Телефон юриста завибрировал на столе, разрывая тишину кабинета, и первая фраза, которую услышала Таня, была: «Вашу бывшую свекровь это не устроит».
Таня замерла. В горле пересохло. Она смотрела на строгое, подтянутое лицо адвоката Марины, но не видела его. Перед глазами проплывала другая картина — лицо Нины Степановны. Не свекрови. Бывшей свекрови. Это важно. Она мысленно повторяла это слово, как мантру, уже полгода: «Бывшая». Но нет — не отрезало. Ничего не кончилось.
— Что… не устроит? — голос прозвучал хрипло и неуверенно. Она сглотнула.
Марина отложила телефон, взяла со стола папку. Движения ее были точными, выверенными. Как у хирурга перед сложной операцией.
— Нина Степановна подала встречное заявление. В суд. Она требует установить отцовство своего сына, Игоря, в отношении вашей дочери, Софии, и, как следствие… — адвокат сделала микроскопическую паузу, — поменять ей фамилию. На фамилию отца. На свою фамилию.
Таня услышала, как где-то внутри у нее что-то щелкнуло. Тонко, как лопнувшая струна. Тишина в кабинете стала густой и давящей. Она видела, как шевелятся губы Марины, слышала слова: «…не имеет юридического основания…», «…ваши права как матери…», «…свидетельство о рождении…», но смысл не доходил. В голове крутилось только одно, навязчивое, бессмысленное: Фамилию. На свою фамилию.
— Но… Игорь же сам… — она с трудом выдавила из себя. — Он сам от всего отказался. Уехал. Он даже алименты не платит… Он же не нуждается в ребенке!
— Дело не в Игоре, — спокойно, но безапелляционно прервала ее Марина. — В заявлении указано, что он «находится в тяжелом эмоциональном состоянии и не может самостоятельно отстаивать свои родительские права». Все инициативы — от имени бабушки, Нины Степановны. Она считает, что вы намеренно отстраняете ее от внучки и… лишаете ребенка родовой фамилии.
— Родовой? — Таня фыркнула, и это прозвучало нелепо — смешок, переходящий в истерику. — Да у них род — три пьяницы и она, царица. Какой такой фамилии я лишаю? Петровой? В стране их миллионы!
Она встала, подошла к окну. За стеклом нависало серое небо, по асфальту ползли мокрые машины. Обычный день. А у нее в жизни вдруг — суд. Встречное заявление. Битва за фамилию ее дочери. За ее дочь.
— Она… она же в свидетельстве! — резко обернулась Таня. — Там все записано! Отец — сто процентов Игорь, я не отказывалась от установления отцовства. Но фамилия у Софии — моя! Моя девичья! Мы же так и договорились, когда рожали. Это была наша с ним общая договоренность.
— Устная договоренность, Татьяна, — напомнила Марина. — Юридической силы не имеет. А сейчас Игорь, по версии его матери, «не в состоянии» эту договоренность подтвердить. Она представляет его интересы.
— Какие интересы? — голос Тани сорвался на крик. Она сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Боль помогала сдержать слезы. — У него единственный интерес — чтобы его не трогали. Он в другом городе, у него новая жизнь, новая… Он даже на день рождения не звонит! А она… она что, вообще в своем уме?
Она вспомнила Нину Степановну — невысокую, плотную женщину с идеальной укладкой и холодными, буравящими глазами. Она всегда говорила ровным, негромким голосом, от которого бросало в дрожь. «Танюша, ты пол не так моешь. Пыль в углах. Мужские носки нужно стирать отдельно, ты же не хочешь, чтобы у Игорька грибок был?» А потом, после их развода: «Ты что же это, Таня, моего сына на улицу выставила? Он же без тебя пропадет! Ребенку отец нужен. Настоящий отец. А не так… сбоку».
«Сбоку» — это был намек на Максима. С которым Таня была просто счастлива. Который читал Софии на ночь сказки, который чинил сломанные игрушки и который смотрел на Таню так, как Игорь не смотрел никогда.
— Она в своем уме, — спокойно констатировала Марина. — И она действует очень грамотно. Эмоции — в сторону. Давайте по фактам. У вас на руках свидетельство о рождении, где вы — мать-одиночка. Факт отцовства Игоря установлен, но он не вписан как отец в графу «отец» по вашему обоюдному когда-то решению. Фамилия у ребенка — ваша. Юридически вы — единственный законный представитель Софии. Нина Степановна хочет это изменить. Она хочет, чтобы суд обязал провести генетическую экспертизу, официально вписать Игоря отцом и сменить фамилию ребенка.
— На Петрову, — прошептала Таня. — Чтобы моя дочь стала Петровой Софией Игоревной. Как она. Как он.
Ей стало физически плохо. Она представила, как ведет Софию в первый класс. «София Петрова». И там будет ждать ее Нина Степановна — «заберу внучку, у нас с ней занятия по фортепиано». Она представила, как все ее решения, все ее «нет» будут оспариваться. «Я бабушка! Я имею право! У нее фамилия моего сына!»
Это была не фамилия. Это было клеймо, капкан.
— Я не позволю, — тихо сказала Таня. Потом громче, обернувшись к адвокату. — Я не позволю. Понимаете? Это мой ребенок. Моя дочь. Она выросла у меня под сердцем. Я не спала ночами, когда у нее резались зубки. Я водила ее по врачам, когда она болела. Я ее… я ее растила. Одна! Где был Игорь? Где была Нина Степановна со своей «родовой фамилией» в то время, когда я на последние деньги покупала смесь? Они появляются сейчас, когда все налаживается, когда у меня есть Максим, когда у нас все хорошо… и хотят все отнять? Просто взять и отнять?
Марина смотрела на нее с нескрываемым сочувствием.
— Они хотят контролировать, Татьяна. Ребенок с фамилией их семьи — это инструмент контроля. Над вами. Над ней. Над всей вашей дальнейшей жизнью. Они не заберут ее жить к себе. Они будут использовать это как рычаг. Вечно.
Таня закрыла глаза. Перед ней снова встало лицо Нины Степановны. Не злое. Нет. Спокойное. Уверенное. Праведное. «Внучка должна носить фамилию отца, Таня. Это закон жизни. Ты что, против законов?»
— Что делать? — спросила она, и голос ее вдруг стал твердым. Все то мягкое, дрожащее, что было в ней секунду назад, куда-то ушло. Осталась только сталь. — Что мне делать, Марина?
Адвокат положила перед ней лист бумаги.
— Бороться. У нас есть ваше свидетельство о рождении. У нас есть ваша материнская любовь. И у нас есть закон. Иногда, — она чуть заметно улыбнулась, — этого бывает достаточно. Но готовьтесь. Это будет неприятно.
Таня кивнула. Она уже готовилась. Готова была рвать и метать. Она всегда старалась быть удобной. Удобной женой. Удобной невесткой. И к чему это привело? К встречному заявлению в суд.
Хватит.
Она посмотрела на часы. Скоро нужно было забирать Софию из садика. Ее дочь. София. С ее фамилией.
«Нет, — подумала Таня с внезапной, ясной жестокостью. — Нина Степановна, забудьте. Это моя дочь. И фамилия у нее — моя».
Таня вышла от адвоката с ощущением, что ее подменили. Внутри все звенело от холодной ярости, а пальцы непроизвольно сжимались в кулаки. Она шла по серым улицам, не видя ничего вокруг, прокручивая в голове слова Марины: «Бороться. Готовьтесь, это будет неприятно».
«Неприятно». Какое мягкое, какое дипломатичное слово. Оно не передавало и тысячной доли того, что творилось у нее в душе. Это была не неприятность. Это была война. Война за ее ребенка.
Она зашла в детский сад на автомате. Улыбнулась воспитательнице, ответила что-то на ее вопрос про погоду. Все это было сквозь толстую, звуконепроницаемую пленку. Она взяла за ручку Софию, свою маленькую, хрупкую вселенную в розовом комбинезончике.
— Мамочка, смотри, какой у меня домик из кубиков! — прощебетала дочка, таща ее в группу.
Таня смотрела на кривую башню из пластика и видела перед собой судебные повестки и холодные глаза Нины Степановны.
— Молодец, солнышко, — голос прозвучал чужим, дребезжащим. — Очень красивый домик.
Вечером они играли. Таня пыталась выбросить из головы тяжелые мысли, целиком отдаться дочери. Они расставляли кукол. София была большая выдумщица, всегда придумывала сложные сюжеты.
— Это — принцесса Соня, — объявила она, тряся куклой с золотистыми волосами. — А это… это — злая тетя.
Таня вздрогнула. «Злая тетя». Откуда в лексиконе четырехлетнего ребенка такие определения?
— Почему она злая? — как можно спокойнее спросила Таня.
— Потому что… — София нахмурила лобик, явственно копируя чью-то интонацию. — Потому что она не хочет, чтобы принцесса носила фамилию короля. А все принцессы должны носить фамилию короля. Это правило.
У Тани похолодело внутри. Словно кто-то вылил за шиворот ледяной воды. Она опустилась на ковер рядом с дочкой, чувствуя, как подкашиваются ноги.
— София… кто тебе такое сказал?
— Бабушка Нина, — просто ответила девочка, увлеченно рассаживая кукол. — Она мне в парке рассказывала. Мы с тетей Леной гуляли, а бабушка Нина пришла. Она мне мороженое купила. Шоколадное.
Тетя Лена… Няня. Та самая, тихая, молчаливая женщина, которую они наняли пару месяцев назад, когда у Тани участились сверхурочные. Нина Степановна. Она вышла на няню. Договорилась с ней. Или купила. Или напугала.
— И… что еще говорила бабушка Нина? — Она сглотнула, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Что мама… — София на секунду задумалась, перебирая пальчиками платье куклы. — Что мама обидела папу. И поэтому папа уехал. И что я должна помнить, чья я. Что я… Петрова. Как папа. А то мама меня… на другую фамилию перепишет.
«Перепишет». Слово, которого нет в лексиконе ребенка. Слово, вброшенное, как отравленная игла.
Таня сидела на полу и не могла пошевелиться. Казалось, сердце остановилось. В ушах стоял оглушительный звон. Она смотрела на свою дочь — чистое, наивное существо — и понимала: война уже идет. И линия фронта проходит не в суде, а здесь, в этой комнате. В голове ее ребенка. Нина Степановна не просто подала заявление. Она вела подкоп. Систематически. Целенаправленно. Она травила детское сознание ядом обиды, чувства вины, искажала образ матери. Внушала, что фамилия — это не просто слово в документе, а некий знак принадлежности. Знак собственности.
— Мама, ты почему такая грустная? — София прильнула к ней, тронула ладошкой щеку.
Таня обняла ее, прижала к себе так сильно, что та пискнула. Она вдыхала запах детских волос, шампуня с запахом яблока, чувствовала теплое, доверчивое тельце.
— Все хорошо, рыбка. Все хорошо.
Но ничего хорошего не было. Была тихая, леденящая ярость. Та, что не кричит, а обездвиживает. Та, что не бьет кулаком по столу, а рассчитывает каждый следующий шаг с хладнокровием снайпера.
Она уложила Софию спать, прочитала сказку, спела колыбельную. Действовала как запрограммированный автомат. А сама думала. Вспоминала. Слова Нины Степановны в день развода: «Ты, Таня, не справилась. Не удержала мужа. Но ребенок-то наш, кровный. Мы его не бросим». Она тогда не придала значения этому «наш». А это был план. Четкий, продуманный план на годы вперед.
Она вышла в гостиную. Максим смотрел телевизор. Он обернулся, увидел ее лицо и выключил экран.
— Тань? Что случилось?
Она не могла говорить. Она села рядом, схватила его руку и просто молчала, пока волна дрожи не прошла. Потом, срывающимся шепотом, выложила ему все. Про куклу. Про «злую тетю». Про мороженое в парке. Про няню. Про слово «перепишет».
Максим слушал, и его лицо становилось все суровее. Он не был отцом Софии, но любил ее как родную. И то, что он услышал, было за гранью.
— Так нельзя, — тихо, но очень твердо сказал он. — Таня, это уже переходит все границы. Это… это насилие над ребенком.
— Я знаю, — прошептала она. — Я знаю.
Она подняла на него глаза. И в ее взгляде не было ни страха, ни растерянности. Только та самая сталь, что появилась у адвоката.
— Завтра я уволю Лену. Без объяснений. А потом… Потом я поговорю с Ниной Степановной.
— Таня, может, через адвоката? Не надо самой…
— Нет, — она резко покачала головой. — Это уже не дело адвокатов. Это личное. Она тронула моего ребенка. Она влезла в ее голову. Сейчас это моя война. И я буду вести ее по своим правилам.
Она посмотрела в темное окно, где отражалась ее бледная, решительная тень. Юридические документы, встречные иски — все это отошло на второй план. Теперь у нее было оружие куда страшнее. Материнская ярость. И знание того, что противник, сам того не ведая, перешел красную линию. Ту, за которой прощения нет.
***
Таня не пошла к Нине Степановне. Та ярость, что кипела в ней после разговора с Софией, остыла и кристаллизовалась во что-то твердое, неотвратимое. План родился не сразу. Сначала была лишь смутная догадка, шепот на грани сознания. А потом — щелчок. И все встало на свои места.
Она пришла к Максиму. Сказала не «я хочу», не «давай попробуем». Она сказала: «Я буду делать вот так. Мне нужна твоя поддержка».
Он слушал, не перебивая. А когда она закончила, просто обнял ее и прошептал: «Я всегда с тобой. И с Софой».
Следующие недели прошли в странном, выверенном спокойствии. Таня уволила няню, кратко объяснив причину: «Вы нарушили главное правило — конфиденциальность нашей семьи». Больше никаких объяснений. Она отключила номер телефона, на который ей названивала свекровь. Пусть звонят ее адвокату. Адвокату Нины Степановны Марина передала лишь одно: «Моя доверительница занята обеспечением психологического благополучия своего ребенка. Все вопросы — через меня».
А потом началась та самая, их с Максимом, тихая операция.
Они подали заявление в ЗАГС. Не о смене фамилии ребенка. Первым шагом стало заявление о заключении брака. Простая, быстрая регистрация, без гостей и белых платьев. Только они двое и дрожащая от волнения София с колечками на бархатной подушечке. В графе «фамилия после заключения брака» Таня твердой рукой вывела: «Волкова». Фамилию Максима.
Для Нины Степановны, поглощенной подготовкой к «главному сражению» за фамилию Петрова, это был всего лишь фон. «Вышла замуж, ну и что», — вероятно, подумала она. Ошибка. Роковая ошибка.
Следующим этапом стал суд. Но не тот, о котором думала свекровь. Таня и Максим подали совместное заявление в органы опеки и в суд об установлении усыновления. Максим усыновлял Софию.
И вот они сидят в небольшом, светлом кабинете судьи. Дело непубличное, рассматривается в интересах несовершеннолетней. Нину Степановну с ее адвокатом пустили, как заинтересованное лицо. Она вошла с видом полководца, входящего в поверженную столицу. Ее взгляд, холодный и уверенный, скользнул по Тане, по Максиму. Она была готова к битве за фамилию Петрова.
Но битвы не получилось. Получился разгром.
— Гражданка Петрова, — судья, женщина лет пятидесяти с умными, усталыми глазами, посмотрела на Нину Степановну поверх очков. — Ваши претензии касаются смены фамилии у ребенка на фамилию матери, так?
— Не только! — четко начала Нина Степановна. — Я требую установить отцовство моего сына и…
— Ваш сын, — мягко, но неумолимо прервал ее адвокат Марина, — гражданин Игорь Петров, письменно уведомил суд, что не противодействует усыновлению и не намерен участвовать в заседании. Его права не нарушены. Что касается фамилии… — Марина сделала театральную паузу. — Мы не против ее смены.
В зале на секунду воцарилась тишина. Нина Степановна смотрела на них с немым вопросом.
— Мы просим, — четко и громко сказала Таня, впервые обращаясь прямо к свекрови, — сменить фамилию моей дочери с моей девичьей… на нашу общую с мужем фамилию. На фамилию Волкова.
Она смотрела прямо в глаза Нине Степановне. Не злорадствуя. Не с вызовом. С холодным, безразличным спокойствием. С тем, что рождается на руинах старой жизни, когда новая уже построена и защищена.
Лицо Нины Степановны стало серым. Она не понимала. Ее мозг отказывался обрабатывать информацию. Она готовилась отбивать атаку, а противник… исчез. Нет, не исчез. Он переместился на другую высоту, с которой ее крепость была видна как на ладони — маленькая, нелепая и абсолютно бесполезная.
— Но… это… это наша фамилия! — выдохнула она, и в ее голосе впервые зазвучала не уверенность, а растерянность, почти детская обида. — Фамилия нашего рода!
— Ваш род, Нина Степановна, — тихо, но так, что было слышно каждое слово, сказала Таня, — представлен вашим сыном, который не хочет быть отцом. А мой род — вот он. — Она положила руку на руку Максима, а другой обняла Софию. — И у нас одна фамилия. Волковы.
Судья, просматривая заключение органа опеки, кивнула.
— Психолого-педагогическая экспертиза указывает на сильную эмоциональную связь между ребенком и господином Волковым, который фактически исполняет обязанности отца. Девочка воспринимает его как папу. Смена фамилии на общую с матерью и усыновителем будет способствовать укреплению семейной идентичности и стабильности. Иск… удовлетворить.
Нина Степановна сидела не двигаясь. Она проиграла. Но не потому, что ей отказали. А потому, что ее лишили самого предмета спора. Она сражалась за фамилию «Петрова», а ее борьба стала бессмысленной. Все, что она могла сделать — это наблюдать, как семья Волковых — Таня, Максим и София — получают на руки копию решения суда.
Они вышли из здания суда на яркое, слепящее солнце. Таня взяла Софию на руки.
— Ну что, София Волкова, поедем домой?
Девчушка улыбнулась во весь рот.
— Я теперь Волкова? Как папа Максим?
— Как папа Максим, — твердо сказал он, обнимая их обеих. — Мы все Волковы.
Таня прижала дочь к себе, закрыла глаза, подставив лицо солнцу. Не было громких слов, не было триумфа. Была тишина. Та самая, о которой она мечтала: тишина после битвы, которую она выиграла, не ударив ни разу. Просто построив новый мир. С новой фамилией на его воротах.
Она обернулась. В темном дверном проеме суда все еще стояла одинокая, сгорбленная фигура Нины Степановны. Она смотрела на них. На свою бывшую невестку, на чужого мужчину и на внучку, которая никогда не станет Петровой.
Таня поймала ее взгляд. И… улыбнулась. Легкой, почти невесомой улыбкой. Улыбкой человека, который свободен. Потом развернулась и пошла к машине, не оглядываясь. Ей было нечего больше сказать. Все было решено. Навсегда.