Не родись красивой 4
Кондрат, намекая на девушку в амбаре, говорил матери:
— Вон, маманя, судьба сама всё переворачивает. Ещё недавно баре ездили в экипажах, ели с золотого блюда, а теперь по обочинам лежат.
Евдокия слушала и молчала. В её взгляде было и сострадание, и непонимание.
Она знала — мир переменился, но не понимала, к чему всё это ведёт.
Младший Николай слушал рассуждения старшего брата молча.
Он не перебивал, не спорил, только сидел, подперев щеку ладонью, и глядел в окно, где в просветах между деревьями виднелось поле.
По взгляду было видно — и он ратовал за новую власть, верил, что старое время не вернётся. Но глаза его при этом не блестели так, как у Кондрата: в них не было огня, только тихое, неуверенное согласие.
Николай был мягче и жалостливее. Он понимал брата, но где-то внутри не мог принять, что справедливость добывают страхом и угрозой. Когда Кондрат говорил о «новой жизни», о людях в кожанках, Николай слушал, опустив глаза. Ему хотелось верить, что всё это к лучшему, но душа всё равно сжималась — как перед грозой.
Фрол по поводу больших перемен своего мнения не высказывал.
Когда только начали доходить до Верхнего Лога новости —он сказал коротко, как отрезал:
— Поживём — увидим, с кем будет лучше.
После тех слов к разговорам больше не возвращался. В деревне народ привык слушать, кто громче говорит, а Фрол жил делом. С утра до ночи работал — то в кузнице, то в поле, — и, казалось, всё вокруг него оставалось прежним: земля, скот, запах хлеба и дыма.
Шло время, а по большому счёту ничего не менялось.
Жили всё так же своим хозяйством, тяжёлым трудом, как когда-то отцы и деды. Только разговоров прибавилось — про власть, про комиссаров, про справедливость.
Фрол слушал их без спора. Ему всё мерилось просто: если семья сыта, если в доме тепло и хлеб на столе — значит, жить можно. А власть — что новая, что старая — всё одно должна держать порядок.
Он не радовался переменам, но и не страшился их.
Когда народ стал говорить, что теперь богатеев лишат силы, Фрол только кивнул:
— Это к добру. Так лучше будет.
На том разговор заканчивался.
Мироновым терять было нечего.
Всю жизнь они работали на земле, не зная продыха. Не было у них богатств, но и большой нужды они не знали.
На столе всегда был кусок хлеба, в сундуке — праздничная одёжка да чистая обувка.
Жили без лишнего, но по совести.
Фрол верил не во власть и не в слова, а в землю.
Она кормила и его, и отца, и деда.
Он считал: пока держишься за землю — жив, пока работаешь — не пропадёшь.
И когда сыновья начинали горячие разговоры о новой жизни, он молча смотрел на них и думал:
всё это пройдёт, а пахать всё равно кому-то придётся.
Не успели оглянуться Фрол с Евдокией, как сыновья выросли.
Совсем недавно бегали босиком по двору, а теперь — плечистые, серьёзные, грамоте обученные.
Особенно старший, Кондрат. В нём рано проснулась тяга к слову, к рассуждениям. Он не скрывал радости, что богатых с престола скинули, что старый порядок кончился.
— Теперь, — говорил он, — жизнь наша начнётся по-новому. Не у барина под пятой, а сами будем хозяева.
Фрол слушал и молчал. Глядел на сына, на эти горячие глаза, и думал, что всё это ещё молодое, неустоявшееся.
— Губы у тебя от маткиного молока еще не обсохли, — сказал он однажды. — А уже хозяином себя чувствуешь.
Но без злости сказал, без насмешки — просто констатировал.
Время было другое.
То, что раньше казалось вечным, теперь рушилось без следа.
Слова перевернулись, понятия спутались, и никто уже не знал, что правильно, а что нет.
Фрол видел: сыновья идут иной дорогой, не его. И остановить их нельзя.
Он сам ещё не понимал, как это случилось — будто кто взял и повернул землю другим концом к солнцу. Всё стояло вроде бы по-старому — избы, колодцы, поля, — а в людях уже что-то переменилось.
Старики качали головами, говорили:
— Век пошёл другой.
И никто не мог сказать — к худу ли, к добру ли.
Мысли о новой жизни иногда посещали Фрола. Не часто — между делом, когда кузнечный дым рассеивался над наковальней, или когда шёл по дороге домой, глядя на зарю.
«Ладно, поживём — увидим», — сказал он сам себе, поднимаясь к дому.
Сейчас, после работы руки его гудели, ноги наливались тяжестью, но усталость была привычная, ровная, — та, после которой душа будто отдыхала.
Он шёл, не спеша, слегка прихрамывая. Вечер был тёплый, тихий. За лесом садилось солнце, и небо над Верхним Логом розовело, как после грозы.
Завидев у дома привязанную к плетню лошадь, Фрол обрадовался.
— Вернулись, — сказал он вслух и прибавил шагу.
От сердце будто отлегло: значит, всё обошлось, значит, Михаил не отказал.
Он подошёл ближе, потрепал коня по шее, погладил гриву.
— Ну, здравствуй, помощница, — сказал. — Теперь управимся.
Гнедая повернула голову, тихо фыркнула, чувствуя добрые руки.
Фрол снял с плетня вожжи, осмотрел сбрую, — всё было в порядке.
Он почувствовал, как откуда-то изнутри возвращается сила: теперь можно перевезти дрова из леса, да и те копёшки сена, что стояли на лугу, не пропадут.
Слава Богу, не зря послал сыновей в дорогу.
Он оглянулся на избу. В окне светился тусклый огонёк лампы. За дверью послышались шаги, и Фрол, улыбнувшись, пошёл к крыльцу.
Он уже знал — сейчас выйдет Евдокия, скажет своё тихое «Ну, пришёл, хозяин».
И дом сразу станет полным, как бывает только тогда, когда все свои под одной крышей.
По тревожному взгляду, что бросила на мужа Евдокия, Фрол сразу понял — случилось что-то недоброе.
Догадка тенью пробежала по лицу, легла морщиной у глаз, сделала его хмурым.
— Чего, мать? — спросил он, глядя прямо.
Евдокия отвела глаза.
— Ты только, Фрол, не горячись, — сказала она. — Выслушай спокойно.
— Говори уж, — ответил он. — Не тяни.
Она вздохнула.
— Сыновья наши… ношу привезли. С которой, признаться, не знаю, что и делать.
Фрол нахмурился, брови сошлись.
— Какую ещё ношу? Говори прямо.
— А то и говорю, — ответила Евдокия. — Привезли они нам заботушку страшную.
Фрол шагнул ближе, прищурился.
— Что ты мелешь?
— Девушку привезли, — сказала она тихо. — На дороге нашли. Живая вроде, хоть и как покойница лежит. Только дыхание едва-едва.
Фрол замер.
— Девушку? Какую ещё девушку?
— Непростую, — быстро сказала Евдокия и вдруг перешла на шёпот, горячий, сбивчивый:
— Из барских. Видно, из помещичьей семьи. В кофте, в юбке дорогой, в обувке. Руки белые, мягкие, не знавшие работы. И лицо — белое, чистое, будто фарфоровое. Говорят Колька и Кондрат, по дороге нашли: будто ехали помещики, вся семья, а на них напали, всех побили. Всех, кроме неё. Одну Бог оставил.
Фрол молчал. Глядел на жену, будто не верил услышанному.
То, что она говорила, звучало как вздор, как нелепица.
Барина с барыней убить? По дороге? Просто так?
Он слышал, конечно, что богатеев сживают со свету, но всё это казалось где-то далеко — в городах, в других губерниях, а не здесь, рядом с их тихим Верхнем Логом.
Фрол тяжело выдохнул.
— Экое... — сказал он глухо. — Что ж теперь делать?
Он сел на лавку, провёл рукой по лицу.
В голове не укладывалось: чужая беда, барская, вдруг легла на их плечи.
Девчонка... Зачем её привезли? Куда теперь девать?
Евдокия стояла напротив, мяла концы передника.
— Я ведь и сама не знаю, Фрол. Но бросить — грех. Она живая.
Фрол поднял глаза.
Взгляд у него был тяжёлый, усталый.
Евдокия смотрела в ответ — тревожно, испытующе, будто ждала приговора.
— Где она, девчонка эта? — после долгой паузы спросил Фрол.
Евдокия ответила тихо:
— Вон, в амбаре пока. Что делать, не знаю. А ежели концы отдаст?..
Фрол ничего не сказал. Лицо его потемнело, взгляд стал тяжёлым.
Он прошёл мимо жены, медленно направился к амбару. Дверь скрипнула, впуская тусклый вечерний свет. Внутри пахло чем-то тревожным.