Я всегда старалась, чтобы наш дом был образцом уюта и благополучия. Антон, мой муж, ценил это. По крайней мере, он так говорил. Наш дом был его крепостью, его визитной карточкой, а я — его хранительницей. Идеальная жена идеального мужа. Картинка из глянцевого журнала.
Я поправила скатерть на большом дубовом столе, расставила фарфоровые чашки. Всё должно было быть безупречно. Мама с папой не были у нас почти полгода, и я хотела, чтобы они увидели, как я счастлива. Чтобы они гордились мной, моим выбором, моей жизнью. Господи, какой же это был самообман. Глубокий, вязкий, как болото, из которого я уже и не пыталась выбраться.
Вчерашний вечер пульсировал тупой болью в виске и горел сине-багровым пятном на скуле, которое не мог скрыть ни один тональный крем. Это случилось внезапно, как всегда. Из-за пустяка. Я не смогла найти какой-то его важный документ в ящике стола. Он был уверен, что положил его в верхний ящик, а я, видимо, переложила. Я не перекладывала. Я вообще старалась не трогать его вещи без крайней нужды. Но он не слушал.
— Ты вечно всё теряешь! Вечно! — его голос из спокойного и бархатистого мгновенно превратился в ледяной, режущий. — Я строю этот мир, эту жизнь, а ты не можешь даже сохранить порядок в одном ящике!
Я молчала. Я знала, что любое слово — как бензин, плеснувший в огонь. Я научилась этому за три года брака. Научилась сжиматься, становиться маленькой и незаметной, пережидать бурю. Но вчера что-то пошло не так.
Он схватил меня за плечи, встряхнул.
— Я с тобой разговариваю!
И потом резкий, обжигающий удар. Не пощечина. Он никогда не бил ладонью. Всегда костяшками пальцев или тыльной стороной руки. Так больнее. Так унизительнее. Я отшатнулась, ударилась затылком о стену. В глазах потемнело, а во рту появился противный металлический привкус. Он стоял надо мной, тяжело дыша, его идеальный костюм был слегка помят. На его лице не было ярости. Хуже. Там было холодное, брезгливое раздражение. Как будто он прихлопнул назойливую муху.
— Чтобы к утру документ был на моем столе, — бросил он и вышел из комнаты.
Конечно, документ нашелся. Через полчаса. Он завалился за папку в том же самом верхнем ящике. Антон даже не извинился. Утром он вел себя так, будто ничего не произошло. Поцеловал меня в макушку, когда я подавала ему кофе, и с воодушевлением рассказывал о своей новой сделке. А я смотрела на свое отражение в темном экране выключенного телевизора. На меня смотрела чужая женщина с потухшими глазами и уродливым пятном на левой щеке.
Телефонный звонок вырвал меня из воспоминаний. Мама.
— Анечка, мы выезжаем! Будем где-то через час. Уже не терпится тебя обнять! Папа везет твой любимый торт «Птичье молоко».
— Мамочка, я тоже очень жду, — пролепетала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Сердце заколотилось, как пойманная птица. Час. У меня всего час, чтобы сотворить чудо.
Я снова побежала в ванную. Включила яркий свет, придирчиво осмотрела лицо. Синяк, казалось, стал еще темнее, расплылся, приобрел уродливые желто-зеленые оттенки по краям. Я нанесла еще один слой самого плотного консилера, который у меня был. Потом еще. Получилась маска, неестественная, меловая. При определенном освещении, если стоять боком и не делать резких движений, может, и не заметят. А если заметят? Что я скажу? Упала? Ударилась о дверцу шкафа? Сколько раз я уже использовала эти отговорки для подруг, для коллег, когда еще работала? Они верили. Или делали вид, что верят. Но мама… Мама увидит всё. Она посмотрит мне в глаза и увидит не синяк. Она увидит правду.
Паника подступала к горлу. Я сделала несколько глубоких вдохов. Спокойно. Просто нужно продержаться несколько часов. Они уедут, и всё снова станет… привычным. Не хорошим. Не счастливым. Просто привычным. Я распустила волосы, стараясь, чтобы пряди падали на левую часть лица, создавая тень. Это был мой единственный щит. Щит из волос. Какая жалкая защита. Я вернулась на кухню и механически продолжила накрывать на стол. Руки слегка дрожали, и я уронила ложку. Звон металла о паркет показался оглушительным в этой мертвой тишине идеальной квартиры. В этот момент я поняла, что тишина — это самое страшное. В ней слишком хорошо слышно, как бьется твое испуганное сердце. Я даже не заметила, как пролетел почти час. Я двигалась как в тумане, выполняя заученные действия: достать салфетки, разложить приборы, проверить, достаточно ли остыл пирог.
Звонок в дверь раздался как удар грома. Я замерла. Это не родители. Они бы позвонили на домофон. Это была она. Свекровь. Светлана Ивановна. Она всегда приходила без предупреждения, словно проверяя, достаточно ли хорошо я справляюсь со своей ролью.
Я открыла дверь. На пороге стояла она — высокая, худая, с идеально уложенными седыми волосами и тонкими, вечно поджатыми губами. Ее взгляд скользнул по моему лицу, задержался на левой щеке на долю секунды, но этого было достаточно. В ее глазах не было ни удивления, ни сочувствия. Лишь едва заметный, хищный блеск.
— Здравствуй, Анечка, — процедила она, проходя в квартиру. — А я вот решила заглянуть. Узнала, что твои приезжают. Думаю, помогу, может. Хотя ты, я вижу, и сама справляешься. Пироги печешь.
Она провела пальцем по поверхности комода в прихожей. Проверила на пыль. Чисто. Ее губы скривились в подобии улыбки.
— Антон на работе? Молодец. Работает, семью обеспечивает. Не то что некоторые.
«Некоторые» — это был камень в мой огород. Я ушла с работы по настоянию Антона через год после свадьбы. «Зачем тебе это? — говорил он. — Ты должна заниматься домом, создавать уют. Я зарабатываю достаточно для нас двоих. Просто будь моей королевой». И я поверила. Я стала королевой в золотой клетке, и ключи от этой клетки были только у него.
— Он скоро должен приехать, — тихо ответила я, стараясь держать лицо в тени. — Проходите, Светлана Ивановна, я сейчас чай поставлю.
— Не надо суетиться, — она прошла в гостиную, оглядывая стол. — Скромно. Но со вкусом. Надеюсь, твои родители оценят. Они ведь люди простые.
Каждое ее слово было уколом, маленькой ядовитой иглой. Она никогда не говорила ничего прямо, но ее намеки били точнее любого прямого оскорбления. Она считала, что я недостойна ее сына. Девочка из обычной семьи, которая удачно «отхватила» такого видного и успешного мужчину. И она делала все, чтобы я ни на секунду об этом не забывала.
В замке повернулся ключ. Антон. Мое сердце пропустило удар. Он вошел в прихожую, увидел мать и широко улыбнулся.
— Мама! Какой сюрприз! А мы как раз гостей ждем.
Он подошел ко мне, обнял за талию и поцеловал в висок, демонстративно, на публику. Его рука на моей талии была как стальной обруч.
— Умница моя, все приготовила, — сказал он громко, чтобы слышала мать. — Как ты, дорогая? Не устала?
Я хотела закричать. Хотела оттолкнуть его, сорвать эту маску счастливой семьи. Но я лишь слабо улыбнулась и покачала головой. Спектакль должен продолжаться. Зрители уже в зале.
Мы сидели в гостиной втроем: я, Антон и его мать. Они весело щебетали о чем-то, обсуждали общих знакомых, какие-то деловые успехи Антона. Я сидела немного в стороне, на краешке дивана, и молча улыбалась, когда этого требовала ситуация. Все мои мысли были сосредоточены на одном: как сидеть, как повернуть голову, чтобы ничего не было видно. Я чувствовала себя лисой, попавшей в капкан, которая пытается притвориться мертвой, пока вокруг ходят охотники.
— Анечка, что ты такая молчаливая сегодня? — вдруг спросила Светлана Ивановна, глядя на меня в упор. — Устала, бедненькая? Или приболела? Вид у тебя какой-то… бледный.
Антон тут же подхватил:
— Да, милая, ты чего? Все в порядке? — он повернулся ко мне, и его рука легла мне на колено. Сжала. Сильно, до боли. Это был сигнал. «Играй свою роль лучше».
— Все хорошо, — мой голос прозвучал глухо и неуверенно. — Просто немного волнуюсь перед приездом родителей. Давно не виделись.
Я подняла чашку с остывшим чаем, чтобы прикрыть нижнюю часть лица. Светлана Ивановна прищурилась. Она знала. Я была уверена, что она всё знала. И ей это нравилось. Нравилось видеть меня в таком положении — слабой, напуганной, полностью зависящей от ее сына. Это подтверждало ее правоту. Я — никто. Пустое место, которое ее гениальный мальчик пытается превратить в нечто стоящее, но ничего не выходит.
Снова звонок. На этот раз домофон. Мои родители.
Антон поднялся, его лицо расплылось в самой радушной из его улыбок.
— Гости прибыли! Иду встречать!
Он вышел в прихожую, а я осталась сидеть, не в силах сдвинуться с места. Ноги стали ватными. Светлана Ивановна смотрела на меня с нескрываемым торжеством. Она ждала развязки. Она хотела насладиться моим унижением.
— Ну, иди, встречай родителей, — сказала она насмешливо. — Что же ты сидишь? Невежливо.
Я медленно поднялась. Каждый шаг до прихожей был пыткой. Я слышала веселый голос мамы, басовитый смех отца. Они поднимались на лифте. Я остановилась в полумраке коридора. Дверь открылась.
На пороге стояли они. Мама, в своем любимом ярком платье, сжимающая в руках коробку с тортом. И папа, высокий, широкоплечий, с добрыми морщинками в уголках глаз. Он держал в руках сетки с какими-то гостинцами.
— Анечка! Доченька! — мама шагнула ко мне, протягивая руки для объятий.
И в этот момент она замерла. Ее улыбка сползла с лица. Ее глаза, такие родные и теплые, расширились от ужаса и непонимания. Она смотрела на мою щеку. Свет из открытой двери падал прямо на меня, и никакие волосы, никакая пудра уже не могли ничего скрыть. Синяк горел, как клеймо.
— Аня… — прошептала она, и коробка с тортом опасно накренилась в ее руках. — Что это с тобой?
Папа, стоявший за ее спиной, шагнул вперед. Его лицо мгновенно стало жестким, будто высеченным из камня. Он молча смотрел на меня, и в его взгляде была такая боль, что мне стало хуже, чем от удара.
В эту оглушающую тишину врезался громкий, развязный смех Антона. Он вышел из гостиной, вальяжно опираясь о дверной косяк.
— А, Виктор Петрович, Нина Сергеевна, проходите! — он махнул рукой. — Не пугайтесь! Это она сама упала! Неуклюжая у меня жена, вечно на что-то натыкается!
Он снова заржал, довольный своей шуткой. И в этот момент я посмотрела на Светлану Ивановну, стоявшую за его спиной. Она не смеялась. Она стояла с довольной, торжествующей ухмылкой, глядя на моих ошеломленных родителей. Эта ухмылка говорила громче всяких слов: «Вот, смотрите, кого вы воспитали. Ничтожество. Так ей и надо».
И тогда мой отец сделал то, чего я никак не ожидала. Он не закричал. Не бросился на Антона с кулаками. Он молча, очень медленно и аккуратно забрал у мамы торт, поставил его на тумбочку рядом. Потом так же медленно поставил на пол сумки. Его лицо было абсолютно спокойным, но глаза потемнели, стали похожи на два кусочка льда. Он посмотрел на Антона, на его мать, потом снова на меня.
Затем он молча развернулся и пошел к выходу. Не к лифту. К лестнице. Его тяжелые шаги гулко отдавались в тишине подъезда.
— Папа! — крикнула я ему вслед, но он даже не обернулся.
Антон перестал смеяться. Его лицо выражало недоумение.
— Куда это он? Обиделся, что ли? Старики такие чувствительные, — он попытался снова пошутить, но получилось натянуто и фальшиво.
Светлана Ивановна тоже потеряла свою самоуверенность. Ухмылка исчезла, сменившись растерянностью. Мама подошла ко мне и крепко обняла, ее плечи дрожали от беззвучных рыданий. Мы стояли так, наверное, минуты две. Две вечности. Шаги отца на лестнице стихли. А потом мы услышали, как хлопнула входная дверь подъезда.
— Ну вот, испортил весь вечер, — недовольно пробурчал Антон, обращаясь скорее к своей матери. — Я же говорил, не надо было их звать.
Тишину разорвал звук подъезжающей к подъезду машины. А потом снова раздались шаги на лестнице. Тяжелые, уверенные, неотвратимые. Дверь нашей квартиры все еще была открыта. Отец появился на пороге. В руках у него была тонкая кожаная папка. Он вошел в квартиру и закрыл за собой дверь. Щелчок замка прозвучал как приговор.
Он прошел мимо нас с мамой в гостиную, не говоря ни слова. Положил папку на идеально накрытый стол, прямо на мою выглаженную скатерть. Антон и Светлана Ивановна, как по команде, попятились вглубь комнаты.
— Что это еще за фокусы, Виктор Петрович? — нервно спросил Антон. — Вы решили мне документы какие-то показать?
Отец открыл папку.
— Да, Антон. Документы. Помнишь, три года назад, когда ты решил открыть свою «успешную» строительную фирму? У тебя не было ни гроша. Ты пришел ко мне. Умолял помочь.
— Ну, помогли. Я вам благодарен, — процедил Антон, его лицо начало бледнеть.
— Я не просто помог, — голос отца был тихим, но весил тонну. — Я вложил в твою фирму триста тысяч. Не в рублях. И оформил это не как долг, а как покупку доли. Семьдесят процентов акций твоей компании. Которые я, по доброте душевной, передал тебе в доверительное управление. Вот договор.
Отец выложил на стол лист с гербовой печатью.
— А вот, — он достал второй лист, — пункт четыре точка семь. Договор может быть расторгнут мной в одностороннем порядке в случае… — отец на секунду задумался, подбирая слова, — назовем это «утратой доверия» к управляющему. И знаешь, Антон, глядя на лицо моей дочери, я это доверие как-то резко утратил.
У Антона отвисла челюсть. Он смотрел то на отца, то на документ, то на свою мать.
— Вы… вы не можете! Это шантаж!
— Это не шантаж. Это бизнес, — отрезал отец. И тут он повернулся к Светлане Ивановне, которая стояла белая как полотно. — А для вас, Светлана Ивановна, тоже есть новости. Шикарная трехкомнатная квартира в центре, в которой вы сейчас проживаете… она была куплена два года назад. На деньги этой самой фирмы. А значит, она является ее активом. И так как с завтрашнего утра у фирмы будет новый владелец, вам придется освободить помещение. Думаю, двадцати четырех часов вам хватит, чтобы собрать вещи.
Вот в этот момент им обоим стало по-настоящему плохо. У Антона подкосились ноги, и он тяжело опустился на стул, обхватив голову руками. Светлана Ивановна открывала и закрывала рот, как выброшенная на берег рыба, но не могла издать ни звука. Ее лицо из белого стало серым. Вся их прекрасная, успешная жизнь, построенная на деньгах моего отца и на моих слезах, рушилась на их глазах за какие-то пять минут.
Отец закрыл папку. Посмотрел на меня. И впервые за этот вечер в его глазах снова появилась теплота.
— Дочка, — сказал он тихо. — Поехали домой.
Я стояла, как вкопанная. Слезы текли по щекам, смешиваясь с тональным кремом и болью. Домой. Какое простое и забытое слово. Мой дом был здесь. В этой красивой клетке. Но это был не дом. Это была тюрьма. А мой настоящий дом ждал меня.
Я шагнула к отцу. Я не стала собирать вещи. Не взяла ни платьев, ни украшений, ни дорогих подарков Антона. Все это было частью той, другой жизни. Фальшивой, как улыбка моего мужа. Я просто взяла маму за руку и пошла к двери.
На пороге я обернулась. Антон сидел, раскачиваясь на стуле и что-то бормоча себе под нос. А его мать, Светлана Ивановна, смотрела на яблочный пирог, стоявший на столе. На ее лице было выражение такого вселенского краха, что мне ее даже на секунду стало жаль. Но только на одну секунду. Ухмылка исчезла. Навсегда.
Мы ехали в машине молча. Мама сидела сзади, крепко держала мою руку. Папа уверенно вел машину по вечернему городу. Я смотрела на проплывающие мимо огни витрин и впервые за долгое время дышала полной грудью. Воздух за окном пах свободой. На моей щеке все еще горел синяк, но он больше не казался мне клеймом. Теперь это было просто напоминание. Напоминание о том, как низко я пала и как высоко меня подняла любовь моего отца. Я не знала, что будет завтра. Но я знала одно: я еду домой. И больше никто и никогда не посмеет сказать, что я «сама упала».