Весть о помолвке мисс Лорелайн Эверард с мистером Годфри Локвудом разлетелась по округе с быстротой, достойной лучшего применения. Ее несли на своих крыльях почтовые кареты, ее обсуждали в лавках и на фермерских рынках, ее шепотом передавали за пяльцами и за чайными столиками. Для большинства это было ожидаемым, почти логичным финалом печальной истории обедневшей аристократки. Одни злорадствовали, находя поэтическую справедливость в том, что зазнавшаяся барышня получила по заслугам; другие, в основном матери с незамужними дочерьми, вздыхали с облегчением, что один кандидат на руку и сердце вышел из игры; третьи, самые чувствительные, вроде Энни Кларк, сокрушались о жестокости мира. Но для всех это было просто еще одной сплетней, пикантной подробностью на неделю, не более.
Для обитателей же Гринторн-Мэнора эта весть ознаменовала начало новой, лихорадочной эры. Дом, обычно погруженный в спячку и скуку, внезапно ожил, наполнившись непривычной суетой. Миссис Гронгер, подобно полководцу, готовящемуся к решающей битве, составляла списки, рассылала письма и отдавала бесчисленные распоряжения. Даже мистер Гронгер, обычно абсолютно безучастный к домашним делам, проявил неожиданную активность, озаботившись выбором вина для свадебного застолья и прикидывая, сколько голов скота можно будет приобрести на сэкономленные благодаря удачному замужеству племянницы средства.
Лорелайн же оказалась в самом эпицентре этого безумия, оставаясь при этом его безучастной, почти безжизненной сердцевиной. С того момента, как она произнесла роковое «да», ее словно покинула последняя искра жизни. Она превратилась в манекен, в молчаливый объект, которым распоряжались, поворачивали, наряжали и осматривали со всех сторон. Ее мнения не спрашивали, ее чувства в расчет не принимали. Она была товаром, который наконец-то удалось выгодно продать, и теперь его готовили к передаче новому владельцу.
Меланхолия, в которую она погрузилась, была глубокой и беззвучной. Она не плакала, не роптала, не жаловалась. Она просто существовала, выполняя механически все, что от нее требовали. Ее глаза, когда-то такие живые и полные скрытого огня, потухли и смотрели в пустоту. Она ела, когда ей подавали еду, спала, когда ей приказывали ложиться, и позволяла себя наряжать, как куклу.
А наряжать ее было во что. Спустя несколько дней после помолвки из Лондона прибыл большой, тщательно упакованный тюк. Его доставил специальный курьер, присланный мистером Локвудом. Когда тюк вскрыли в гостиной, миссис Гронгер ахнула от восхищения, а Лорелайн едва сдержала вздох отчаяния.
Платья, присланные женихом, были воплощением его представлений о женской добродетели и практичности. Они были сшиты из дорогих, добротных тканей — плотного шелка, камлота, тонкой шерсти, — но цвета были выбраны самые унылые: грязно-коричневый, темно-оливковый, блекло-синий, глухой бордо. Фасоны их были старомодны и строги до чопорности: высокие, закрытые горлышки, длинные рукава, скромные юбки без каких-либо излишеств в виде оборок, воланов или изящной отделки. Это были не свадебные наряды, а униформа для образцовой экономки, облаченной в дорогое сукно.
— О, какая роскошь! — восторгалась миссис Гронгер, перебирая тяжелые складки темно-зеленого платья. — Какой прекрасный вкус! Какая практичность! Видно, что человек с состоянием и знает толк в добротных вещах. Ничего лишнего, никакой тлетворной моды! Это платья на десятилетия!
Лорелайн молча смотрела на это великолепие. Ей вспомнилось легкое, нежно-голубое платье Энни, украшенное искусственными цветами. Ей вспомнились картины в книгах отца, где дамы прошлого века были одеты в пышные, изящные наряды. Эти же платья были похожи на траурные. Они хоронили не ее статус бедной родственницы — они хоронили ее молодость, ее женственность, ее последние надежды на что-то прекрасное.
— Примерь, примерь же, дитя мое! — нетерпеливо подталкивала ее тетка, уже держа на руках одно из платьев — цвета увядшей розы.
Процесс примерки превратился в еще одну пытку. Горничная и миссис Гронгер зашнуровывали ее в корсет, надевали на нее тяжелые, безжизненные ткани, крутили вокруг нее, щупали материал, обсуждая его качество. Лорелайн стояла посреди комнаты с вытянутыми руками, как распятие, глядя на свое отражение в большом зеркале. Незнакомая, бледная девушка в унылом, безвкусном платье смотрела на нее пустым взглядом. Это отражение было таким же мертвым, как и то, что показывало теперь ее тайное зеркало.
— Ну вот, просто прелесть! — заключила миссис Гронгер, отступая на шаг, чтобы полюбоваться картиной. — Смотрится как настоящая леди. Солидно и благопристойно. Мистер Локвуд будет в восторге.
Лорелайн молча кивнула. Ей казалось, что на нее надели не платье, а саван.
На следующее утро с визитом примчалась Энни Кларк. Она ворвалась в комнату Лорелайн, как ураган, вся в розовых лентах и взволнованных восклицаниях.
— Лорелайн! Милая моя! Я только вчера вечером узнала! Мама получила письмо от леди Мертон! Это правда? Вы выходите замуж за этого… за мистера Локвуда?
Лорелайн, сидевшая у окна с бессмысленно лежавшим на коленях куском вышивки, медленно подняла на нее глаза.
— Да, Энни. Это правда.
Энни замерла на пороге, ее оживленное личико вдруг вытянулось. Она увидела не сияющую невесту, а бледную, безжизненную тень подруги.
— О… — прошептала она, ее восторг мгновенно испарился. — О, Лорелайн…
Она подбежала к ней и опустилась на ковер рядом с ее креслом, схватив ее холодные руки.
— Но… но почему? Ты же не любишь его! Ты же почти не знаешь его! Это же ужасно!
— У меня не было выбора, Энни, — тихо ответила Лорелайн, и в ее голосе не было ни жалобы, ни упрека. Только констатация факта.
— Но всегда есть выбор! — с горячностью воскликнула Энни. — Можно бежать! Можно найти работу! Можно… — она запнулась, понимая всю нелепость своих предложений.
— Можно уйти в монастырь, — закончила за нее Лорелайн с горькой улыбкой. — Мне предложили и этот вариант.
Энни смотрела на нее с ужасом и состраданием.
— Но он же… он же такой старый и скучный! И эти платья! — Она указала на висевшее на гардеробе платье цвета увядшей розы. — Это же платья как у его покойной жены! Он, наверное, просто перешил их!
Лорелайн вздрогнула. Она сама не думала об этом, но теперь, при взгляде на безрадостные фасоны, эта мысль показалась ей до жути правдоподобной.
— Не важно, Энни, — покачала головой Лорелайн. — Все равно. Все уже решено.
Энни смотрела на подругу, и в ее глазах впервые появилось не детское огорчение, а настоящее, взрослое горе. Она понимала, что все ее легкомысленные советы, все ее сказки о зеркалах и суженых разбились о жестокую реальность.
— Я хотела бы верить, что он окажется лучше, чем кажется, — неуверенно проговорила Энни, пытаясь найти хоть каплю утешения. — Может быть, он строгий, но добрый внутри? Может быть, дети его полюбят тебя? А иметь свой дом, свое хозяйство… это ведь тоже немало, правда?
Ее слова звучали фальшиво даже для нее самой. Лорелайн лишь молча погладила подругу по руке. Она была благодарна за попытку, но знала, что никакие слова уже не помогут.
Проводив Энни, Лора вернулась в свою комнату. Суета в доме продолжалась — где-то стучали молотки, переставляя мебель для будущих гостей, доносились возбужденные голоса служанок, — но здесь, в ее башне, было тихо. Вечерело. Она не стала зажигать свечу и сидела в сумерках, глядя на темный прямоугольник зеркала.
Она ждала уже больше недели. Ждала знака, надежды, любого чуда. Но чудес не происходило. Зеркало было мертво. Сильван исчез навсегда. Возможно, он просто одумался, поняв всю абсурдность их связи, и вернулся к своей реальной, богатой и прекрасной жизни. Возможно, он и не вспоминал о ней вовсе. А она осталась здесь, одна, со своей сломанной судьбой.
Вдруг ею овладело отчаянное, почти иррациональное желание подвести черту. Сказать последнее «прощай» не только в мыслях, но и как-то материально, совершить некий ритуал, который поставил бы точку в этой короткой, странной и такой болезненной главе ее жизни.
Она встала, подошла к письменному столу и достала лист бумаги. Зажгла одну-единственную свечу. Перо в ее руке дрожало.
«Дорогой Сильван, — начала она, и буквы получались неровными, прыгающими. — Я не знаю, существуете ли Вы на самом деле. Не знаю, были ли Вы когда-либо со мной или это было порождением моего больного воображения. Но если Вы были реальны… если Вы меня слышите… или где-то там, далеко, все же помните обо мне…»
Она остановилась, чувствуя, как комок подкатывает к горлу. Слезы, которых она так долго была лишена, наконец выступили на глаза и закапали на бумагу, размывая чернила.
«Я выхожу замуж, — вывела она с трудом. — Через несколько недель я стану миссис Локвуд. Это необходимый, разумный и единственно возможный для меня шаг. Я пишу это письмо, чтобы попрощаться. С Вами. С тем призраком надежды, что Вы мне подарили. С той девушкой, которой я была, когда верила в чудеса».
Она писала долго, испещряя лист своими больными, сбивчивыми мыслями, своей болью, своим отчаянием. Она благодарила его за те моменты счастья, что он ей подарил, просила прощения за свою слабость, желала ему счастья с той, кого он выберет в своем реальном мире. Это было письмо-исповедь, письмо-прощание, письмо-эпитафия по их невозможной связи.
Когда она закончила, свеча догорала, и комната почти полностью погрузилась во тьму. Она перечитала написанное при тусклом свете огарка. Слова казались ей жалкими, беспомощными, неспособными передать и десятой доли той боли, что разрывала ее сердце.
Не было смысла хранить это. Не было смысла пытаться его отправить. Это письмо было адресовано в никуда.
Она медленно подошла к камину, где тлели еще не остывшие угли от дневного огня. Осторожно, словно совершая священнодействие, она поднесла лист бумаги к тлеющему полену.
Бумага вспыхнула сразу, ярким, коротким пламенем, осветив на мгновение ее бледное, искаженное страданием лицо. Огонь пожирал ее слова, ее признания, ее последнюю надежду. Он пожирал Сильвана, пожирал ее саму — ту, прежнюю Лорелайн.
Она смотрела, как огонь превращает бумагу в черный, хрупкий пепел, и чувствовала, как что-то внутри нее окончательно умирает, обращается в прах. Горячие слезы текли по ее щекам, но она уже не пыталась их смахнуть.
Когда от письма не осталось ничего, кроме горстки серой пыли, она выпрямилась. В груди была пустота, но уже не та, что раньше. Теперь это была холодная, мертвая пустота завершенности. Все кончено. Сказка умерла. Наступила пора взрослой, суровой, безрадостной жизни.
Она потушила свечу и легла в постель. За окном пела соловьиная трель — настойчивая, ликующая, полная жизненной силы. Лорелайн закрыла глаза и попыталась представить себе дом мистера Локвуда. Большие, холодные комнаты. Строгие, молчаливые слуги. Чужие, настороженные дети. И она — среди всего этого, в своем платье цвета увядшей розы, вечная, живая статуя самой себе.
Снаружи доносились голоса тетки и приказчика, обсуждавшие закупки для свадебного пира. Лорелайн повернулась лицом к стене. Ей больше нечего было ждать. Завтра начнется новый день — первый день ее долгой, предсказуемой и такой желанной когда-то стабильности. Теперь она была ей лишь страшна.