- Что ж, Велимир, доволен ты своим путешествием? – вопрошал меня на другое утро сотенный. – Слыхал я, кого-то из сродников ты в соседних деревнях повстречал. Что ж теперь, пожелаешь к ним воротиться?
Я вздохнул:
- Благодарствую, Тешата, что дозволил с кухарями отправиться! Но со сродниками я покамест не свиделся… кое-кого из прежних соседей токмо встретил…
- Досадно! – развел руками сотенный. – А слыхивал ли чего о своих-то?
- Когда прибыли мы в последнюю деревню… ту, что на берегу реки прямо стоит…
- Та деревня у нас Залесьем зовется!
- Вот оно что… так вот, местный старичок сказывал мне, что кое-кто из язычников там обретается… токмо не случилось мне ни с кем повидаться: на промыслах все были люди. Потому явился я просить тебя, Тешата: дозволь и в иной раз туда с обозом отправиться! Вестимо, в конце лета ты велишь кухарям за снедью снаряжаться. И я бы с ними желал! Сердцем чую: среди тех язычников могут мои сродники оказаться!
- Хм… чуешь? – крякнул сотенный, оправив пояс. – Ну, добро, Велимир! Пошто мне супротив становиться? Будь по-твоему: отправишься и в другой раз с кухарями вместе.
В это мгновение дверь распахнулась, и к нам заглянул караульный:
- Дозорные явились, Тешата! К тебе просятся.
- Впускай! – нахмурился тот.
Гремя доспехами, двое здоровенных дружинных ввалились в горницу. Тяжело дыша, они наперебой забасили:
- Тешата, не гневайся! Мы токмо из дозора! Нескольких лиходеев под утро взяли, да те бунтовать вздумали! Всех порубить пришлось! Сказывал ты брать живыми, да не вышло! Борислав ранен! У лекарей он!
- Чего с ним? Нешто худо? – переменился в лице сотенный.
- Живой, оклемается! В ногу ранен!
- Спаси Господь! – спешно перекрестился Тешата. – Сказывайте толком, что приключилось!
Я, смекнув, что сотенному уже стало вовсе не до меня, шагнул к двери.
- Ступай, Велимир! – махнул мне он.
- Дозволь Борислава проведать?
- Поди, поди! Я сам опосля к нему загляну!
Выскочив на двор, я кинулся прямиком к лекарям. Сорока с Суханом уже вовсю суетились над Бориславом. Тот лежал на лавке, сжав зубы от боли, истекая темно-багровой кровью.
- Нешто худо все, друже?! – подскочил я к нему. – Токмо нога покалечена али еще чего?
- Все ладно будет! – попытался улыбнуться Борислав, но вместо этого у него вышла кривая усмешка. – Ногу вот проткнули, окаянные… изловчились… колено целое… даст Бог, хро́мым не стану!
Сорока оттеснил меня от лежанки:
- Ты, Велимир, ступал бы по своим надобностям! Сами мы тута управимся.
Его брат, Сухан, и вовсе делал вид, что меня нету. Я воскликнул:
- Подсобить готов, чем сумею! Воды свежей не притащить ли?! Отвар изготовить?
- Воды тута покамест довольно, - не глядя на меня, ответил Сорока, и рванул порты на ноге Борислава.
По правде молвить, поначалу я испужался, увидав окровавленную плоть – мне показалось, рана уж дюже велика, но я, по счастью, ошибся. Когда лекари промыли ногу дружинного водой, стало ясно, что опасности для жизни Борислава нет никакой.
Мои попытки присоветовать целебные травы, особенно скоро останавливающие кровь, были пресечены обоими братьями.
Косясь на меня, Сорока бросил через плечо:
- Ступай, Ступай, Велимир! Мы о том не хуже тебя ведаем! Не пужайся: сдюжим как-нибудь сами! Чай, не таких спасали-то! Нечего глазеть покамест: после потолкуете, когда полегчает ему!
Я послушался лекарей и не стал мешать их труду. Покинув избу, побрел к конюхам – испросить на нынешний день какой-никакой работы.
«В самом деле, - пронеслось в моей голове, - кто я таков, дабы соваться в дело Сороки с Суханом? Ну, прожил зиму при деде Немире, однако ж этого мало. Правы братья: всякому о своей заботе надлежит печалиться. А моя забота что? Лошади? Эх-х… выходит, так. Токмо конюхов-то и без того на заставе довольно. А ну как ежели надоест им работу заради меня выдумывать, да нажалобятся они сотенному, что, мол, сами справляются? Куда при эдаком раскладе подамся? К отцу, коли сыщу его? Пожалуй. А дальше что? В гончары? Эх-х… к ненавистной глине возвращаться – невелика радость…»
В эдаких невеселых думах провел я весь оставшийся день, а вечером сыскал Сбыслава, того самого древодела. Обойдя заставу, да с помощью подсказок кое-кого из дружинных, я, наконец, узнал, в которой избе ночует сын деда Семовита.
Сбыслав оказался парнем довольно молодым – еще почти безбородым, тихим, не болтливым. Услыхав про отца, он вспыхнул, и глаза его блеснули по-ребячьи радостно.
- Поклон тебе, Велимир, за весточку от отца! – проговорил он. – Значится, тоскует он… что ж поделать: тута я покамест надобен! Однако ж к зиме мыслю восвояси воротиться…
- Тогда так и передам ему! – кивнул я. – К концу лета мыслю я сызнова с кухарями за снедью отправиться, и отца твоего сыщу. Обрадую, что скоро явишься ты к нему! А заради чего ты, Сбыслав, отца-то оставил? Нешто в своей деревне прокормиться нечем?
- Да отчего ж, - опустив глаза, смутился тот. – Завсегда работы хватало… однако ж на заставе князь серебром отплатить обещался за труд честной! А я мыслил в Новгород опосля податься… отца с собою возьму… сам ведаешь – как без гроша-то в путь пускаться! Да и на новом месте устроиться надобно будет… вот я и напросился на заставу, дабы хоть немного серебром разжиться… отец немощен, какой из него работник… а я что… покамест молод, тружусь, сколь силы достает…
- Ладно рассуждаешь, Сбыслав! – я хлопнул его по плечу. – Токмо на заставе-то опасно: неровен час, набег какой случится. Не боязно тебе?
- А пошто пужаться, - как-то равнодушно пожал плечами Сбыслав. – Все в руках Божьих! Коли суждено мне сгинуть раньше сроку – эдак и будет. Ну, а ежели убережет Господь – хвалу вознесу Ему. Эдак я мыслю…
Я усмехнулся:
- Мыслишь, что предначертано, то случится?
- А то как же! – захлопал глазами парень. – И́наче и быть не может!
Некоторое время мы стояли молча, и каждый свою думу думал. Затем Сбыслав вопросил:
- А ты и есть тот самый язычник, о коем тут сказывали?
- Тот и есть, - вздохнул я.
- Слыхал я о твоем чудесном воскрешении. Мол, объявился ты спустя год и жив-здоров оказался! Вот это диво. Нешто и впрямь знахарь тебя спас? Это где ж таковой целитель у нас обретается?
- Глубоко в лесах, - уклончиво ответил я. – Живет он уединенно, мало кто к нему хаживает.
- Вот оно что… - протянул Сбыслав. – А дороги-то ты к нему не упомнишь?
- Не сумею уж сыскать, - соврал я. – Дюже уж далече старик в лес забрался, а мне места здешние не родные.
- Досадно… а то я бы для отца своего какое-нибудь снадобье у него испросил…
- Нешто хвор отец твой? Давеча видался я с ним, он мне бойким вполне показался… токмо что ходит, ковыляя, аки все старики…
- То-то и оно… - вздохнул Сбыслав. – Что ж, благодарствую, Велимир, за вести дорогие, за сердце твое доброе… свидимся еще!
Распрощавшись с древоделом, я отправился в трапезную избу, а оттуда – прямиком к лекарям: Борислава проведать.
К вечеру дружинный заснул крепким сном – вестимо, отвары Сороки с Суханом сделали свое дело. Братья, завидев меня на пороге, замахали руками:
- Куды, куды! Токмо заснул он! Ступай, Велимир! Поутру к нам заглянешь!
Спорить я не стал, ибо по себе ведал, сколь важен крепкий сон для человека хво́рого. Потому пришлось мне отправиться восвояси не солоно хлебавши…
Так прошла целая седмица. Для меня время тянулось бесконечно. Само собой, я находился при деле, но радости от труда не испытывал. Прежде, ухаживая за ранеными вместе с Незваном и дедом Немиром, я чуял свою причастность к чему-то важному, и это придавало мне сил. Нынче же все стало по-другому. Даже тяжелый труд, коим меня старались нагрузить конюхи, не заполнял душевной пустоты. Я был послушен и соглашался на любую работу: чистил стойла, таскал сено, выводил лошадей на выпас под стены заставы, косил мураву… и, при этом, мыслил себя лишним среди остальных…
В том, что мне не сыщется места рядом с Сорокой и Суханом, я уже убедился. Братья отчего-то не жаловали меня, и я никак не мог уразуметь, пошто эдак вышло. Однако ж гордость не позволяла мне унижаться перед ними, вымаливая доброе к себе расположение.
К концу второй седмицы Борислав стал на ноги. Лекари попытались было удерживать его в своей избе, но дружинный, измаявшись без дела, и слушать их не пожелал. В тот вечер он явился ночевать в общую избу и застал меня сидящим на крыльце.
- Мочи нету лежать целыми днями да их болтовне внимать! – посетовал он, присаживаясь рядом. – Теперь-то я смекаю, пошто ты тогда на второй день сбежал от них, будто ветром тебя сдуло!
Я усмехнулся, хотя на душе кошки скребли. Дабы переменить разговор, вопросил:
- Стало быть, долго еще в дозор-то тебе не хаживать?
- С чего бы? – поднял брови Борислав. – Оклемаюсь день-два, поупражняюсь и – в бой!
- Нога болит? Сдюжишь ли всю ночь-то верхом?
- Ничего, дело привычное. Мыслю, теперича мы в дозор днем станем выходить: Тешата очередность блюдет строго. Ну, сказывай, как ты тут? С лошадьми все али иным трудом занят?
- С конюхами трудимся… чего токмо делать не приходится: и навоз грести, и лошадей чистить, и сено заготавливать… казалось бы, встаешь до́ свету, к вечере едва до стола добредаешь, а в душе покою нету – эдакая тоска порой нападает!
- Пошто вдруг?
Я вздохнул:
- Лишний я здесь…
- Молвишь тоже!
- Взаправду! Эдак я на заставу рвался, покуда в избушке знахаря зимовал! А как воротился – не снискал своего места… мыслил, лекарское дело постигать буду с Незваном напару, у деда Немира премудрости все перейму, а тут… не стало старика… Незвана отослали…
- Да-а… - протянул дружинный. – Немира и впрямь жалко! Славный был старик.
- Добрый и мудрый, - понурил голову я. – Он мне много всяких вещей сказывал.
- Душеполезных?
- Чего?
- Это мы, православные, эдак сказываем. Значится то, от чего душе твоей несомненная польза будет!
Я покачал головой:
- Чудна́я у вас вера! Токмо и разговоров, что о душе да о том, будто Бог ваш лучше вас обо всем ведает!
- Знамо, ведает, - закивал Борислав. – Что предначертано человеку, того не избежать! На все Его святая воля! А разве ж у вас, язычников, не принято воле богов покоряться?
- Принято, - буркнул я, - но не по душе мне теперь эдак мыслить. Нету во мне больше веры, растерял я ее…
- А это напрасно!
- Ты сказываешь, будто человек свою жизнь переменить не в силах! – фыркнул я. – Что ж в том хорошего? Выходит, и супротив восстать нельзя?
Дружинный изумленно заморгал:
- А пошто ж восставать-то? Живешь себе и живи потихоньку, делай свое дело. Я вот службу несу с юных лет, и ни о чем не жалею! Пущай трудно порой приходится, да и жизнь висит на волоске во всяком бою, а все же за благое дело и помереть не жалко!
- Согласен, твое дело – благое, - кивнул я. – А вот мне…
- А что – тебе? Не вышло с лекарским делом, но иное сыщется! Ты же сказывал, что с лошадьми управляться тебе в радость!
- То прежде было… а нынче все одно: пусто в душе, смута на сердце…
Борислав положил руку мне на плечо и сказал, нахмурившись:
- Вот что я мыслю, Велимир: коли на сердце твоем смутно, а душа в тревоге вечной пребывает, тут токмо один путь имеется. Надобно тебе веру православную принять! Глядишь, и разум прояснится, и жизнь смысл обретет!
Я закатил глаза и сбросил с плеча тяжелую руку дружинного. Тот рассмеялся и вмиг превратился в того самого Борислава, к которому я привык – дерзкого, смешливого, прямодушного.
- Не пужайся, не моя это забота – тебя окреститься принуждать! Мое дело во́рога бить…
Поднявшись на ноги, я отошел в сторону и ухватился рукой за резной столб крыльца.
- И без того тошно… а ты все к одному клонишь…
- Эх ты, медвежья кровь… - хмыкнул дружинный, - одичал, поди, за зиму в лесу-то?! Чего, старик знахарь тебе, небось, про леших сказывал да русалок всяких? Али сам ты, никак, с русалкой какой слюбился, да потому тоскуешь нынче? А?!
- Вот еще, - буркнул я, - с чего бы это…
- А мне думается, потому и воротился ты эдакий понурый! Ну, сознавайся: случилось чего любопытное в лесу-то?!
Борислав толкнул меня в бок и разразился громким молодецким смехом. Его зычный голос не мог не привлечь внимания, и вскоре на крыльцо повыскакивали дружинные, жаждущие позубоскалить.
- Исцелился, наконец! – хлопали Борислава по плечу собратья. – Ну, друже, залежался ты! Пора бы косточки поразмять!
- Поспеем, поспеем! – отмахивался он. – Дайте очухаться малость! Нынче я – на боковую, а поутру, даст Бог, на кулаках-то сойдемся! Я, вон, Велимира пытаю: пошто он эдакий смурной ходит? Мыслю, зазноба у него тайная завелась…
- Это в лесу-то?! – хохотнул кто-то из дружинных. – Откудова ж там девкам-то взяться? Нету там никого...
- Окромя кикимор да русалок! – крякнул другой, стараясь блеснуть остроумием.
Грянул очередной взрыв хохота, а я промямлил:
- Будет вам потешаться! Каковы там русалки…
- Каковы, каковы… - передразнивали мо́лодцы, - ясное дело: простоволосые да нагие до поясу!
Дружинные развеселились, будто хлебнули хмельного меда.
- Да ну вас… - махнул я рукой и, сойдя с крыльца, направился к колодцу, дабы испить прохладной воды перед сном.
«Пущай зубоскалят! – угрюмо размышлял я. – Не правду же мне им сказывать об отце-чародее да деде Прозоре… эх, а ведь ни одной живой душе я покамест не молвил истины… доколе мне ее в себе носить, скрывая? Разве токмо Борислав сумеет поверить? Открыть ему свою тайну али молчать? Нет… наказывал ведь дед: об эдаких вещах трепаться не до́лжно… в себе все схороню, сдюжу! Авось и сыщу сродников, а там – к ним подамся… эх… смутно на душе моей, смутно…»
Назад или Читать далее (Глава 92. Залесье)
Поддержать автора: https://dzen.ru/literpiter?donate=true