Все главы здесь
Глава 4
Дорога обратно в село была тяжелой: вьюга поднималась над полями, а у Егора в душе еще пуще вьюга металась. Он шел с трудом, шептал про себя слова молитвы, но они никак не грели сердце.
В алтаре он снова рядом с отцом — подавал кадило, готовил к службе свечи, но мысли все равно убегали в город, к Марине.
«Как она одна? Действительно ли это дядя был у нее? А какое мое дело? Даже если и не дядя, то что мне до того?»
Напряжение в душе было столь высоко, что не выдержал — вечером, когда мать ушла хлопотать в кухню с тестом, сел напротив отца. Сказал тихо, но прямо:
— Батюшка… исповедаться хочу.
— Почему дома, а не в церкви? — удивился отец.
— Не хочу, чтобы Бог слышал, только вы…
— Бог везде слышит… — начал было Михаил, но видя, что сын чуть не плачет, — приободрил его: — Рассказывай.
— Батюшка, помните я в город ездил еще осенью?
Отец кивнул. Помню, мол.
— Упал я, осклизнулся. Девушка мне помогла, Марина. Домой к себе позвала.
— Сын мой… — отец привстал с табурета.
— Нет, нет, батюшка, что вы. Не думайте о греховодном. Там бабушка ее была, умерла она нынче.
Отец вскинул брови.
— Да, я еще раз ходил к ней… — Егор замолчал. — Батюшка, я без нее не могу. Все думаю и думаю о ней. Что мне делать? Так тяжело мне… не могу забыть. С тех пор будто в жару живу — ни днем, ни ночью покоя. Все к ней тянет. Когда последний раз к ней зашел… понял: у нее другой. Я видел, — голос его дрогнул.
Отец не сразу ответил. Потом тяжело вздохнул:
— И слава Богу! Мирское к мирскому. Сынок… выбрось из головы. Ты сын священника. Не тебе мирянку в жены брать. У нас свой путь. Женишься только на достойной, на дочери из духовного рода, такой же, как и ты. А это все баловство. Вот у отца Сергия, в Покровке, дочка подрастает — девушка смирная, богобоязненная. Тебе она будет парой, а не эта городская… сынок, прошу тебя. Забудь. Бог поможет тебе в этом. Молись. И я за тебя молиться стану.
Егор молчал, опустив глаза, чувствуя, как все внутри восстает против этих слов, но перечить не посмел.
Отец сидел неподвижно, только взгляд его все мрачнел, будто тень от свечи легла на лицо.
— Значит, ты ради нее все эти поездки совершал? — медленно спросил он. — Не по делу, не по нужде, а за страстью? Меня обманывал. Деньги зря тратил.
— Я любил, — тихо, почти шепотом ответил Егор. — Думал… может, она тоже…
Отец резко поднялся, табурет упал с грохотом, мать забежала в горницу:
— Что тут у вас?
Отец Михаил махнул рукой — мать смиренно удалилась.
— Любил?! — в голосе прорезался металл. — Мой сын любил мирянку? Девку городскую, которая уже с мужиками путается? Ты забыл, кто ты есть? Забыл, что на тебе крест и служение? Скажи себе раз и навсегда: не будет такого. Запрети себе даже думать о ней!
Егор опустил голову. Слова отца били по сердцу, как удары молота.
— Жениться ты сможешь только на благочестивой, из духовного рода. Повторяю еще раз. У тебя будет семья по чести, по вере, а не по прихоти и не по зову плоти.
Слова его были не крик, но приговор, и Егор склонил голову, словно под ударами молота. И только лампада над иконой тихо качнулась, будто сама услышала, что для Егора пути назад уже нет.
А за стеной, в своей светелке, мать прислушивалась к каждому звуку, и сердце ее сжималось от жалости к сыну: она слышала, как ломается его юная душа, и не могла ничем помочь, оставалось только прижимать руки к груди и молиться про себя, чтобы Господь смягчил и отцовскую строгость, и сыновнее горе.
Ночью Егор долго ворочался, он закрывал глаза, но перед ним снова и снова вставало лицо Марины: светлое, чуть усталое, с грустной улыбкой.
Слова отца стояли в ушах — тяжелые, как камни, — и душа его металась меж послушанием и тем внезапным, обжигающим чувством, что пришло к нему в ноябре и не отпускало по сей день.
Утро встало серое, хмурое, без солнечного света — будто само небо сочувствовало Егору. Он поднялся рано, но лицо его было бледным, невыспавшимся, глаза красные, словно всю ночь воевал он с самим собой.
За столом, где мать тихо подала кашу и молоко, царила тишина, только ложки позванивали о глиняные миски.
Когда отец закончил утреннюю молитву и перекрестился, Егор подошел к нему и твердо сказал, хотя голос его дрожал:
— Батюшка… Воля ваша, я забуду Марину, но не женюсь ни на ком. Ни на дочке отца Сергия, ни на иной. Я понял — мне не здесь жить. Я уйду в монастырь…
Отцу сразу стало жарко и в груди тесно, словно стены храма придвинулись ближе. Он медленно повернулся к сыну, и в глазах его сверкнула не только строгость, но и страх — словно это слово «монастырь» отрезало навеки путь к иной жизни, к продолжению рода, к мечтам, что лелеял он для сына.
— Не смей, — глухо сказал он, — не тебе решать, куда идти.
Но Егор уже чувствовал: решение назрело в нем, как больной нарыв, и если не сказать его вслух — он просто задохнется.
Видя состояние отца, его вмиг посеревшее лицо, он не стал продолжать, но решимость зрела в нем.
…Февраль стоял суровый, хотя и подходил к концу, снег хрустел под ногами, и вся жизнь в селе текла своим размеренным чередом.
Егор служил в облачении, в епитрахили. И вдруг он увидел ее…
Она вошла в церковь, в темном пальто, в пуховом белом платке, на щеках румянец от холода, глаза серьезные, тревожные. И от того, что она вдруг оказалась здесь, в их селе, в церкви, сердце Егорово ухнуло, будто оборвалось. Зачем пришла?
Татьяна Алимова