«Все начинается с любви» — эта строка знакома миллионам. А вот судьба автора? Она началась совсем не с любви.
Роберт Рождественский появился на свет в 1932-м, в алтайском селе. Его отчим погиб на фронте. Мальчика воспитывала мать — военврач, женщина из железа и нежности одновременно. Он рос в эвакуации, голодал, мерз. Детство — это ссадины на коленках и похоронки в почтовых ящиках соседей.
Но посмотрите на его стихи шестидесятых! Там гремит страсть. Там бьется пульс эпохи оттепели, когда казалось: еще чуть-чуть, и мир распахнется навстречу правде. Рождественский выходит на трибуны, читает в Лужниках, его обожают. Строки «Я в глазах твоих утону, не спасайте» летят над стадионами. Он молод, дерзок, талантлив до неприличия.
Парадокс: поэт огромной популярности всегда ходил по лезвию. Власть то приближала, то отталкивала его. Рождественский писал по заказу — гимны, патриотические поэмы. Критики презрительно морщились: конъюнктурщик, мол. Однако те же уста создавали пронзительную лирику, которая не умирает. Разве можно притвориться, сочиняя «Реквием» на стихи Ахматовой? Разве фальшь способна так болеть? А его пронзительные тексты к "17-ти мгновениям весны"?
Его жена Алла вспоминала: Роберт никогда не врал в стихах, даже когда врал себе. Странная формула, но точная. Он мучился противоречиями собственного времени, впитал их, как губка — воду. Советский поэт с душой романтика, трибун с сердцем мальчика из разрушенного войной детства.
В девяностых Рождественский тяжело заболел. Умирал долго, мучительно. Страна, которую он воспевал, рассыпалась прежде него. Успел ли он понять, что его стихи переживут эпоху?
Наверное, да. Потому что настоящая поэзия живет вне политических режимов. Она дышит и там, где человеческое сердце бьется о стены невозможного.
Предлагаю вашему вниманию его последнее интервью, ноябрь 1993 г.
- На ваше детство пришлись война, сталинские годы. Счастливое ли было детство?
- Да. Потому что детство. Оно было трудное. Но там была Победа, и она озарила все годы.
- Но там была война...
- Я ненавидел голос Левитана, я плакал, а он говорил: «После тяжелых продолжительных боев»... Для нас, мальчишек, война прежде всего была голодом. Потом - холодом. Я не хочу сказать. что мне сильно досталось - там, где мы жили, не стреляли, не убивали. В 41-м году я жил в Омске. Потом узнал, что в то время в тюрьме там (а я мимо нее ходил к однокласснику... всегда боялся тюрьмы, пьяных) сидели конструктор самолетов Туполев, Королев. Потом их перевезли через Иртыш, в здание НКВД.
- На фронт бегали?
- Дважды. Один раз добежал до вокзала. А в другой раз показал себя умным и сноровистым и добрался аж до станции Омск-Товарная, это километра на три дальше. Но в НКВД ребята тоже были расторопные - взяли меня. Было мне тогда девять лет.
Мать с отцом были на войне с самого начала, я был с бабушкой, и только когда она умерла, мать выпросила отпуск, чтобы забрать меня с собой. Оформила меня как сына полка. У меня была перешитая форма, и мы поехали на фронт. Две недели ехали. Я был дико горд - проехать полстраны в военной форме! На каждой станции ходил вдоль вагона.
Но в Москве матери знакомые сказали, что фронт готовится к наступлению. Она была военным врачом, ее место - у стола. А я куда? Испугалась и оставила меня в детдоме. В Даниловом монастыре половину занимала тюрьма, половину - детдом.
Обидно было до смерти, что на фронт не попал. Потом пришел дяденька, стал звать в военно-музыкальное училище. И мы с приятелем поперлись - вырваться из детдома хотелось. Опять же - форма. Тогда по стране много этих военных училищ сделали - чтобы пацанов спасти, потому как очень голодно было. Так я стал воспитанником Красной Армии. Сначала у мня был тромбон, потом - бас-геликон. Дудели мы до посинения.
А потом был День Победы. 9 мая мы были на Красной площади. Нас качали - мальчиков чего не качать? В самый салютный час вспыхнули сотни прожекторов, и люди кидали мелочь в их лучи - и мелочь искрилась в лучах. У меня оттуда осталось: не надо быть взрослым, надо быть счастливым.
У матери было четыре брата - с войны вернулся один. А мои родители живы оба. Они оставались после войны в группе войск в Австрии, и меня в 46 году взяли к себе. Так что одни из первых стихов были у меня с потрясающими названиями и темами – «Собор Святого Стефана», например, написал я в 14 лет.
- Сейчас многие говорят: чувствовали, что жили в тюрьме...
- Я не скрываю. Я тогда был верующим - верующим Сталину, в Сталина. Это была вера со своими святыми, мучениками, заповедями. У нас тогда даже клятва была мальчишеская во дворе: «Честное ленинско-сталинское всех вождей!». Такая была страшная клятва, и это было очень серьезно.
- И куда это ушло?
- Мы были счастливы счастьем незнания. Потом, узнав, я ужаснулся. Я смог это воспринять. И я понял, что не должен оправдывать свою прежнюю позицию - я тогда был честен. То, что я узнавал потом, было страшно вкладывать в себя. Особо меня потрясло, что даже когда не успевали город защитить, заводы вывезти, все равно - расстрелять заключенных успевали всегда.
- Вы можете сказать, что понимаете себя, жизнь?
- Времени, когда понимаешь все, нет. Сейчас иногда бывает забавно, когда перечитываю старые стихи - есть такие, какие не надо было бы писать, сейчас я не думал бы так плоско. Но к диссидентам я себя не причисляю, я писал о том, во что верил, на меня не давили.
- А от «Реквиема» и «210 шагов» вы бы сейчас отреклись?
- От «Реквиема» - нет. В «210 шагах» есть какие-то строчки, которые... нет, пусть, это все искренне... Я этими стихами ничего не добивался. Хотя хреновина с цензурой все же была. В начале 50-х написал я стихотворение «Утро», где была всего лишь одна строчка «Я люблю утро больше, чем ночь». Это стихотворение я прочитал по ТВ, тогда был только прямой эфир, и у какого-то чина был день рождения. А телевизор тогда работал в квартирах постоянно, как радио сейчас. Вот во время «поддачи» этот чин мою строчку и услышал. Говорят, это был Капитонов, тогда первый секретарь МГК КПСС. И он сказал: «Что же, значит, мы жили ночью? Себя не щадили, с врагами боролись, чтобы была ночь?» Образное мышление было у него неплохо развито...
После этого на книжку мою бумаги не нашлось, в газеты перестали брать. Но повезло: я поехал во Фрунзе, перевел какую-то длиннющую поэму на русский, и на эти деньги мы перезимовали.
Но я не диссидент. Ни я себя им не считаю, ни они меня к себе не примут.
- Когда вы начали многое понимать, когда закончилась оттепель, когда снова началось давление - вам бывало страшно?
- Не страшно - противно. Когда хоронили в Переделкино Пастернака, его несли на руках на кладбище, передавали друг другу. И вдоль этой дороги - ребята с фотоаппаратами. И ясно, что далеко не все корреспонденты. Вот тогда было противно.
- Говорят, «поэт в России больше чем поэт»...
- Скорее, человек в России больше, чем человек.
- А вам не странно то значение, которое придается в России поэтам?
- Может, это мода. А может, через поэтов люди достигали свободы. Поэт в хрущевские времена был олицетворением свободы. Вечера поэзии были в одном ряду с разоблачениями сталинизма. День поэзии мы придумали - Твардовский, Смеляков, Светлов - сидя в моей шестиметровой комнате, в подвале дома возле ЦДЛ. Никто не знал, что это можно, это было как в Америку плыть.
А какие озверительные толпы были на вечерах поэзии в институтах, на стадионах! Были даже поэтические гастроли - их администраторы клубов очень любили: аншлаг обеспечен, а затрат минимум - даже рояль не надо двигать.
А еще возможно, что так возвышался человек над людьми из-за того, что всегда обязанность изменять мир возлагалась на кого-нибудь другого. У нас же во всем виновата и все должна сделать власть. Это очень удобно: не надо мучить себя, что-то делать, чтобы было лучше...
- При том у нас любят писать «Моральные кодексы», объясняя человеку, каков он должен быть...
- Я в юности увлекался этим - писал басенки с обязательным нравоучением-моралью в конце, чтобы все и ежу было понятно. «Ясно было и ежу - мальчик Петя был буржуй». Говорить о воспитании литературой, поэзией, конечно, можно. Но люди пишут не для воспитания. Писать - это на уровне естественных желаний. Пишут потому, что хочется писать. Я не могу всерьез говорить о воспитании литературой, более того, я иронично отношусь к тем, кто всерьёз говорит: «Мое творчество»... Есть естественная потребность писать, и она, к сожалению, иногда пропадает. Иногда появляется строчка, иногда - рифма, это всего-навсего кубики, из которых потом что-нибудь, может, сложится. А может, и нет.
- Мы говорили о снижении требовательности к себе - люди ищут виноватых вокруг, а не в себе. Откуда это?
- Считать себя виноватым - черта интеллигента. Сознавать свою долю ответственности. Сейчас же понятие интеллигенции размылось - всякий человек с высшим, но не очень высоким, образованием, себя интеллигентом считает. Если утром он идет не к станку, то он уже считает себя интеллигентом...
- Что поражает в нынешнем человеке?
- Его уверенность в том что все можно резко изменить. Поражает прорезающийся голос улиц. У Блока улица поет: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем! Мировой пожар в крови - Господи, благослови!» Если буржуям на горе, значит, нам. пролетариям, на счастье... Значит, счастье - пожар? Огонь, рушатся перекрытия - это счастье? Ад не так страшен, ад - от Бога, а это - нами сделанное. Вот готовность эта страшна.
- Есть что-то за что вы боролись и будете бороться?
- За справедливость. Сейчас, да и раньше, это считалось понятием абстрактным, но это помощь друзьям, помощь молодым.
- Вы гордитесь тем, что сделали в жизни?
- Нет.
- Почему?
- А что я сделал? Жил, писал...
Задонатить автору за честный труд
Приобретайте мои книги в электронной и бумажной версии!
Мои книги в электронном виде (в 4-5 раз дешевле бумажных версий).
Вы можете заказать у меня книгу с дарственной надписью — себе или в подарок.
Заказы принимаю на мой мейл cer6042@yandex.ru
«Последняя война Российской империи» (описание)
«Суворов — от победы к победе».
ВКонтакте https://vk.com/id301377172
Мой телеграм-канал Истории от историка.