Я вернулась с работы совершенно без сил. Ноги гудели, голова раскалывалась от напряжения. Последние полгода моя работа была единственным спасением, островком, где я чувствовала себя нужной и компетентной. Дома меня ждал совершенно другой мир. Мир, в котором я была лишь функцией.
Едва я переступила порог, в нос ударил тяжелый запах жареной картошки и чего-то еще, затхлого, несвежего. Егор, мой муж, сидел на диване в гостиной, в той самой позе, в которой я оставила его утром: в растянутых трениках, ссутулившись над ноутбуком. Он даже не повернул головы, лишь бросил через плечо:
— Ну что, пришла кормилица? Есть чего-нибудь вкусного принесла? А то мать тут картошки нажарила, опять одна соль, есть невозможно.
Я молча сняла мокрое пальто. Кормилица. Как же точно он подобрал слово. Не любимая женщина, не жена, а именно кормилица. Функция, которая приносит в дом деньги и еду.
Из кухни вышла его мать, Тамара Павловна. Она вытирала руки о передник, который я подарила ей на прошлый день рождения. Передник был уже весь в жирных пятнах. Она окинула меня своим фирменным оценивающим взглядом, от которого я всегда съеживалась.
— Что-то ты поздно сегодня, Анечка. Начальство совсем совесть потеряло? Небось, опять заставляют сверхурочно сидеть. А платят-то хоть нормально за это? А то выглядишь ты совсем измотанной.
Ее забота всегда была такой — с едким привкусом упрека. Будто моя усталость — это мой личный провал.
— Все нормально, Тамара Павловна. Просто много дел, конец месяца, — ответила я, проходя в свою комнату, чтобы переодеться.
Моя комната. Так я мысленно называла спальню, хотя спали мы там вместе. Но это был единственный уголок в квартире, где я еще чувствовала себя хозяйкой. Эта квартира досталась мне от бабушки. Я выросла в этих стенах. Помню, как пахло здесь пирогами и лавандой, как бабушка сидела в своем старом велюровом кресле у окна и читала мне сказки. Сейчас это кресло было завалено грязной одеждой Егора, а запах пирогов сменился вечным духом уныния и немытой посуды.
Егор потерял работу около года назад. Сначала я его поддерживала, искренне верила, что он, такой амбициозный и деятельный, каким я его полюбила, быстро найдет что-то новое. Но недели превращались в месяцы. Его поиски становились все более вялыми, а требования ко мне — все более настойчивыми. Через пару месяцев к нам «временно» переехала его мама, чтобы «поддержать сыночка в трудный период». Этот период затянулся.
Они создали свой собственный мирок внутри моей квартиры. Мирок, где Егор был непризнанным гением, страдающим от несправедливости мира, а Тамара Павловна — его верной жрицей. Я же была кем-то вроде обслуживающего персонала, чья задача — обеспечивать их комфортное существование.
Я переоделась в домашнюю одежду и пошла на кухню. В раковине громоздилась гора посуды. На столе — остатки их обеда. Я молча вздохнула и принялась за уборку.
— Ань, ты слышишь? — донесся из комнаты голос Егора. — Сделай мне чай. И бутерброды. И не с колбасой этой дешевой, а с сыром нормальным. Ты же купила сыр?
— Купила, — тихо ответила я, открывая холодильник.
Господи, когда это началось? Когда я позволила превратить себя в прислугу в собственном доме? Я помнила другого Егора. Того, кто встречал меня с работы с цветами, кто шептал мне на ухо комплименты, кто обещал носить меня на руках. Куда он делся? Растворился, оставив после себя эту ленивую, недовольную оболочку, которая теперь занимала его место на диване.
Я сделала ему чай, нарезала бутерброды и отнесла в комнату. Он даже не сказал спасибо, просто подвинул ноутбук и начал есть, уставившись в экран. Я вернулась на кухню. Тамара Павловна сидела за столом и внимательно меня разглядывала.
— Худая ты стала, Аня. И злая какая-то. Неласковая. Егорушке сейчас поддержка нужна, а ты ходишь с таким лицом, будто тебе все должны. Мужчина, когда без дела сидит, он ранимый становится. К нему подход нужен.
Подход? Какой еще подход? — хотелось закричать мне. Я работаю на двух работах, чтобы оплачивать счета, покупать еду для вашего ранимого сыночка, который целыми днями играет в свои игры!
Но я промолчала. Я всегда молчала. Я была «хорошей девочкой», воспитанной в уважении к старшим. Я не умела скандалить. Я просто проглатывала обиду, и она камнем оседала где-то в груди.
Я домыла посуду и села на стул, обхватив руками чашку с остывшим чаем. Дождь за окном усилился. Я смотрела на темные струи, и мне казалось, что это плачет моя душа. Я чувствовала себя в ловушке. Бесконечный день сурка, из которого не было выхода. Я любила Егора. По крайней мере, я так думала. Я цеплялась за воспоминания о том, каким он был, и надеялась, что он вернется. Но с каждым днем эта надежда становилась все более призрачной. Я просто не знала, что делать. Эта квартира, полное напоминаний о счастливом детстве, стала для меня золотой клеткой. Я не могла их выгнать. Он же мой муж. Она — его мать. Куда они пойдут? Эти мысли, как кандалы, держали меня на месте, заставляя терпеть унижения и молча тащить на себе этот неподъемный груз.
Подозрения начали закрадываться в душу не сразу, а медленно, как яд, просачивающийся в кровь капля за каплей. Сначала это были мелочи, на которые я старалась не обращать внимания. То пропадет моя любимая серебряная ложечка, подарок бабушки. Тамара Павловна лишь пожимала плечами: «Ой, Анечка, вечно ты все теряешь. Наверное, сама куда-то засунула». Я искала, перерывала все ящики, но ложечка так и не нашлась. Я знала, что не могла ее потерять. Я всегда клала ее в правый верхний ящичек комода. Но доказать ничего не могла, и чувствовала себя глупо, подозревая пожилую женщину в такой мелочной краже.
Потом стали пропадать деньги. Небольшие суммы из кошелька, которые я оставляла на хозяйственные нужды. Сто рублей, двести. Я списывала это на свою забывчивость. Наверное, потратила и забыла. Но однажды я точно помнила, что оставила в кармане пальто пятьсот рублей на обед. А когда пришла на работу, карман был пуст. В тот день я ничего не ела, и голод был не таким мучительным, как липкое, гадкое чувство, что меня обворовывают самые близкие люди.
Как-то раз я пришла с работы пораньше — отпустили из-за какой-то аварии на линии. Я тихо открыла дверь своим ключом и замерла в коридоре. Из кухни доносились голоса Егора и его матери. Они говорили вполголоса, но в звенящей тишине квартиры я разобрала каждое слово.
— …она еще долго будет так нос воротить? — шипела Тамара Павловна. — Ходит, как королева. А сама-то что? Обычная работяга. Мой Егорушка с его-то талантами достоин большего.
— Мам, ну потерпи немного, — лениво отвечал Егор. — Квартирка-то у нее хорошая, в центре. Удобно. Вот раскручусь со своим проектом, тогда и посмотрим. А пока пусть пашет. Кому-то же надо нас содержать.
Они тихо засмеялись.
Я стояла, прижавшись к холодной стене, и не могла дышать. Воздух будто выкачали из легких. Содержать. Квартирка удобная. Раскрутится с проектом. Проект — это была новая онлайн-игра, в которую он вкладывал мои же деньги, надеясь стать киберспортсменом в свои тридцать пять лет. Каждое слово било меня наотмашь. Это была не просто беседа. Это был приговор. Приговор моей любви, моим надеждам, моей глупой вере в то, что я спасаю семью. Они не видели во мне жену и невестку. Я была для них ресурсом. Удобным, бесплатным приложением к квадратным метрам.
В тот вечер я впервые не стала готовить ужин. Я заперлась в спальне и проплакала несколько часов, уткнувшись лицом в подушку, чтобы они не услышали. Егор пару раз дернул ручку двери.
— Эй, ты чего заперлась? Есть охота!
Я не ответила. Позже я услышала, как они заказали пиццу. Запах еды просочился под дверь, смешиваясь с запахом моих слез.
Именно в ту ночь во мне что-то сломалось. Или, наоборот, что-то родилось. Холодная, звенящая ярость. Я лежала в темноте, слушала, как за стеной они смотрят телевизор и смеются, и поняла, что больше так не могу. Хватит быть жертвой. Хватит быть «хорошей девочкой». Бабушка оставила мне эту квартиру не для того, чтобы в ней издевались над ее внучкой.
На следующий день, в обеденный перерыв, я нашла в интернете телефон юриста по семейным вопросам. Руки дрожали, когда я набирала номер. Я договорилась о встрече. Мужчина с усталым, но умным голосом, Дмитрий Сергеевич, выслушал меня очень внимательно. Я рассказывала сбивчиво, перескакивая с одного на другое, чувствуя себя ужасно глупо. Мне казалось, что мои проблемы — это просто бытовые неурядицы, и он сейчас скажет мне, что я все выдумала.
Но он слушал, кивал и делал пометки в блокноте.
— Анна Игоревна, — сказал он, когда я закончила. — Ситуация понятна. И, к сожалению, довольно типична. Квартира ваша, это главное. Но просто так выставить их за дверь будет сложно. Он ваш законный муж. Нам нужно доказать, что их совместное проживание с вами невыносимо. Что они ведут себя, так скажем, недостойно.
Он посоветовал мне начать тайно записывать наши разговоры на диктофон в телефоне. Собирать любые доказательства их отношения ко мне. Сначала мне эта идея показалась дикой. Шпионить в собственном доме? Но потом я вспомнила их смех за своей спиной. И решилась.
Это было странное и страшное время. Я жила двойной жизнью. Внешне я была все той же тихой, уставшей Аней. Убирала, готовила, молча сносила упреки. Но внутри я была разведчиком на вражеской территории. Я включала диктофон на телефоне каждый раз, когда выходила из комнаты. И каждый вечер, запершись в ванной под шум воды, я слушала записи.
И то, что я слышала, было хуже любых моих предположений.
«…опять макароны купила самые дешевые. Жмотится на родном муже».
«…я ей намекнул, что мне новый телефон нужен, а она сделала вид, что не поняла. Надо будет надавить посильнее».
«…а ты ей скажи, что без нее пропадешь. Они, бабы, такое любят. Сразу тают и кошелек открывают».
Самой страшной была запись, где Тамара Павловна учила Егора, как ему лучше мной манипулировать.
— Ты ей чаще говори, что она единственная твоя опора. Что если бы не она, ты бы совсем руки опустил. Пожалей ее немного, похвали. А потом проси, что нужно. Она мягкотелая, ее обработать легко. Главное — не перегибать с грубостью, пока она нам нужна.
Пока она нам нужна. Эта фраза эхом отдавалась у меня в голове. Я слушала их голоса, и во мне не было уже ни боли, ни обиды. Только ледяное спокойствие и растущая решимость. Я аккуратно сохраняла все файлы, делала пометки, собирая свою папку с доказательствами.
Однажды вечером Егор вдруг стал необычайно ласков. Подошел ко мне, когда я мыла посуду, обнял сзади.
— Устала, котенок мой?
Я вздрогнула от неожиданности. Он давно не называл меня так.
— Давай я помогу, — сказал он и взял у меня из рук тарелку.
На мгновение мое сердце дрогнуло. А вдруг? Вдруг он одумался? Вдруг тот, прежний Егор еще жив?
Он неумело вытер пару тарелок, а потом, как бы невзначай, сказал:
— Слушай, Ань… Тут такая тема. Есть возможность вложиться в один стопроцентный стартап. Нужно всего-то тысяч сто. Но отдача будет бешеная, через полгода миллионерами станем! Может, возьмешь для меня? У тебя же репутация хорошая.
И тут я все поняла. Это была та самая тактика, о которой говорила его мать. «Пожалей, похвали, а потом проси».
Я медленно повернулась к нему.
— У меня нет таких денег, Егор.
Его лицо мгновенно изменилось. Ласковая маска сползла, обнажив привычное раздражение.
— Ну вот, я так и знал! Для тебя все, а для меня — ничего! Вечно у тебя нет денег, когда речь заходит о моем будущем!
Он бросил полотенце на стол и ушел в комнату, громко хлопнув дверью. А я стояла и смотрела ему вслед. И впервые за долгое время я почувствовала не отчаяние, а какую-то злую, темную радость. Спасибо, Егор. Спасибо за это доказательство. Оно будет последним. На следующий день я отнесла все записи юристу. Процесс был запущен. Мне оставалось только ждать. Ждать подходящего момента. И он наступил.
В тот вечер все было как обычно. Я приготовила гречку с котлетами — все, на что у меня хватило сил и фантазии. Поставила тарелки на стол. Егор вышел из комнаты, посмотрел на еду и скривился так, будто я предложила ему отраву.
— Опять? — протянул он с невыразимым отвращением. — Мы вчера это ели. Ты не могла что-нибудь поинтереснее придумать? Я, может, мяса по-французски хотел.
Рядом, как тень, нарисовалась Тамара Павловна.
— Действительно, Анечка. Мужчина приходит домой, хочет уюта, вкусного ужина. А ты его все гречкой кормишь. Настоящая жена старается для мужа, хочет его порадовать.
Я молчала, глядя в свою тарелку. Каждое их слово больше не ранило, а лишь подливало масла в огонь моей холодной решимости. Сейчас. Вот он, тот самый момент.
Мое молчание, видимо, было воспринято как покорность или упрямство. Оно взбесило Егора окончательно. Он с грохотом отодвинул стул и встал. Его лицо побагровело, маленькие глазки злобно сузились. Он ткнул в меня пальцем.
— Как же ты меня достала, бесполезная тварь! — закричал он так, что зазвенели стаканы. — Зря я на тебе женился! Никакой от тебя пользы, только кислая рожа целыми днями! Собирай свои вещи и вали отсюда!
Тамара Павловна стояла рядом и одобрительно кивала, поджав губы.
— Он прав, Анечка. Ты стала невыносимой. Собирайся и иди. Куда хочешь. К маме своей.
Наступила тишина. Тягучая, напряженная. Они смотрели на меня, ожидая моей реакции. Ожидая слез, мольбы, истерики. Они привыкли, что я всегда ломаюсь.
А я подняла голову.
И улыбнулась.
Это была не истерическая ухмылка и не гримаса отчаяния. Это была спокойная, уверенная, может быть, даже немного хищная улыбка. Я смотрела прямо на Егора, потом перевела взгляд на его мать. И моя улыбка стала шире.
И вот тогда они испугались. Я увидела это очень отчетливо. Ярость на лице Егора сменилась недоумением, а затем — тревогой. Самонадеянность Тамары Павловны испарилась, на ее лице проступило растерянное, почти суеверное опасение. Они не понимали, что происходит. Их сценарий дал сбой. Жертва не плакала. Жертва улыбалась им в лицо.
— Собирать вещи? — медленно повторила я, смакуя каждое слово. Мой голос звучал непривычно твердо и громко в этой маленькой кухне. — Хорошая мысль. Только собираться будете вы. Оба.
Егор моргнул, потом нервно рассмеялся.
— Ты что, с ума сошла? Куда мы пойдем? Это мой дом! Я твой муж!
— Нет, Егор, — все так же спокойно ответила я. — Это моя квартира. А ты больше не мой муж. По крайней мере, скоро им не будешь.
Я встала, подошла к своей сумке, которая стояла в коридоре, и достала из нее сложенный вчетверо документ. Я развернула его и положила на стол прямо поверх тарелки с остывшей гречкой.
— Это официальное уведомление. У вас есть двадцать четыре часа, чтобы освободить мою жилплощадь. Мой адвокат пришлет вам копии. И да, я подала на развод. Все ваши разговоры, все ваши планы на мою «удобную квартирку» записаны. Они очень помогут в суде.
Их лица вытянулись. Они смотрели то на бумагу, то на меня, и в их глазах плескался уже не страх, а настоящий ужас. Они поняли, что игра окончена.
Первой опомнилась Тамара Павловна. Ее лицо исказилось от злобы.
— Да как ты смеешь! Неблагодарная! Мы тебе… мой сын тебе…
— Ваш сын год жил за мой счет, в моей квартире, и только что назвал меня тварью и выгнал на улицу, — отрезала я. — Думаю, на этом наш разговор окончен. Двадцать четыре часа. Часы пошли.
Егор все еще пытался сопротивляться.
— Это какая-то шутка! Ты не можешь! Я никуда не пойду!
— Пойдешь, — сказала я и достала телефон. — Или мне вызвать полицию? Объяснить им, что двое посторонних людей отказываются покидать мою собственность? Кстати, у меня есть запись, где ты мне угрожаешь. Они будут рады послушать.
Это был последний аргумент. Слово «полиция» подействовало на них отрезвляюще. Они начали суетливо собирать свои вещи, бросая на меня полные ненависти взгляды. Это было жалкое зрелище. Тамара Павловна пыталась незаметно сунуть в свою сумку старинную статуэтку с комода, еще один бабушкин подарок.
— Положите на место, — ледяным тоном сказала я, не отрывая от нее взгляда.
Она вздрогнула и с грохотом поставила фигурку обратно. Это была маленькая, но такая сладкая победа.
И тут Егор, в припадке бессильной ярости, выкрикнул то, что стало последним гвоздем в крышку гроба наших отношений.
— Да подавись ты своей квартирой! Думаешь, ты мне нужна была? Я как раз собирался от тебя уходить! Как только мы бы деньги с дачи получили, я бы тебя сразу бросил!
Я замерла. С какой дачи? У них же вроде ничего не было.
— О какой даче ты говоришь?
— Обыкновенной! — злорадно выпалил он, не понимая, что выдает их с головой. — Мы с матерью продали наш старый участок! Думали по-тихому, без тебя. Начальный капитал для новой жизни! Но ты все испортила!
И тут до меня дошло. Все это время, пока они жили у меня, жалуясь на безденежье, у них были деньги. Они просто выжидали, копили, используя меня как бесплатную гостиницу и банкомат, планируя свой побег. Предательство было не спонтанным, оно было спланированным, холодным и расчетливым. Эта новость уже не причинила мне боли. Она лишь подтвердила, что я приняла единственно верное решение. Я смотрела на них, суетящихся со своими баулами, и не чувствовала ничего, кроме брезгливости.
Они ушли поздно ночью, хлопнув дверью так, что стены содрогнулись. Я не провожала их. Я просто стояла посреди гостиной и слушала, как их шаги затихают на лестничной клетке. А потом наступила тишина. Абсолютная, полная, непривычная тишина.
Я медленно обошла квартиру. Свою квартиру. Она казалась огромной и пустой. Я открыла настежь все окна, впуская морозный ноябрьский воздух. Нужно было выветрить их дух, их запах, само воспоминание о них. Я подошла к старому бабушкиному креслу, сбросила на пол ворох грязной одежды Егора и села в него. Впервые за долгое-долгое время.
Велюр под пальцами был мягким и потертым. Я смотрела в темное окно, на огни ночного города. Я не чувствовала ни радости, ни триумфа. Только огромное, всепоглощающее облегчение. Будто я много лет несла на спине тяжеленный мешок с камнями и наконец-то его сбросила. Плечи расправились, стало легче дышать.
На следующий день я сделала генеральную уборку. Я отмыла каждый уголок, выбросила все, что напоминало о них: забытую зубную щетку, старый журнал, даже тот самый заляпанный передник. К вечеру квартира сияла чистотой. Я купила лавандовое саше, как любила бабушка, и его тонкий аромат наполнил комнаты. Я сидела в том же кресле, пила горячий чай и смотрела на свой дом. Он снова стал моим. Моей крепостью, моим убежищем. Я не знала, что будет дальше. Но я знала одно: я больше никогда не позволю никому превратить мой дом в тюрьму, а меня — в прислугу. Впереди была новая жизнь. Тихая, спокойная, и только моя.