Когда Вере исполнилось шестьдесят два, она испекла пирог с капустой, разложила по блюдцам варенье, сварила компот и села вышивать.
Не потому, что был праздник. А потому, что так было всегда. Режим. Порядок. Дом — как по учебнику, клумбы симметричные, крыльцо подкрашено, забор без щелей. Люди говорили: «Вот бы нам такую соседку». А она только кивала, угощала и снова уходила в себя.
Дом был родительским. После свадьбы переехали сюда с мужем, Николаем. Он построил сарай, парник, провел воду. Вера — сажала, пекла, учила детей в школе. Преподавала труд. Девочек учила шить, мальчиков — строгать. Всегда знала: жизнь держится на тех, кто умеет руками.
Сын был один — Леша. Слабенький в детстве, но смышленый. Вырос, поехал учиться, женился — быстро, не спросив. Через год — авария. Машина. Водитель уснул. Леша погиб сразу. Жена уехала, связи не поддерживала. Больше о ней никто не слышал.
Николай умер спустя три года. Тихо, во сне. Сердце подвело. И с тех пор Вера жила одна.
Она вставала рано. Кофе не пила — берегла желудок. Завтракала кашей, проверяла огород, поливала рассаду. Потом — шила, читала, готовила. В деревне ее уважали. Обращались: «тетя Вера», даже молодые. Просили советы, приносили пустые баночки, делились семенами.
Она никому не рассказывала, как каждое утро в душе звучал один и тот же вопрос: «А зачем?»
Но было проще не думать. Сад, дети соседские — иногда забегали, она пекла им печенье, показывала, как делать оригами. Потом они уходили — и становилось тихо. Почти стерильно.
* * *
В конце марта в деревне появился мальчик.
Чужой, бледный, с тенью под глазами. Его звали Женя. Ему было одиннадцать. Жил он с отцом — в покосившемся доме на краю, том самом, где раньше жили Петровы. Мать Жени, говорили, умерла год назад. Отец — мужик молчаливый, с бутылкой не расставался.
Женя не бегал. Не шумел. Не кидался снежками. Просто ходил. Всегда один.
Вера впервые увидела его на остановке. Он держал в руках книжку, поношенный рюкзак свисал с одного плеча. Ветер дул, а он не шевелился. Стоял, как столбик.
— Замерзнешь, — сказала она, проходя мимо.
Он поднял глаза. Ничего не ответил. Только кивнул.
* * *
Потом она стала видеть его чаще. У магазина, у школы, на детской площадке — он там не играл, просто смотрел. Аккуратный в одежде, но всегда голодный — это чувствовалось. Как-то она оставила на лавке у дома булочку и термос с чаем. Через час булочки не было. Термос стоял пустой.
— Спасибо, — услышала она на следующий день.
Женя стоял у калитки. Шапка сбилась на бок. Губы обветрены. Глаза — слишком взрослые.
— Не за что. Зайди, у меня пирог свежий.
Он не зашел. Но на следующий день снова стоял у калитки. И так — день за днем.
Весна в деревне была грязная, тяжелая. Снег уходил неохотно, оставляя после себя лужи, как синяки на теле. Именно тогда Вера впервые заметила настоящий синяк — на Жене.
Он пришел за пирожками. Промок, весь дрожал. Когда снял куртку — на руке, у локтя, расплывался фиолетовый овал.
— Это что? — спросила Вера тихо.
Женя опустил глаза.
— Упал.
— Где?
— На лестнице.
Вера подошла ближе. Но мальчик сразу отступил.
— Я в порядке, — сказал он прыгающими губами.
Вечером Вера пошла к соседке Марии, той, что ближе всех жила к дому Жени.
— Ты ничего не замечала? У мальчишки синяки.
Мария вздохнула.
— Да. Видела. Все видели.
— И что?
— Что — «что»? Отец у него тяжелый. Тебе что, больше всех надо?
— Мальчику одиннадцать. Он живет с пьющим мужчиной. Это может быть опасно.
— Вера, ну… чужая семья — потемки. Ты сама одна, тихо живешь. Не лезь. Кто тебе «спасибо» скажет?
Но Вера не могла не лезть. На следующий день она пошла в сельсовет. Сказала, что у ребенка следы насилия. Что нужно проверить условия, поговорить.
Секретарь посмотрела поверх очков.
— Вы кто ему?
— Никто. Соседка.
— У нас таких соседей каждый месяц десяток. Надо заявление.
— Я напишу.
Она писала дрожащей рукой, словно по бумаге текли не слова, а боль, которой некуда было деться.
Ответ пришел через неделю.
«Оснований для вмешательства не обнаружено. Жалобы на отца отсутствуют. Ребенок посещает школу, признаки угрозы жизни и здоровью не выявлены».
Вера перечитала письмо трижды. А потом аккуратно сложила его и убрала в ящик стола. Рядом с фотографией сына. Там он был семилетним — в шапке с помпоном, с горстью снега в ладонях. Живым.
Потом Женя не пришел. Ни в обед, ни вечером. Вера выходила к калитке, ставила на лавку булочку, термос. Они оставались нетронутыми.
На следующее утро она снова пошла в магазин — и увидела его у входа. Он стоял, прячась за углом. Лицо — в царапинах. Рука — замотана старым носовым платком.
— Женя!
Он посмотрел. И резко побежал. Не к ней — от нее.
Она не стала догонять. Но в сердце — что-то рвануло. Беспомощность. Гнев. Понимание, что чужая боль — не такая уж и чужая, если она рядом.
После этого случая Вера не спала полночи. Ее мучило все: что сказала, как посмотрела, почему не остановила, не настояла, не обняла. Она боялась, что не увидит его больше.
Но он пришел.
Через два дня. Тихо, на цыпочках. Заглянул за калитку, как котенок, которого гнали, но он все равно вернулся.
— Можно… просто посидеть? — спросил он.
— Можно. У меня как раз пирог с вишней.
Он сел на край стула. Смотрел в пол. Потом — в тарелку. Потом — в глаза.
— Простите, — прошептал. — Я не хотел убегать.
— Я знаю.
Они ели молча. Тишина была теплой и немного колючей. Как шерстяной плед.
С того дня он стал приходить почти каждый вечер.
Сначала — просто есть. Потом — читать. Вера достала старые детские книги, показала, как можно рисовать на компьютере, объяснила, как работает фотошоп. Женя впитывал, как губка.
— Ты ведь умный, — однажды сказала она. — Это сразу видно.
Он пожал плечами.
— Умным быть опасно.
— Почему?
— Отец говорит, что от умных одни проблемы.
— А мама?
Он замер. Взгляд остекленел.
— Мама умерла. Год назад. Сердце поломалось. Я был дома. Один. Она упала — и не встала.
Вера взяла его руку. Он не отдернул.
— Мне жаль, — сказала она. — Очень.
Однажды Вера принесла старый ноутбук. Работал еле-еле, но тянул интернет. Она поставила его на стол.
— Попробуешь? Там есть рисовалка. И игры.
Женя ожил. Первый раз за все время — по-настоящему. Он засмеялся. Чуть-чуть. Сдержанно, но живо.
— Спасибо.
Он начал рисовать. Аккуратно, серьезно. Дом, дерево, человека. Потом — женщину в фартуке. Похожую на Веру.
Она все чаще ловила себя на мысли: «Вот он, мой мальчик. Тот, которого не было. Или был, но ушел».
Однажды она спросила:
— А ты хочешь, чтобы тебя кто-то усыновил?
Женя пожал плечами.
— Не знаю. Главное — чтобы не били. Чтобы дома было тепло. И пироги.
А потом был тот вечер.
Он прибежал поздно. Вся рубашка — в крови. На правой руке — глубокий порез. Вера ахнула, подхватила, усадила.
— Где аптечка… Господи, кто это сделал?
— Я… Я сам. Он закрыл меня. Я разбил окно. Хотел выбраться.
— Кто «он»?
— Отец. Он сказал, что я шпион. Что я стучу. Что я с тобой дружу, чтобы его посадили.
Вера позвонила в «скорую», сразу затем — в полицию. Руки тряслись. Но голос — спокойный.
— Мальчик. Одиннадцать лет. Порез. Возможно, домашнее насилие. Срочно.
Скорая приехала через двадцать минут. Полицейские — чуть позже. Женя сидел на диване, завернутый в плед. Пил компот. Смотрел на Веру, будто боялся, что она исчезнет.
— Ты со мной, да? — спросил он, когда увозили.
— Конечно.
В больнице его зашили. Порез был неопасный, но глубокий. Врачи были сдержанны. Полицейский спросил:
— Вы точно хотите писать заявление?
— Да. Я — свидетель. И я не отступлюсь.
Женя кивнул. Слабенько. Но уверенно.
— Спасибо, — прошептал он. — Вы первая, кто меня не испугалась.
Вера взяла его за руку.
— Потому что ты — не страшный. Ты — сильный. И ты справишься.
Он сжал ее пальцы очень крепко и вдруг сказал:
— А можно я вас иногда буду звать бабушкой?
Вера не ответила. Только погладила его по щеке. Потому что голос уже не слушался. А сердце — было полным.
* * *
Женю перевели в приют через три дня. Врачи настояли на наблюдении, полиция — на изоляции. Формально — временная мера. Но в бумагах это звучало иначе: «изъят из неблагоприятной семьи».
Вера узнала адрес. Привезла носки, варенье, тетради, альбом, старенький телефон с картой памяти. Сотрудница приюта, женщина в очках на цепочке, вздохнула.
— Он спрашивает про вас каждый день. Ест только, если сказать: «Это от Веры Николаевны».
Когда Вера зашла в комнату, Женя сидел у окна. В руках — бумажная птица, сделанная из салфетки. Он не обернулся, пока она не присела рядом.
— Привет, Жень.
Он повернулся. И не улыбнулся. Только смотрел.
— Ты… надолго?
Вера опустила глаза.
— Не знаю. Но я здесь. И пока могу — буду.
Он молчал. Потом, тихо:
— Все всегда так говорят.
Она протянула руку. Он не взял.
— Ты меня тоже бросишь?
Эти четыре слова разрубили Веру пополам. Она сжала пальцы в кулак, чтобы не заплакать.
— Я не знаю, что будет. Но я обещаю: я постараюсь. За тебя. С тобой.
На допросе в полиции было холодно. Не в помещении — внутри Веры. Слова звучали, как стук по металлу.
— Вы знали ребенка две недели. Заявили. Подтвердили. На суде это будет учтено.
— Я не могла не заявить. Он был в крови. Он просил помощи.
— А теперь его отдали государству. Вы довольны?
Вера промолчала. Не потому, что не знала, что сказать. А потому что все сказанное не имело смысла.
После допроса, когда она выходила из участка, у ворот ее ждал отец Жени.
— А ты думаешь, ты добрая бабка? — сказал он с кривой ухмылкой. — Спасительница? Ребенка в интернат сдала, типа на Небесах зачтется?
— Он был в опасности.
— Он был со мной. А теперь будет с чужими. А ты — старая дура. Думаешь, все знаешь. Да ты ни черта не знаешь!
Он шагнул ближе. Вера осталась на месте.
— Если бы ты была моложе — ты бы испугалась. А ты — старая. Что с тебя взять?
Она посмотрела ему в лицо.
— Мне хватило жизни, чтобы научиться бояться не за себя. А за него — мне не страшно. Страшно было бы ничего не сделать.
Он плюнул на асфальт и ушел.
Вера вернулась домой поздно. Печь остыла. Кошка не вышла навстречу. Тишина в доме была звенящей.
Она прошлась по комнатам. Встала у окна. Смотрела в сад. Сухие ветки. Влажная земля. И вдруг поняла: пусто. Так пусто не было даже после смерти сына. Потому что тогда была боль. А теперь — сомнение.
А если я сделала хуже?
Она достала старый альбом. Там — Леша. Маленький, смешной, на санках. С собакой. В пионерском галстуке. С женой. И — последняя фотография. Без даты.
Она погладила страницу.
— Прости, Леш. Я все еще не знаю, как правильно. Но я стараюсь. По-своему. Своими руками.
Она закрыла альбом. И в этот момент раздался звонок. Со знакомого номера.
— Алло? — голос дрожал.
— Это Женя. Мне можно было позвонить.
— Да, Женька. Я здесь.
— Ты не ушла?
— Нет. Я же обещала.
На том конце — тишина. Потом — вдох. И…
— Спасибо, бабушка.
Суд был в апреле. День выдался серым, с ветром, как лезвие.
Вера сидела на скамье справа от адвоката. Женя — за ней. Отец мальчика пришел в мятой куртке, хмурый, говорил, что «ничего не было», что «бабка выдумала». Когда начали зачитывать медицинское заключение, он хлопнул по столу, но быстро стих.
Судья была женщина — сдержанная, с усталым лицом.
— С учетом показаний, истории обращения, состояния ребенка и характеристик — суд постановляет: лишить гражданина Н. родительских прав. Ребенка — передать под временную опеку гражданке Веронике Николаевне Л., с последующим правом подачи на усыновление.
Вере стало холодно. Она смотрела на руки. На ногти, которые давно не красила. На морщины, о которых забыла.
— Вы согласны принять временную опеку? — спросила судья.
Она хотела сказать: «Я не готова. Мне страшно. Я просто пенсионерка с пирогами и теплицей». Но сказала:
— Да. Согласна.
Женя переехал уже в конце недели. Приют отдал его вещи в старом рюкзаке. Вера приготовила комнату — бывшую Лешину. Перестелила постель, поставила ночник, положила под подушку томик с рассказами.
Он зашел, огляделся и спросил:
— А можно… тут будет моя комната?
— Уже.
Он молча разулся и пошел мыть руки.
Они жили неспешно.
По утрам — каша, по вечерам — чтение. По субботам Вера учила его шить: сначала прихватки, потом наволочку, потом — чехол для телефона. Женя делал все внимательно, с тщанием. Она говорила: «Из тебя бы вышел золотой ученик. Если хочешь — подам документы, поступишь в художественную».
Он кивнул.
— А ты меня отпустишь?
— Конечно. Ты — не вещь. Я тебя держу не потому, что ты мой. А потому, что ты важный.
— А если я потом все забуду?
— Тогда я напомню.
В конце мая они поехали в зоопарк. Маршрутка, билеты, термос с чаем, бутерброды.
Женя шел рядом. Держал ее за руку — как маленький, но с силой. Смотрел на волков, медведей, слонов.
У клетки с обезьянами он вдруг сказал:
— А ты всегда будешь?
Она посмотрела на него. Снизу вверх, как бывает у родителей.
— Я не обещаю «всегда», Женька. Потому что никто не может. Но я здесь. Сейчас — да. И пока смогу — буду рядом.
Он кивнул. Не улыбнулся — но сжал руку сильнее.
Вечером они вернулись домой. Она разогрела щи, поставила чайник. Он достал рисунки. Показывал — объяснял.
— Это ты. А это дом. А это — мама. Ну… которая была. Я хочу, чтобы все были на одном листе. Можно?
Вера посмотрела. На рисунке было пятеро: он, Вера, ее кошка, женщина в платье, мужчина в кепке.
— Конечно можно, — сказала она.
Он подписал внизу: «Семья».
Вера прикрепила рисунок на холодильник.
И вдруг поняла: теперь это ее новая жизнь. Не возврат, не замена, не жертва, а просто… продолжение. Своими руками.
Автор: Наталья Трушкина
---
---
Танюха
Из цикла "Женщины из продуктового"
В славные десятые годы свезло мне устроиться на работу в один из продуктовых магазинов, коих в каждом городишке полно. В провинции оно как? Так, как говаривали Ильф и Петров: рождаются, бреются и умирают. Они забыли главное: едят. Едят много, сытно, не всегда изысканно, но очень вкусно, по-домашнему. При заводе собственная столовая с вкусной едой: в борще ложка стоит, а пельмени по-прежнему выдают с обязательным стаканом сметаны. Именно, стаканом, и никак иначе. Так вкуснее и калорийнее, и чихать местные повара хотели на всякие новомодные диеты и это самое «ПП»!
При каждом продуктовом магазине есть своя кулинария. Выпечка, винегрет, голубцы и отбивные – все, как в кулинарии и положено. Я, безработная на тот момент, разрывающаяся между вакансией журналиста местной газеты и диспетчера дорожной конторы, взяла временный тайм-аут и устроилась в кулинарию помощником повара.
Почему? Объясняю: в газете нужно было подождать, пока сотрудница уйдет в декретный отпуск. А в дорожном управлении я ждала, пока диспетчер уйдет на заслуженный пенсионный отдых. Ждать хорошо, но деньги нужны были именно сейчас – на руках – больная мама, и все, кто это пережил, знают, сколько денег нужно, чтобы человек, хоть и безнадежно больной, но был ухожен, чист и уходил из этого мира по-человечески, в заботе и любви.
Вечерами я мыла полы в пожарной части. Днем бегала к матери в больницу. А с утра крутила на огромной, промышленной мясорубке мясо на фарш, потом мариновала в чане куриц. Мне выдали какой-то красный порошок. Я должна была обваливать цып в этом порошке, а потом жарить на гриле. Аромат божественный. Вкус – тоже. Все потому, что шеф нашей кухни «доработала», «довела» приправу до ума. В промышленную мясорубку забрасывалось пять голов чеснока, прямо в шкурке, три лимона целиком. И все это перемешивалось с порошком. Потому и выходили птички из гриля, прекрасные на вид и обалденные, мягкие, пикантные и не слишком острые на вкус.
Народ в наш магазин валил валом. И не только за курицей, но и за самыми вкусными в мире пирогами. Это не пироги, а шедевры просто! Откусишь от такого пирога и плывешь в нирване – тесто пушистое, тает во рту, а начинка рождает новый взрыв удовольствия: всегда нежная, свежая, мастерски приготовленная, будь это капуста или мясо, яйца или рыба… Сам так не сделаешь, как делалось руками нашей шефини, малюсенькой и кругленькой тетечки, Татьяны Ивановны Поваровой!
Татьяну Ивановну я знала с детства: она была поваром в моей родной средней школе. Естественно, шеф-поваром. Ой… Как повезло нам, ученикам той школы: мы никогда в жизни не скажем про слипшиеся макароны и серые, склизкие котлеты. Мы питались так, как шейхи не питались! Банальный витаминный салат из капусты аппетитно хрустел на зубах, и во рту разливалось кисло-сладкое блаженство, блаженство яркости осенних овощей, свежести и бодрости! . . .
. . . дочитать >>