Продолжение записок князя Якова Петровича Шаховского
Но не знаю для чего, - по определению меня в генерал-кригскомиссары, данная мне "инструкция", через бывшего при мне канцеляриста Рыкова взята была обратно к генерал-прокурору, а на место оной прислана другая, - уже без включения той речи, "чтоб дела, принадлежащие к сведению Ее Императорского Величества (Елизавета Петровна) доносить через генерал-прокурора"; и о том ни докладу, ни благоволения от Ее Императорского Величества не было.
Вот, мой любезный читатель, что со мною происходило в одно время! С одной стороны властолюбивое наблюдательство, чтоб "всегда иметь меня под своим руководством", а с другой, - мое ревностное устремление, с честолюбием смешанное, побуждало меня, не примечая того, стараться, чтоб наискорее оказаться в порученной мне должности исправным и тем заслужить лучший в публике кредит, а от Монархини большую доверенность.
Но вот! В то же время, судьба, довела меня до комиссии, что "всех тогда, в несчастье впавших выше именованных кабинетных министров", к коим вскоре приобщены были в такую ж судьбину:
- статский действительный советник коллегии, экономии член Тимирязев;
- и кабинетный секретарь Андрей Яковлев,
которые все тогда, под крепким караулом, в Петропавловской крепости содержались. По учинении над ними "публично разных экзекуций", по данным высочайшим повелениям, - отправлял я в разные, по большой части за Сибирь, отдаленные и маложительство имеющие места, на "вечное там их, под крепким караулом, содержание".
На другой день поутру, после учиненных вышеозначенным персонам экзекуций, его сиятельство господин генерал-прокурор князь Трубецкой (Никита Юрьевич) призвал меня в Сенат и дал мне письменный ордер с "объявлением Высочайшего Ее Императорского Величества изустного повеления", дабы "я отправил, вышеименованных арестантов, в назначенные места в ссылку с потребными распоряжениями", о коих была мне дана записка; при чем подтверждал мне, чтоб "из тех, ни одного, уже на рассвете следующего дня в городе не осталось", и при том, высочайшее от Ее Императорского Величества повеление мне было, - женам несчастных объявить, что "ежели они хотят, то могут с ними ехать на житье в назначенные им места", которых было, три графини: Остерманова (Марфа Ивановна), Головкина (Екатерина Ивановна), Минихова и президента барона Менгдена супруга, кои, по тому моему объявлению, - охотно с мужьями и поехали.
А как того утра Ее Величество изволила отъезжать в Царское село и знатные господа за нею последовали, то, дабы "никакой остановки" мне в тех отправлениях не было, даны были от Комиссии приказы, чтоб "все, по моим сообщениям, было исполняемо без замедления"; а для письменных производств и прочих управлений даны мне в команду:
- от Сената - обер-секретарь с несколькими писцами,
- из Сенатской роты - офицер с несколькими же унтер-офицерами
- и курьерами для посылок.
Таким образом, приказал я оным, данным мне в команду, через час явиться к Петропавловской крепости и занять мне, для потребных производств, на гауптвахте из караульных одну камеру, а сам только заехав в свой дом отобедать и нимало не мешкая туда ж поехал.
Я и теперь вспоминая, благодарю Всемогущего, что он ту Комиссию без всяких остановок благополучно произвести и исполнить мне вспомоществовал; ибо все к отправке оных несчастных потребные надобности отовсюду были собраны и приготовлены были не позже как в началу ночи.
Итак, не упоминая здесь "о многих разных при том происходивших подробностях", опишу вам, благосклонный читатель, о поведениях и видах каждой персоны "тех несчастливых", при отправлении их в путь от меня.
Первый был офицер гвардии, для препровождения графа Остермана (Андрей Иванович) командированный, который, в сумерки пришед ко мне на гауптвахту, рапортовал, что "по силе данного ему от меня наставления к отправке врученного ему арестанта, всё в готовности и что все сани уже запряжены и к той казарме, где оный арестант содержится, подвезены".
Я, по выслушании сего, вручил ему приготовленную за моею рукою для содержания и провозу в путь оного арестанта до места "инструкцию", и учиня ему словесные к потребным предохранностям наставления, пошел с некоторыми провожающими меня из моей свиты офицерами увидеть оного арестанта, чтоб ему "последнее, в силу высочайшего мне повеления, персонально объявить и при моих глазах его отправить".
По вступлении моем в казарму увидел я оного, бывшего кабинет-министра графа Остермана, лежащего и громко стенающего, жалуясь "на подагру", который при первом взоре встретил меня своим красноречием изъявляя "сожаление о преступлении своем и прогневлении нашей всемилостивейшей монархини", кое здесь я подробно описывать за излишнее почел, наконец просил он, чтоб "я представил ее величеству о милостивом и великодушном покровительстве детей его"; а как я имел повеление, чтобы "все говоренные при отправках оных арестантов речи записывать и представить Ея Величеству", то приказал, стоящему близ меня, для таких записок определенному "все то записать", а ему бывшему графу Остерману объявил, что "оное от меня, куда надлежит представлено будет".
Потом объявив ему высочайший Ее Величества указ, каковой каждому из них при отправлении объявлять было повелено, приказал офицеру, определенному к его отвозу, чтоб "его команды солдаты, сего несчастного подняв с постелью, отнесли и бережно положили в сани", и велел оному офицеру в пристойном порядке совсем в свой путь ехать; о жене его, при сем случае находившейся, кроме слез и горестного стенания описывать не имею.
В то самое время, как еще оные поехавшие из виду моего не удалились, подошед ко мне гвардии офицер, для отвозу бывшего обер-гофмаршала Левенвольда определенный, рапортовал, что "он тако ж к отъезду совсем приготовился".
Я, в тот же момент, приказал из носимых за мною "инструкций" одну ему вручить и также "для пристойных словесных наставлений" пошел с ним и с несколькими моей свиты офицерами к казарме, где оный арестант сидел.
Лишь только вступил в казарму, которая была велика и темна, то увидел "человека обнимающего мои колена весьма в робком виде, которой при том в смятенном духе тихо говорил, что я и речи его расслушать не мог, паче же что вид на голове его всклокоченных волосов и непорядочно оброслая седая борода, бледное лицо, обвалившиеся щеки, худая и замаранная одежда нимало не вообразили мне того, для кого я туда шел", то подумал, что то был "какой-нибудь, по иным делам из мастеровых людей арестант".
Оборотясь, говорил офицеру, чтоб показал "в котором угле бывший граф Левенвольде находится"; но сказали мне, что "этот сей самый граф Левенвольде", то в тот момент живо предстали в мысль мою долголетние его, всегдашние и мною часто виденные поведения, в отменных у двора монарших милостях и доверенностях, украшенного кавалерскими орденами, в щегольских платьях и приборах, в отменном почтении перед прочими.
И в таком, видя его бедном состоянии, поражен я был неописанною жалостью, помысля, - что так и "со мною приключиться может"!
Почему принужден был на несколько минут остановиться, чтоб мятущийся мой дух привести в порядок для тогдашних должных мне поведений, я удержал его от поклонений мне и в ласковом виде сказал, чтоб "он выслушал высочайший Ее Императорского Величества указ", которой ему, также как и прочим таковым, должно было объявить.
Потом приказал ему, чтоб "он во исполнение того, в назначенный путь следовал" и определенный для отвозу его с командою офицер, посадив его в сани и учредив все, по надлежащему, при мне, в путь свой отправился.
А в то время уже стоял предо мною офицер, определенный "везти бывшего фельдмаршала графа Миниха", со уведомлением, что "он также к отъезду в готовности", коего я, также снабдив "инструкцией и пристойным наставлением", пошел с ним; и как до той казармы, где несчастной арестант сидел, расстояние было не весьма близкое, а глаза мои, смотря на "такие со злосчастными происхождения", тогда вообразили мне, "к кому я иду", то мысленно сам себе говорил: "Увы! Вот удостоверительное для меня зрелище, чтоб никогда на разум и на фортуну по своим гаданиям и предприятиям твердой надежды не полагать".
Героя, многочисленных войск армией командующего, многократно, над неприятелем за одержанные торжественные победы, лаврами увенчанного, печатными в отечестве нашем "похвальными одами" российским Сципионом паче римского похваляемого и напоследок того, который, в нашей резиденции один пришед ко дворцу, с одною караульною гвардии-ротою, тогда бывшего регента герцога Бирона взял под арест, а на его место принцессу Анну российского престола правительницею "быть утвердил" и при ней "первым во всех государственных делах министром был", - теперь увижу яко "злодея, всех честей лишенным", вчерась, - на публичном месте у эшафота от "определенной ему смертной казни", - прощённого и в сии часы "спешу отправить его в ссылку на вечное житье в дальнейший Сибири край и весьма в худое место".
В таких смятенных моих размышлениях пришел я к той казарме, где оный бывший герой, а ныне наизлосчастнейший находился, чая увидеть его горестью и смятением поражённого.
Как только в казарму двери передо мною отворены были, то он, стоя тогда у другой стены возле окна ко входу спиною, в тот миг поворотясь "в смелом виде", с такими "быстро растворенными глазами, с какими я его имел случай неоднократно в опасных с неприятелем сражениях порохом окуриваемого видать", шел ко мне навстречу, и приблизясь, смело смотрел на меня, ожидая, что я начну.
Сии знаки возбуждали во мне желание и в том случае оказать ему излишнее, пред другими, такими ж, - почтение; но как "то было бы тогда неприлично и для меня бедственно", то я сколько возмог, не переменяя своего вида, также как и прежним двум уже отправленным, все подлежащее ему в пристойном виде объявил и довольно приметил, что он "более досаду, нежели печаль и страх на лице своем являл".
По окончании моих слов, в набожном виде подняв руки и возведя взор свой к небу, громко сказал он: "Боже, благослови Ее Величество и государствование Ее!".
Потом несколько потупив глаза и помолчав говорил: "Когда мне ни желать, ни ожидать ничего иного не осталось, принимаю смелость просить, дабы для сохранения от вечной погибели души моей отправлен был со мною пастор"; и при том поклонясь с учтивым видом, смело глядя на меня, ожидал дальнейшего повеления. На то сказал я ему, что "о сем, где надлежит, от меня представлено будет".
А как уже всё было к отъезду его в готовности и супруга его, как бы в желаемый путь, в дорожном платье, держа в руке чайник с прибором, скрывая смятение своего духа, была уже готова; то немедленно таким же образом, как и прежние, в путь свой они от меня были отправлены.
Тогда уже, в ночи, время было позднее, как помнится, два или три часа пополуночи, и я от непрерывного из одного места в другое хождения и от борющихся мыслей моих смятений, несколько уже ослабевал, но должен будучи в тот же миг по объявлению мне от офицера, командированного для отзову графа Головкина, что "он также совсем приготовлен", к нему идти, отдал оному офицеру подлежащую "инструкцию и учиня пристойное наставление", нагрузив при том еще новыми мыслями, о сем моем особливо бывшем благотворителе, к коему я искреннее почтение и преданность имел, в смятении духа моего вошел в ту казарму, также с провожающей меня свитою, где при первом на оного злосчастнейшего моем взоре, дух мой сожалением был поражен.
Я увидел сего, прежде бывшего на высочайшей степени добродетельного и истинного патриота совсем инакова; на голове и на бороде оброслые долгие волосы, исхудалое лицо, слабый и унылый вид сделали его уже на себя не похожим, а при том еще горько стенал он от мучащей его в те часы подагры и хирагры и от того сидел недвижимо, владея только одною левою рукою.
Я подошел к нему ближе и крепясь, чтоб об нем жалость не упустила слез из глаз моих, что по тогдашним обстоятельствам весьма было бы к моему повреждению, объявил ему высочайший Ее Императорского Величества указ с таким же изъяснением как и прежним.
Он весьма в печальном и прискорбном виде жалостно взглянув на меня сказал: "Тем он более, ныне несчастливейшим себя находит, что воспитан в изобилии и что благополучие его умножаясь с летами взвели на высокие степени, не вкушая до ныне прямой тягости бед, коих теперь сносить сил не имеет".
Сии слова моего любезного благодетеля покрыли лицо мое наибольшими видами печали; и я бы не мог воздержаться от пролития слез, но в тот же самый миг, как бы нарочно "к воздержанию моему", гвардии офицер явился пред глазами моими объявляя, что "приказано ему ехать ко мне наведаться скоро ль отправка всех окончится"; и я ему с твердым духом ответствовал, чтоб он донес, что "кроме сего осталось только три арестанта, и тех уповаю еще прежде рассвету дня совсем отправить".
После сего сказал злосчастному арестанту также и его супруге, которая в своих злоключениях великодушнее своего супруга являлась, чтобы "они в путь приготовились" и приказал конвойному офицеру, чтоб он велел солдатам "оного несчастного с постелью бережно в сани отнести и за ним его супруге идти". Тот, без замедления, моего величайшего благодетеля, при глазах моих отправил.
Остались к такому же отправлению, в разных казармах, содержанные арестанты: барон Менгден, Тимирязев и секретарь Андрей Яковлев, которых я, как и первых, одного за другим без замедления, еще при малом рассвете дня, отправил, а "примечательного об них здесь ничего описать не имею".
Таким образом, от полудня и через всю ночь, порученное мне комиссией производя исполнил, и поехал в дом мой отдохнуть до обыкновенного часа, как должно было мне с рапортом во дворец ехать, приказав, при том бывшему при мне обер-секретарю, чтоб "он о том исполнении рапорт и о говоренных при отъезде тех несчастливых речах записку, к тому часу приготовя, ко мне для подписания в дом принес", что потом без опоздания и исполнено было; и того же утра, через его сиятельство, господина генерал-прокурора Трубецкого, все то ее императорскому величеству представил.