Тот октябрьский день 1943 года Вера запомнила до мельчайших деталей, словно кто-то выжег его раскаленной иглой на самой чувствительной ткани ее памяти. Воздух в селе Лебединое был холодным и влажным, пахшим дымом, прелыми листьями и далекой надеждой. Всего три месяца как отгремели бои за их край, и село, израненное оккупацией, медленно зализывало раны. А потом пришло письмо. Письмо от него. И на несколько коротких, счастливых дней мир снова обрел краски.
Тот октябрьский день 1943 года Вера запомнила до мельчайших деталей, словно кто-то выжег его раскаленной иглой на самой чувствительной ткани ее памяти. Воздух в селе Лебединое был холодным и влажным, пахшим дымом, прелыми листьями и далекой надеждой. Всего три месяца как отгремели бои за их край, и село, израненное оккупацией, медленно зализывало раны. Избы стояли с заколоченными окнами, некоторые — вовсе без крыш, а на площади у церкви все еще лежала опрокинутая немецкая телега с проржавленным колесом.
Вера несла воду из колодца, чувствуя, как наливаются свинцом уставшие руки. Вдруг ее окликнула соседка, тетя Марина, размахивая конвертом треугольником.
— Вера! Вера! От Дмитрия! — кричала она, и ее голос звенел на всю округу, нарушая гнетущую тишину.
Сердце Веры замерло, а потом забилось так бешено, что в глазах потемнело. Она чуть не уронила ведра, схватила заветный треугольник и прижала его к груди, не в силах вымолвить слова. Письмо. Первое за полтора года. Последнее, что она получала от Мити, было написано еще под Сталинградом.
Она вбежала в дом, забыв о воде на пороге. Пальцы дрожали, когда она развернула листок. И тогда она увидела его почерк — такой знакомый, размашистый, уверенный.
«Моя родная Верочка, моя девочка! Жив, здоров, чего и тебе от всей души желаю. Получил твое последнее письмо, писал в ответ, но не знаю, дошло ли. Наши гонят фашиста на запад. Скоро, родная, скоро все кончится. И я вернусь. Командование обещает краткосрочную побывку, возможно, уже в конце месяца. Целую тебя бесконечно, мою хорошую. Обнимаю нашу ласточку, нашу Лидочку. Как она там, уже наверное, большая выросла? Целую вас, мои родные. Ваш муж и отец, Дмитрий».
Слезы текли по ее лицу, но это были слезы облегчения. Он жив. Он вернется. Конец кошмару. Конец бесконечным ночам, проведенным в ожидании похоронки. Она перечитала письмо раз десять, потом прижала к щеке спящую трехлетнюю Лидочку и прошептала:
— Папочка скоро будет с нами, рыбка. Скоро.
Следующие две недели пролетели как один миг. Вера вымела дом, вычистила до блеска скудную утварь, достала из сундука его довоенную рубаху — единственную, что уцелела после обысков, — и повесила ее у печки. Она меняла последние вещи на продукты, чтобы встретить мужа как положено. Сельчане, узнав о скором приезде героя, тоже понемногу несли кто яйцо, кто кусок сала, кто банку солений. Дмитрий Орлов был для них не просто односельчанином — он был символом. Его имя гремело на весь район после того, как в газетах напечатали о его подвиге — он со своим расчетом подбил четыре танка в одном бою под Курском. Он был их Героем.
И вот он приехал. Поздним вечером, на попутной полуторке. Вышел из машины — высокий, подтянутый, в гимнастерке с орденом Красной Звезды на груди, но уставший до предела. В глазах стояла такая глубокая усталость, что Вере захотелось плакать. Он обнял их с Лидой так крепко, словно боялся раздавить, и долго не мог отпустить.
— Я домой, — хрипло повторял он, гладя волосы Веры. — Я дома.
Эти несколько дней пролетели как прекрасный, но короткий сон. Они говорили обо всем и ни о чем. Дмитрий играл с Лидкой, которая сначала дичилась незнакомого дяди, но быстро привыкла и не слезала с его рук. Он рассказывал о войне обрывочно, скупо, больше расспрашивал о жизни в оккупации. Вера чувствовала, что за его улыбкой скрывается что-то тяжелое, какая-то тень, но списывала это на пережитый ужас боев.
Однажды ночью она проснулась от его крика. Он метался во сне, сжимая кулаки, что-то бормотал сквозь зубы: «Осторожно, минное поле... Петров, назад!» Она будила его, гладила по вспотевшему лбу, укачивала как ребенка.
— Всё хорошо, Митя, ты дома, — шептала она.
Он смотрел на нее безумными глазами, потом узнавал, обнимал и затихал, прижавшись лицом к ее плечу.
— Прости, — хрипел он. — Прости, Вер.
— Что ты, что ты... Ты герой. Ты всех нас спас.
— Не все хорошие погибают на войне, Вера, — однажды сказал он странную фразу, глядя в окно на черное небо. — И не все плохие умирают.
Она не поняла тогда его слов. Не придала значения.
Настал день отъезда. Утро было морозным, хрустальным. Дмитрий собрался быстро, аккуратно уложив свои нехитрые пожитки. Он снова стал тем собранным, твердым офицером. Но в его глазах, когда он смотрел на Веру и дочь, стояла такая тоска и боль, что сердце ее сжималось.
— Проживу здесь до ста лет, — сказала она, пытаясь шутить, пока он застегивал шинель. — Буду тебя ждать.
Он обнял ее, прижал так сильно, что кости хрустнули, и поцеловал в самые глаза, в мокрые от слез ресницы.
— Ты верь мне, Вера. Что бы ни случилось. Всегда верь. Я ради вас живу. Ради вас и воевал.
— В кого же мне еще верить, глупый? — сквозь слезы улыбнулась она.
Они вышли из дома. У калитки их уже ждала та же полуторка. Постояли еще секунду, обнявшись. Дмитрий подбросил смеющуюся Лидку кверху, крепко прижал.
— Слушайся маму, ласточка.
Потом он сел в кабину, машина тронулась, выехала на центральную улицу, ведущую к выезду из села. Вера, держа дочь на руках, махала ему вслед, пока машина не скрылась за поворотом.
Она еще минуту стояла, улыбаясь сквозь слезы, потом повернулась, чтобы идти домой. И в этот момент услышала нарастающий рев моторов. Из-за домов вывернули два черных автомобиля, те самые, «воронки», которые она видела лишь однажды, в страшном 37-м, когда забирали старого учителя-поляка. Они с шумом пронеслись мимо нее в том же направлении.
Ледяной ужас, острый и бездонный, сжал ее горло.
— Нет, — простонала она. — Нет...
Она, не помня себя, побежала по улице, прижимая к себе перепуганную Лидку. Сердце колотилось где-то в висках. Она добежала до площади и замерла.
«Воронки» стояли посреди дороги, блокируя полуторку. Возле нее, окруженный тремя людьми в форме НКВД, стоял Дмитрий. Он был бледен, но держался с убийственным спокойствием. Один из чекистов что-то говорил ему, другой держал наготове пистолет.
— Что вы делаете? — крикнула Вера, подбегая. — Это герой! Это Дмитрий Орлов!
Офицер, старший по званию, обернулся к ней. Его лицо было каменным, без единой эмоции.
— Гражданка, отойдите. Не мешайте исполнять служебный долг.
— Но он же только с фронта! У него побывка! У него семья!
Дмитрий посмотрел на нее. Его взгляд был страшен: в нем была и любовь, и отчаяние, и предупреждение.
— Вера, уйди. Ради Лиды. Уйди.
— Дмитрий Иванович Орлов, вы арестованы по обвинению в совершении преступления, предусмотренного статьей 58-я Уголовного кодекса РСФСР, — громко и четко произнес офицер.
— Какое преступление? — голос Веры сорвался на шепот. — Какой 58-я? Это же измена Родине... Вы с ума сошли! Он защищал Родину!
— Вера, молчи! — резко сказал Дмитрий. — Ничего не говори. Иди домой.
Его уже вели к машине. Он шел ровно, не сгибаясь, с высоко поднятой головой, но она видела — его руки дрожали, сжатые за спиной.
— В чем его обвиняют? — бросилась она к офицеру. — Скажите!
Тот холодно посмотрел на нее, и в его глазах она прочитала нечто такое, от чего кровь застыла в жилах. Это была не просто служебная холодность. Это было что-то личное.
— В убийстве. В убийстве, совершенном в 1939 году. До войны. Идите, гражданка. Вам еще с ребенком жить.
Дверь «воронка» захлопнулась. Машина тронулась, подняв вихрь пыли. Вера стояла на коленях посреди дороги, прижимая к себе рыдающую дочь, и смотрела вслед черному автомобилю, увозившему ее последнюю надежду. Ее героя. Ее мужа. Ее Дмитрия.
Его последние слова стояли в ушах: «Ты верь мне, Вера. Что бы ни случилось. Всегда верь».
И она верила. Но мир вокруг рушился, и от счастья, что было несколько минут назад, не осталось и следа. Начиналась новая война. Война за его жизнь.
***
Черный «воронок» растворился в пыльной дали, увозя с собой не только Дмитрия, но и прежнюю жизнь Веры. Та, что была до этого момента, закончилась навсегда. Теперь начиналась другая — серая, безрадостная, полная страха и недосказанностей.
Она поднялась с колен, чувствуя, как ватные ноги едва держат ее. Лидочка, испуганная рыданиями матери и общим хаосом, притихла и лишь всхлипывала, вцепившись пальчиками в ее платок. Вокруг уже стояли соседи. Молча, с каменными лицами. Никто не подошел, не предложил помощи, не спросил, что случилось. Они просто смотрели. И в их взглядах Вера прочитала не сочувствие, а нечто иное — любопытство, ужас, а у некоторых — злорадное удовлетворение.
«Изменник Родины». Эти слова, брошенные офицером НКВД, уже витали в воздухе, отравляя его.
Первый, кто нарушил молчание, был дед Ефим, старый скорняк, чья изба стояла на окраине. Он подошел, кашлянул в кулак.
— Держись, Вера Петровна, — пробормотал он, глядя куда-то мимо нее. — С дитенком-то... Тяжело.
Он сунул ей в руку смятый платок — вытереть лицо — и, не глядя, пошел прочь, опираясь на палку.
Это была единственная попытка утешения. Остальные расступились, давая ей пройти к дому, и проводили ее взглядами — тяжелыми, осуждающими. Дверь ее избы теперь была не просто дверью. Она была клеймом. Клеймом семьи врага народа.
Внутри было тихо и пусто. На столе стоял недопитый чай Дмитрия. Рядом лежала его самокрутка. Казалось, он только вышел и вот-вот вернется. Вера опустилась на лавку, не в силах сдержать новых рыданий. Лидка, видя мать в слезах, расплакалась снова. Так они и сидели, обнявшись, две одинокие фигурки в пустом доме, за стенами которого начинал сгущаться враждебный мир.
На следующий день пришел председатель сельсовета, Степан Игнатьевич. Он не смотрел ей в глаза, вертел в руках свою потрепанную фуражку.
— Вера Петровна, дело ясное. Суду виднее. Но ты понимаешь... Положение... Твоему мужу, значит, присуждают десять лет без права переписки. По 58-й. За измену. И за убийство.
— Какое убийство? — голос Веры был хриплым от слез. — Кого он убил? Скажите!
— Дело, говорит следователь, не подлежит огласке. Государственная тайна. А тебе, Вера Петровна, надо жить дальше. Работать. Дочку растить. Но насчет работы... В школе тебя, ясное дело, держать не могут. Жена изменника... Детей учить. Это не комильфо.
Ее уволили из школы. Место учительницы младших классов, которое она с таким трудом получила после педучилища и которое было ее отдушиной в страшные месяцы оккупации, больше не принадлежало ей.
— А на ферме, — продолжал председатель, — можешь работать. Скотником. Работа тяжелая, но... Терпимо.
Скотником. Она, худенькая, с образованием, — чистить навоз и ухаживать за коровами. Это был приговор. Не только профессиональный, но и социальный. Ее опускали на самое дно.
— И насчет жилплощади... Изба-то по документам на него записана. На Орлова. А он теперь... враг. Могут и изъять. Подумай, Вера Петровна.
Он ушел, оставив ее в полной тишине, раздавленную и униженную. Следом пришла новая беда. Женщины на колодце, которые вчера еще улыбались ей и спрашивали о Дмитрии, сегодня отворачивались при ее приближении. Кто-то из ребятишек швырнул камень в ее огород, крикнув: «Дочка предателя!»
Отчаяние охватило ее с новой силой. Но тут ее взгляд упал на Лидку. Девочка, не понимая ничего, сидела на полу и тихонько разговаривала с тряпичной куклой, которую ей смастерил Дмитрий. Ее большие, точь-в-точь как у отца, серые глаза были полны детского спокойствия.
«Нет, — с неожиданной твердостью подумала Вера. — Нет. Я не сдамся. Ради нее. Ради него».
Она вспомнила его слова: «Ты верь мне». И она верила. Она знала — всем сердцем, всей душой знала, — что Дмитрий не мог совершить того, в чем его обвиняли. Он не был убийцей. Он был честным, прямым, порой до бестактности. Он мог вступиться за слабого, мог сказать правду в глаза, но подлость, предательство были не в его характере. Это была ошибка. Страшная, чудовищная ошибка. Или... намеренная ложь.
Мысль о том, что его оклеветали, что кто-то сознательно подставил ее мужа, была одновременно ужасной и дающей слабый проблеск надежды. Если это ложь, значит, есть способ это доказать.
Она написала письма. Во все инстанции, какие только могла придумать: в Верховный Совет, в НКВД, в военную прокуратуру, в газету «Правда». Она описывала его подвиги, его награды, писала, что он герой, что не может быть предателем. Она просила пересмотреть дело, сообщить подробности обвинения.
Ответы приходили стандартные, казенные. «Ваше заявление рассмотрено. Оснований для пересмотра дела не имеется». Иногда не приходило ничего.
Шли недели, месяцы. Осень сменилась суровой, голодной зимой. Работа на ферме отнимала последние силы. Руки, привыкшие держать мел и книгу, покрывались мозолями и трещинами от ледяной воды и грязной работы. Она возвращалась домой поздно, едва волоча ноги, и засыпала, не раздеваясь, рядом с дочерью. Лидка росла тихим, замкнутым ребенком. Она уже понимала, что слово «папа» нельзя произносить вслух, что о нем нельзя спрашивать. Она видела, как другие дети не берут ее в свои игры, и молча, с печальным пониманием в глазах, играла одна.
Однажды вечером, когда Вера пыталась растопить печь сырыми дровами, в дверь постучали. На пороге стоял невысокий, щуплый мужчина в очках — Алексей Семенович, бывший завхоз школы, тихий и незаметный человек. Он оглянулся, словно боясь, что его увидят, и сунул ей в руки сверток.
— Это вам, Вера Петровна, — прошептал он. — Картошки немного... И сахару. Не поморщитесь.
Она смотрела на него, не понимая.
— Зачем? — спросила она устало. — Вас же увидят...
— Дмитрий... — он кашлянул. — Он в сорок первом, под Ельней, моего брата, раненого, из-под огня вытащил. Рискуя собой. Сказал тогда: «Своих не бросаем». Я... я не верю, что он... что он мог... Ночью, Вера Петровна, приходите. К заднему окошку. Я, что смогу...
Он быстро ушел, растворившись в вечерних сумерках. Вера стояла со свертком в руках, и впервые за многие месяцы ее глаза наполнились не слезами отчаяния, а слезами благодарности. Она была не совсем одна. Нашелся один человек, который помнил добро. Одна эта мысль дала ей сил жить дальше.
Она продолжала писать письма. Теперь она писала не только в официальные инстанции, но и его боевым товарищам, адреса которых с трудом, по крупицам, удалось восстановить из его скупых рассказов. Она просила их дать характеристики, рассказать о нем. Ответили двое. Кратко, осторожно. «Да, воевали вместе. Хороший солдат». Ни слова в его защиту. Ни намека на то, что они верят в его невиновность. Все боялись. Страх был тем цементом, который скреплял новую реальность вокруг нее.
Прошел год. Два. Вера научилась молчать, опускать глаза, становиться невидимкой. Она работала, растила дочь и по ночам, украдкой, перечитывала его старые письма с фронта, в которых не было ни тени того преступления, что ему приписали. Она искала хоть какую-то зацепку, намек. Но там были только любовь, тоска по дому и ненависть к врагу.
Она еще не знала, что самое важное доказательство лежало не в письмах, а в ее собственном доме. Оно ждало своего часа, притаившись среди старых вещей, и его обнаружение перевернет все с ног на голову. Но до этого момента оставалось еще долгих пять лет.
***
Годы, последовавшие за арестом Дмитрия, слились для Веры в одно сплошное серое полотно, вышитое нитями изнурительного труда, безысходности и тихого, ежедневного мужества. Из учительницы, уважаемой всеми, она превратилась в скотницу, чья работа считалась одной из самых грязных и низких. Но Вера держалась. Держалась ради Лидки, чьи детские годы омрачились клеймом «дочери врага народа».
Лидочка росла, и с каждым годом в ее чертах все явственнее проступало сходство с отцом — те же серые, лучистые глаза, тот же упрямый подбородок, та же редкая, но ослепительная улыбка. Она научилась читать рано, и книги, которые Вера тайком приносила из спрятанной домашней библиотеки, стали для девочки окном в другой, не такой жестокий мир. Она редко спрашивала об отце, но Вера видела этот немой вопрос в ее глазах каждый раз, когда другие дети упоминали своих пап.
Их единственной отдушиной были редкие визиты к Алексею Семеновичу. Бывший завхоз, рискуя собственной безопасностью, продолжал тайком помогать им — то мешком картошки, то старым, но еще крепким пальто для Лидки. Он был единственным, с кем Вера могла говорить о Дмитрии, не боясь доноса.
— Он был честнейшим человеком, Алексей Семенович, — говорила Вера, глядя на пламя керосиновой лампы в его крохотной, заваленной книгами комнатке. — Прямой как штык. Не мог он никого убить. Не для того он жизнь отдавал на фронте.
— Верю, Вера Петровна, верю, — вздыхал старик, поправляя очки. — Но дело-то засекреченное. 58-я статья. Это железный занавес. Пробить его почти невозможно.
Однажды поздним вечером, перебирая старые вещи на чердаке своего дома в поисках утерянной пуговицы к Лидкиному пальто, Вера наткнулась на небольшой сундук, обитый потертой кожей. Она видела его и раньше, но никогда не открывала. Значительную часть вещей Дмитрия забрали при обыске, но этот сундучок, видимо, показался чекистам слишком старым и не представляющим ценности.
Сердце ее забилось чаще. Она спустила сундук вниз и, преодолевая странное чувство страха, откинула крышку. Пахло нафталином и пылью. Наверху лежали его довоенные фотографии — молодой, улыбающийся Дмитрий на фоне педагогического института; они с Верой в день свадьбы; он с отцом, суровым кузнецом с добрыми глазами. Под фотографиями — несколько писем от его матери, давно умершей, его комсомольский билет, несколько юбилейных монет.
И на самом дне, под слоем пожелтевших газет, она нашла его полевую сумку. Ту самую, с которой он вернулся с побывки. Видимо, в суматохе ареста ее забыли, и она каким-то чудом оказалась в этом сундуке.
Пальцы Веры задрожали. Она достала сумку. Она была легкой, почти пустой. На дне лежала потрепанная записная книжка в кожаном переплете, несколько карандашей и... маленькая, истончившаяся от времени фотография.
На фото были трое молодых людей в туристическом снаряжении на фоне гор. Дмитрий, совсем юный, улыбается во весь рот. Рядом с ним — девушка с длинной косой и яркими, даже на черно-белом снимке, глазами. А с другой стороны — еще один парень, высокий, с умным, насмешливым взглядом. Вера перевернула фотографию. С обратной стороны было выцветшими чернилами написано: «Казбек. 1938. Дмитрий, Анна, Петр».
Анна и Петр. Эти имена ничего ей не говорили. Дмитрий никогда о них не упоминал. Почему? И почему он хранил эту фотографию всю войну?
Она открыла записную книжку. Это был его фронтовой дневник. Скупые, обрывистые записи, в основном тактические заметки, координаты, списки потерь. Но среди сухих строчек мелькали и личные мысли. Она лихорадочно пролистывала страницы, надеясь найти хоть что-то, какой-то ключ.
И нашла. Возле даты «Сентябрь 1943» — за несколько недель до побывки — стояла всего одна, но леденящая душу фраза, явно написанная впопыхах, другим, более нервным почерком:
«*Встретил П. на КП. Узнал. Дело 39-го года не забыто. Он здесь. Боюсь, за мной придут. Надо предупредить Веру. Если что-то случится, ищи А. в К. Она знает правду.*»
Вера перечитала эти строки раз десять, пока буквы не поплыли перед глазами. «П.» — Петр? Тот самый с фотографии? «Дело 39-го года» — то самое убийство? «Он здесь» — на фронте? И самое главное — «ищи А. в К. Она знает правду».
А. — Анна? Та самая девушка с фотографии? А «К.»? Город? Деревня?
Сердце бешено колотилось в груди. Это была не ошибка. Это был заговор. Кто-то, некто П., возможно, тот самый Петр, был свидетелем или участником того дела 1939 года и теперь, встретив Дмитрия на фронте, решил устранить его, чтобы скрыть свою собственную вину. А некая Анна знала правду.
Вера сидела на полу, сжимая в руках фотографию и дневник, и впервые за долгие годы чувствовала не безысходность, а яростную, всепоглощающую решимость. У нее появилась зацепка. Призрачная, опасная, но зацепка.
Теперь она знала, что делать. Ей нужно было найти эту Анну. Женщину, которая знала правду. Женщину, которая могла спасти Дмитрия.
Но как? Где искать? «В К.» — что это могло означать? Калинин? Киев? Казань? И как оставить одну Лидку, куда уехать, на какие средства?
В ту ночь она не сомкнула глаз. План, отчаянный и рискованный, начал вызревать в ее голове. Она вспомнила, что у нее есть дальняя родственница в областном центре. Можно попытаться устроиться туда, сказать, что едет на заработки. А там... там попытаться найти хоть какие-то следы.
Утром, глядя на спящую дочь, она поклялась про себя, что сделает все, чтобы очистить имя мужа. Пусть это будет стоить ей последних сил, пусть это будет опасно — она пойдет до конца.
Ее тихая, отчаянная борьба за выживание закончилась. Начиналась новая, активная и куда более рискованная война — война за правду.
***
План был безумным и почти невыполнимым, но другого выхода у Веры не было. Каждый день промедления отдалял ее от правды и приближал к тому моменту, когда Дмитрия могло не стать вовсе. «Десять лет без права переписки» — эта формулировка таила в себе зловещий подтекст, о котором все догадывались, но боялись произнести вслух.
Она начала с самого простого и самого опасного — с расспросов. Осторожно, под видом воспоминаний о довоенной жизни, она заводила разговоры со стариками в селе, которые могли что-то помнить. Упоминала, что Дмитрий перед войной общался с интересными людьми, даже ездил в горы, и показывала фотографию.
— Казбек, 1938 год, — говорила она, стараясь, чтобы голос звучал непринужденно. — Не знаете, кто эти ребята с ним?
Большинство отмахивались или говорили, что не в курсе. Но однажды дед Ефим, тот самый, что подарил ей платок в день ареста, долго всматривался в снимок, держа его в дрожащих пальцах.
— А этот парень... — он ткнул грязным ногтем в изображение Петра. — С лица вроде знакомый. Петькой, кажись, звали. Из города, с инженерной семьей. Родители его раскулачены были, а он, выходит, уцелел. Учился с Дмитрием в одном институте, наверное. А девка... — он посмотрел на Анну, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на испуг. — Нет, не знаю. Не здешняя.
Это было хоть что-то. Петр. Из инженерной семьи. Раскулаченной. Возможно, он затаил злобу на систему и втянул Дмитрия в какие-то темные истории? Но при чем здесь убийство?
Следующая зацепка пришла от Алексея Семеновича. Вера рискнула показать ему фотографию и дневник. Старик, изучив записи, покачал головой.
— «В К.» — это, скорее всего, не город, Вера Петровна. Слишком уж кратко. Дмитрий был человеком педантичным. Если бы это был город, он бы написал полное название. Думаю, это аббревиатура. Например, «К.» может означать «Колыма». Или «Крайний Север».
Мысль о том, что Анна может находиться в лагере, повергла Веру в ужас. Но это было логично. Если она знала правду о деле 1939 года, ее могли упрятать подальше.
— Но как ее найти? — в отчаянии спросила Вера. — У меня нет ни связей, ни денег на такие поездки.
— Деньги — дело наживное, — сказал Алексей Семенович. — А вот связи... У меня есть племянник в областном центре. Он работает в архиве. Может, он сможет что-то выяснить. Но это опасно, Вера Петровна. Очень опасно. Ищут правду — сами могут под статью попасть.
Она понимала весь риск. Но отступать было нельзя. Под предлогом того, что уезжает на сезонные работы в город, она уволилась с фермы, забрала все свои скудные сбережения и, оставив Лидку на несколько дней с проверенной соседкой — вдовой фронтовика, которая не боялась косых взглядов, — отправилась в областной центр.
Город, еще не оправившийся от войны, встретил ее серыми улицами, разрушенными зданиями и толпами таких же, как она, потерянных людей. Племянник Алексея Семеновича, молодой, нервный мужчина по имени Виктор, работал младшим архивариусом. Он принял ее в подвале архива, среди бесконечных стеллажей с папками, пахнущими пылью и временем.
— Я не могу ничего обещать, — сразу предупредил он, понизив голос. — Запросы о людях, связанных с делами по 58-й статье, особо не приветствуются. Но я попробую. Фамилия Анна? Имя отчества нет? Год рождения? Это как искать иголку в стоге сена.
— Я знаю только, что ее могли арестовать в 1939 году или около того. И что она знала Дмитрия Орлова и Петра... Фамилию Петра я не знаю.
Виктор вздохнул, но взял фотографию и обещал сделать, что сможет.
Ожидание было невыносимым. Вера сняла угол в ветхом бараке на окраине и устроилась уборщицей в общежитие — тяжелая, низкооплачиваемая работа, но дававшая хоть какую-то копейку. Каждый вечер она молилась, чтобы Виктор нашел хоть что-то.
Через две недели он вызвал ее снова. Его лицо было бледным и взволнованным.
— Я кое-что нашел, — прошептал он, оглядываясь. — Но это очень странно. В 1939 году была арестована и осуждена по 58-й статье, пункт 10 (антисоветская пропаганда), некая Анна Владимировна Зайцева. Родилась в 1915 году. До ареста работала библиотекарем в педагогическом институте — том самом, где учился ваш муж. Отбывала срок в Казахстане, в лагпункте «Кедровый». Но вот что странно... — он посмотрел на Веру поверх очков. — В 1944 году ее дело было пересмотрено, обвинения сняты, и она была освобождена. Более того, ей было выдано новое удостоверение личности, и она была направлена на работу... в Калининград.
Калининград. Бывший Кенигсберг. Город на краю земли, почти полностью разрушенный и теперь заселяемый новыми переселенцами.
— «В К.» — прошептала Вера. — Не Колыма, а Калининград.
— Да, — кивнул Виктор. — И это еще не все. Дело Петра. Я нашел Петра Игнатьевича Воронина. Тот, что на фотографии. Он тоже был арестован в 1939-м по тому же делу, но... освобожден за недоказанностью. А в 1942 году он добровольцем ушел на фронт. И вот тут начинается самое интересное. Он служил в той же части, что и ваш муж, в артиллерии. Более того, он был представлен к ордену Красной Звезды, но представление затерялось. А после войны... он демобилизовался и тоже уехал в Калининград. И занимает там довольно видный пост в управлении по восстановлению города.
У Веры перехватило дыхание. Петр Воронин. Тот самый «П.» из дневника. Тот, кого Дмитрий встретил на КП и после чего написал: «Боюсь, за мной придут». Он был свободен, он был на фронте, и теперь он был в Калининграде. А Анна, знавшая правду, тоже была там. Это была не случайность. Это была закономерность.
— Он... он подставил Дмитрия, — с трудом выговорила Вера. — Он сделал его козлом отпущения за то, что они совершили в 1939-м. А потом, встретив на фронте, испугался, что Дмитрий все расскажет, и добил его через НКВД.
— Это очень вероятно, — мрачно подтвердил Виктор. — У Воронина теперь есть власть и связи. А у вас — ничего. Поездка в Калининград... это безумие. Это другой конец страны. Дорога займет недели. И что вы будете делать там? Подойдете к важному чиновнику и скажете: «Вы убийца и предатель»? Вас упекут в психушку или сразу в лагерь.
— Но Анна там, — упрямо сказала Вера. — Она знает правду. Если я найду ее, она сможет дать показания.
— Если она захочет. Если она жива. Если Воронин не добрался до нее раньше вас.
Вера понимала, что он прав. Это было безумием. Но это было единственным шансом.
Вернувшись в село, она объявила, что уезжает на долгие заработки в Калининградскую область — мол, там после войны хорошо платят рабочим на восстановлении. Соседи смотрели на нее с недоверием, но ничего не сказали. Лидка, которой уже было семь лет, плакала, умоляя мать не уезжать. Самое страшное было оставлять ее одну, хоть и с надежной соседкой. Но иного выхода не было.
— Я должна сделать это для папы, — сказала Вера, прижимая дочь к себе. — Чтобы он мог вернуться к нам. Ты же хочешь увидеть папу?
— Хочу, — тихо ответила девочка. — Но я хочу, чтобы и ты вернулась.
Прощаясь, Вера чувствовала, что сердце разрывается на части. Она продала несколько оставшихся ценных вещей — серебряные ложки, доставшиеся от бабушки, — чтобы хватило на билет и первое время. Дорога в Калининград в переполненных, грязных вагонах заняла больше двух недель. Она ехала на край света, не зная, что найдет там. Только одно вело ее вперед — хрупкая, как паутина, надежда найти Анну Зайцеву и услышать от нее правду, которая могла разрушить стену лжи, возведенную вокруг ее мужа.
***
Калининград встретил Веру пронизывающим влажным ветром с Балтики и тяжелым запахом гари, пепла и моря. Город был гигантской раной, зияющей руинами замков, обгорелыми каркасами немецких кирх и мощеными мостовыми, ведущими в никуда. Среди этого апокалиптического пейзажа сновали люди — переселенцы со всего Союза, с одинаковыми решительными и одновременно потерянными лицами. Они были здесь хозяевами чужой беды, приехавшими обживать пепелище.
Вера сняла койку в бараке для рабочих-восстановителей на окраине города. Условия были спартанскими: двадцать женщин в длинной, продуваемой всеми ветрами комнате, общая печка-буржуйка и вечная очередь за кипятком. Но это было дешево и давало хоть какое-то прикрытие. Она устроилась разнорабочей в бригаду, расчищавшую завалы в центре города. Работа была каторжной, с рассвета до заката, но она не роптала. Каждый удар ломом по обожженному кирпичу, каждое отнесенное в сторону железное кружево балки приближали ее к цели. Она искала глазами в толпе переселенцев, в очередях за хлебом, в бесконечных коридорах новых учреждений — лицо Анны Зайцевой с той старой фотографии.
Но как найти одного человека в этом хаосе? У нее было только имя, год рождения и смутное предположение, что Анна могла работать по своей освобожденной специальности — библиотекарем. Она начала обходить уцелевшие библиотеки, пункты выдачи книг, создававшиеся при новых Домах культуры.
Ответы были одинаковыми: «Зайцева? Нет, у нас такой нет». «Не слышали». «Попробуйте в областной, ее только открыли».
Областная библиотека ютилась в полуразрушенном здании бывшей немецкой гимназии. Стекла были забиты фанерой, в высоком читальном зале стояли железные печки. Вера, отпросившись с работы под предлогом недомогания, подошла к пожилой женщине в очках, заполнявшей каталожные карточки.
— Извините, я ищу свою родственницу, Анну Владимировну Зайцеву. Она библиотекарь, должна была приехать сюда по распределению.
Женщина подняла на нее усталые глаза, потом оглянулась. В зале, кроме них, никого не было.
— Зайцева? — она нахмурилась. — А вы кто ей приходитесь?
— Двоюродная сестра, — соврала Вера, заранее придумав легенду. — Из Сибири. Связь потеряли во время войны.
— Ее тут нет, — женщина опустила глаза, снова погрузившись в карточки. Ее тон был подчеркнуто отстраненным.
Вера почувствовала, что она что-то скрывает. Отчаяние подтолкнуло ее.
— Пожалуйста, она мне очень нужна. Речь идет о жизни человека.
Библиотекарь снова посмотрела на нее, и в ее взгляде мелькнуло что-то похожее на жалость.
— Молодая женщина, тут все ищут кого-то. Все хотят найти свою жизнь среди этих развалин. У нас никакой Зайцевой нет. И советую вам не задавать такие вопросы. Не к лицу разнорабочей искать каких-то библиотекарей.
Это был тупик. Вера вышла на улицу, и ее накрыла волна отчаяния. Она шла по щебню, не разбирая дороги, и вдруг у самой стены какого-то уцелевшего особняка ее взгляд упал на маленькую, почти незаметную вывеску: «Городской архив. Прием документов от переселенцев».
Архив. Сердце ее екнуло. Если Анна была освобождена и получила новые документы, ее следы должны были быть здесь.
Несколько дней она выискивала возможность попасть туда. Вход был свободным, но требовалось предъявить паспорт и заполнить заявление. Она пришла в один из приемных дней, нервно ожидая своей очереди в длинном коридоре, пахнущем свежей краской и старыми бумагами.
— Чем могу помочь? — спросила ее сухая, невыразительная женщина за столом.
— Я ищу сведения о своей двоюродной сестре, Зайцевой Анне Владимировне. Она должна была прибыть в Калининград в 1944 году. Хочу узнать ее адрес, чтобы восстановить связь.
Женщина взяла ее паспорт, долго изучала, потом подняла на нее подозрительный взгляд.
— Сведения о месте проживания граждан не разглашаются. Обратитесь в паспортный стол.
— Но я уже обращалась! Они сказали, что данные могли быть утрачены во время переезда, и посоветовали прийти сюда, в архив.
Это была наглая ложь, но другого выхода не было. Чиновница помедлила, потом что-то написала в журнале.
— Ваше заявление будет рассмотрено. Результаты вам направят по месту жительства. Следующий!
Это был очередной отказ. Вера вышла из здания, чувству себя полностью разбитой. Она сидела на обломке гранитного парапета и смотрела, как по улице проезжает грузовик с бочкой воды, а за ним, подчеркнуто неспешно, проезжает темно-синий «Победа». Таких машин в разрушенном городе были единицы. Она машинально запомнила номер.
Вечером, вернувшись в барак, она обнаружила, что ее чемоданчик вскрыт. Вещи были перевернуты, немногочисленные продукты раскиданы. Пропало только одно — та самая фотография 1938 года, где были Дмитрий, Анна и Петр.
У нее похолодело внутри. Значит, она на правильном пути. Кто-то уже знает о ее поисках. И этот кто-то очень могущественен. Возможно, сам Петр Воронин.
На следующее утро она, не выходя на работу, отправилась на тот адрес, который ей удалось раздобыть у одного из болтливых прорабов, знавших Воронина за глаза. Это был один из уцелевших «рейхсдойче» домов в относительно уцелевшем районе. У подъезда дежурил милиционер.
Вера спряталась в арке напротив и стала ждать. Она не знала, что будет делать, если увидит его. Но другого плана у нее не было.
Она простояла несколько часов, продрогла до костей. И вдруг дверь подъезда открылась, и из нее вышел высокий мужчина в добротном пальто и фетровой шляпе. Это был он. Петр Воронин. Старше, упитаннее, с уверенными движениями человека, облеченного властью. Но те же насмешливые, умные глаза, что и на фотографии.
Он сел в ту самую темно-синюю «Победу», которая проезжала мимо архива. Машина тронулась.
Не думая, не осознавая риска, Вера побежала за ней. Машина двигалась медленно, объезжая выбоины. Она бежала, спотыкаясь о булыжники, не сводя глаз с синего пятна впереди. «Победа» свернула за угол, и когда Вера выбежала на следующую улицу, она увидела, что машина остановилась у небольшого, уютного домика с черепичной крышей, почти не пострадавшего от бомбежек.
Из машины вышел Воронин и, не заходя в дом, что-то крикнул в сторону двери. Дверь открылась, и на пороге появилась женщина. Высокая, худая, с седыми, коротко остриженными волосами и невероятно гордой осанкой. Несмотря на годы и седину, Вера узнала ее. Это была Анна.
Воронин что-то сказал ей, сунул в руки какой-то пакет и, похлопав по плечу, вернулся в машину и уехал. Анна осталась стоять на пороге, глядя ему вслед с таким выражением ледяной ненависти, что Вере стало холодно.
Сердце Веры бешено колотилось. Она нашла ее. Нашла Анну Зайцеву. Та самая женщина, которая знала правду, стояла в двадцати метрах от нее.
Но теперь перед ней встала новая, еще более сложная задача. Как подойти к ней? Как заставить ее говорить? И главное — была ли Анна другом или врагом? Ее ледяной взгляд, брошенный вслед Воронину, говорил о многом. Но он же свободно приходил к ней домой. Что связывало этих двух людей? И кто из них был настоящим предателем?
Вера понимала, что один неверный шаг сейчас может все разрушить. Она должна была действовать осторожнее, чем когда-либо. Правда была так близко, но дотянуться до нее казалось почти невозможным.
Продолжение в Главе 2 (Будет опубликована сегодня в 17:00 по МСК)