих искал, а наткнулся на Весняну!
- Наткнулся он! На дубину в иной раз наткнешься, ежели к нам еще сунешься! Уразумел?!
Сынок Самохи злобно запыхтел, нависая надо мной всем своим здоровенным телом. Я сглотнул ком в горле:
- Горяй… не во́рог я тебе… дозволь свидеться хоть в последний раз с Весняной, обещался я ей…
- Вот тебе! – он порывисто сунул мне под нос огромный кукиш. – Катись восвояси на свою заставу, живи с чужаками! Тебе в этой деревне места нету! Коли надумаешь сунуться – вовсе прибью, не пожалею!
- Да мы толком и не побеседовали-то с ней… рассказать мне многое надобно!
- Рассказал ужо, да эдак, что жена моя едва к праотцам не отправилась!
Горяй бухнул кулаком по бревенчатой стене. Удар чудом не пришелся мне в голову.
- Прости… клянусь, не было у меня и мысли худо ей причинить!
- Да от тебя, неведомо-чье-отродье, одно худо для нас! – рявкнул Горяй.
За угол амбара заглянули двое дружинных, услыхавших крики:
- Пошто собачитесь-то? Чего не поделили?
Я сделал им знак:
- Соседа повстречал из своего селения… прежние годы, вот, припомнили… ладно все! Не тревожьтесь!
Хмыкнув, дружинные скрылись за амбаром. Горяй продолжал насупленно глядеть на меня. Затем, отойдя в сторону, он в сердцах воскликнул:
- Люб ты ей по-прежнему! Потому и мучается она! Теперича, вот, прознала, что жив ты, и как подменили ее: сызнова глаза на мокром месте! Ты, Велимир, убирайся-ка отсюдова подобру-поздорову, и неча прошлое ворошить! Моя она жена, моя! И не твое собачье дело, что у нас в дому происходит! Ничего, жили как-то без тебя и даже счастливы были! Я за Веснянку любому глотку порву! Когда первенец у нас народился, она еще краше стала! Глаза заблестели, повеселела! Мыслил, заживем теперича, ан нет! Явились чужаки, деревню пожгли! Из лесу нас погнали… тут едва обустроились, Веснянка сызнова понесла! Ну, мыслил я, дожили до счастья… ты на нашу голову явился! Да хоть бы сгинул ты тогда в лесах-то этих!
Подскочив ко мне, Горяй занес было кулак, но я перехватил его. Недаром, все же, Борислав кулачному бою меня обучал…
Стиснув зубы, я проговорил:
- Довольно! Будет тебе, Горяй, меня во всем винить! Не появлюсь я более у вас на дворе, не пужайся… не стану сердце Веснянкино бередить. Пройдет время – авось, и одумаешься… уразумеешь, что не во́рог я тебе!
- Да как бы не так! – рыкнул сынок Самохи. – Ты завсегда костью в горле мне будешь! Не прощу я тебе, ежели покой наш нарушишь! Услыхал?
Я тяжело вздохнул. Снял с пояса баклагу со хмельным медом деда Семовита, протянул Горяю:
- Вот… испей за моего отца, Будая… помер он минувшей зимой… токмо нынче я о том проведал…
На конопатом лице Горяя отобразилось удивление, сменившееся мрачным равнодушием. Тем не менее, он взял из моих рук баклагу и сделал большой глоток.
- У-уххх… крепок мед-то… где таковой достал?
- В Залесье… - понурив голову, отвечал я. – У старика знакомого…
- Да-а-а…
Горяй сделал еще один большой глоток и протянул мне баклагу, крякнув:
- Ядреный мед… за душу берет… это… хоть и черный день для тебя нынче, а отцом-то меня не жалоби… касаемо Веснянки слова мои в силе! И вот еще чего: ей я не стану про Будая нынче сказывать… и без того хворает она покамест! Ясно?
- Чего ж неясного…
- Ну, пошел я. И не вздумай увязаться за мною следом! Однажды я подсобил тебе, а теперича наши пути расходятся. Потому прощай, Велимир! Не о чем нам с тобою толковать…
Напоследок Горяй окинул меня тяжелым взглядом и насупился:
- А ты переменился! Бородою оброс… волосом длиннее стал… да и стати малость поднабрался! Коли по правде, дак я насилу признал тебя! Значится, жить долго будешь… ох, долго… токмо не здесь! Не здесь, Велимир.
И, скривившись в своей привычной ухмылке, он потопал прочь, взъерошив рыжие жесткие волосы…
Я стоял за углом амбара до той поры, покуда не раздался призывный клич дружинных:
- Братцы, айда на заставу! До заката поспеть бы!
Народ всполошился, кухари засуетились, устраиваясь в повозках. Я на нетвердых ногах подошел к своей лошади, оглядел сбрую. Лошадка нетерпеливо затопталась на месте, предчувствуя скорое возвращение домой – в привычное стойло, к душистому сену и ключевой воде из кадки…
Я ласково провел ладонью по ее теплой морде, заглянул в бездонные глаза цвета речной воды – той самой, каковой полнилась наша родная речка. Там, где-то далеко… казалось, всю мою прежнюю жизнь унесло, смыло течением, будто невесомый опавший лист…
Я припомнил и темную воду в лесной речке деда Прозора. «Как-то там старик? – пронеслось в моей голове. – Ведает ли, что со мною происходит?»
Но мысли о чародее вытеснила разрастающаяся в душе тоска по отцу. Подавив подступающие к горлу слезы, я взобрался в повозку, и в тот же миг наш обоз тронулся с места. Дабы обратный путь не показался мне столь горьким и бесконечным, я отхлебнул пару глотков из своей баклаги.
- Правду молвил Горяй: ядреный мед… крепкий… - пробормотал я, косясь на левый край повозки.
Где-то там, под мешками с зерном, дед Семовит припрятал для меня еще одну баклагу…
На заставу мы прибыли на закате. Алое солнце, опускаясь за зубчатую стену леса, заливало поля багряным светом. Сердце мое тако же обливалось кровью, и это не могло укрыться от взора людей неравнодушных. Всякому, кто на заставе подступался ко мне с расспросами, я отвечал просто и коротко, после чего человеческое любопытство обыкновенно иссякало. Некоторые сочувствующе хлопали меня по плечу, иные тяжело вздыхали. Но разве это могло принести мне облегчение?
Покуда мы разгружали повозки и таскали мешки со снедью по амбарам и в погреба, уже стемнело. Поля вокруг заставы заволокло белым туманом; окутал туман и саму заставу. Мы с конюхами провозились с лошадьми допоздна, и, когда я вышел на двор, то уже едва держался на ногах. Умывшись водой возле колодца, я направился в трапезную избу. Охоты поесть у меня вовсе не было: сказывалось пережитое за день, однако ж внутренний голос подсказывал, что силы мне нынче надобны.
«А ну, как сызнова немочь какая приключится – что тогда стану делать?» - мыслил я.
На заставе к тому времени почти все стихло. Сотенный собрал в своей избе воевод на важный разговор, дружинные же после трапезы разбрелись кто куда: одни – на боковую, иные – ушли в дозор. Прочий люд окончил дневные дела и сидел за поздней вечерей. Дворовые очаги кухарей были затушены, и в них еще мерцали алым светом горячие угли, присыпанные золой. Горели токмо сторожевые огни да блистали во тьме оружием караульные на стенах заставы.
Проходя мимо дворового очага, где обыкновенно крутился Корепан, я невольно вздохнул и остановился на мгновение, припомнив наши с ним прежние беседы.
- А ладно стряпал, пёс… - горько усмехнулся я, глядя на полузатухшие угли.
Вокруг внезапно все стихло: даже ветер, казалось, перестал шуметь. Я поежился, оглядываясь по сторонам. По заставе поплыл густой туман, каков бывает токмо после сильного дождя, и мне вдруг стало не по себе. Вдруг где-то совсем рядом, будто бы под стенами заставы, раздался протяжный вой. Я вздрогнул.
- Волки, никак… да откуда бы им взяться? Зимой токмо, бывало, к стенам заставы подходили, да и то не всякую ночь…
Позади меня раздался шорох, и я резко обернулся, но никого не увидал. Дрожь пробежала по моему телу… Я сделал несколько шагов по направлению к трапезной избе, и вдруг два маленьких странных огонька блеснули передо мной сквозь пелену тумана. То были волчьи песочно-желтые глаза.
- Русай?! – воскликнул я не своим голосом, невольно пятясь назад.
Бурый зверь выступил из тумана, сокращая расстояние промеж нами. Я в недоумении глядел на него. Заозиравшись по сторонам, я увидал, что рядом нет ни одной живой души: в то мгновение вся застава словно бы вымерла.
- С чем явился, Русай? – вопросил я волка, будто он мог разуметь человеческую речь. – Али весточку какую принес от деда Прозора?
Тот метнулся ко мне, и, не поспел я опомниться, лизнул руку своим шершавым теплым языком, будто пес. Оторопев, я поначалу растерялся, а затем решился: осторожно дотронулся ладонью до его головы, тихонько почесал за ушами, провел рукой по жесткой бурой шерсти.
- Горе у меня нынче, Русай! – хрипло проговорил я, и горло сжалось от слез. – Отца я навек утерял… помер он, родимый, минувшей зимой… свидишься с дедом Прозором – поведай ему о моей печали…
Я сознавал, что со стороны мои слова звучат безумно, но, меж тем, продолжил:
- А вот еще что доложи. Помимо этого, другая беда приключилась: нету в живых моего прежнего друга, старого лекаря Немира… а Незвана с заставы услали далеко… в Новгород! Там он теперь обретается… новые-то лекари наши и вовсе не желают со мной дела иметь: гонят от себя, премудростью своей делиться не желают… а я так мечтал, что стану людям помогать! Эх… один я нынче, совсем один остался… отец с матерью к праотцам ушли… сестриц невесть в какие места судьба занесла… окромя Борислава, некому за меня и опасаться… а пошто ему мои беды? У него и без того своих хватает: почитай, всякий день жизнью рискует…
- Чего это ты там кому про меня сказываешь?
Знакомый зычный голос заставил меня вздрогнуть. Русай внезапно куда-то исчез, а из тумана вынырнул Борислав и, шагнув ко мне, хлопнул по плечу:
- Ты с кем тут?
- Один, - соврал я, - сам с собою толкую…
- Э-э-э, то не дело! Пошто в тумане шатаешься? Заплутал, никак?
Дружинный хохотнул, но, приметив на моем лице смятение, нахмурился:
- Да на тебе лица нет! Что стряслось? Давно вы воротились? Мы вот токмо из дозора: туман эдакий наполз, что не дай Боже! Ох-х, похлебки горячей охота, мочи нет! Айда в трапезную избу!
- Ты… не слыхал волчий вой нынче?
Я с опаской глянул на Борислава. Тот ухмыльнулся:
- Волчий вой? Нет, друже! Откудова волкам-то здесь взяться? То по осени начнется, а нынче что… время покамест сытое… да что с тобою?!
Он остановился, и улыбка спала с его лица. Я проговорил:
- Вести дурные… отец мой минувшей зимой помер… сестрицы ушли из этих мест… один я, выходит, остался…
Борислав молча глядел на меня некоторое время, а затем тяжело вздохнул и положил руку мне на плечо:
- Пойдем-ка в трапезную избу… порядком все расскажешь…
И мы зашагали сквозь туман.
Назад или Читать далее (Глава 94. Пророчество)
Поддержать автора: https://dzen.ru/literpiter?donate=true