Велесовы Святки
глава 8
Вечер шепча хлопьями снега ложился, словно пух с крыльев невиданной птицы, на покрытое зимнее пушистое одеяло, успокоив от дневного шума землю и благоговейно задремал, будто сама природа затаила дыхание в ожидании чего-то великого. В горнице пахло не просто дымком — пахло древностью: тлением сухих трав, распаренной древесиной и тёплым, только что испечённым хлебом, который бабушка Радмила, укутала в платок с выцветшими от времени узорами, положила на стол.
— Подвинься, внучек, поближе к теплу, — её голос был похож на шелест страниц в старой книге. — Видишь, как метель дороги заметает? Это не просто непогода. Это Велес-Трубогон пылью снежной врата междумирья запирает, чтобы только достойные могли пройти. Наступают Велесовы Святки — ночи самые таинственные и мудрые в году.
Зорич, заворожённый, притих. Он чувствовал, как по спине бегут мурашки — не от страха, а от предвкушения тайны.
— А кто он, Велес? — прошептал мальчонка. — Сильнее ли он Перуна?
Радмила усмехнулась, и в глазах её вспыхнули искорки живого огня.
— Не в силе дело, дитятко. Перун — это ярое солнце, удар молнии, меч и кон. Его сила — на виду. А сила Велеса — в глубине. Он — сама жизнь, что течёт в скрытых руслах. Представь его не старцем и не юношей, а могучей тенью с рогами, как у быка-прародителя. Одет он не в броню, а в медвежью шкуру, и в руках его не меч, а посох из цельного древесного корня, что указывает путь в самых непролазных дебрях, будто те — в светлой дубраве. Она сделала паузу, давая внуку увидеть этот образ.
— Сила его троевечна, — продолжала Радмила, и голос её зазвучал, как зачин древней былины.
— Первая сила — в Поднебесной. Он — Пастух Небесных Стад. Это он гонит по ночному небу тучи-коровы Земун, доит их дождём молочным, а звёзды-овцы стережёт от небесного волка. Потому и Трубогон — трубит в свою раковину-тучу, созывая небесные стада.
— Вторая сила — в Земном промысле. Он — Хозяин Леса. Медведь — его звериный лик, волк — его гонец, филин на плече его — мудрый советчик. В его ведении вся живность лесная и всякий кто в чащу с луком идёт, должен спросить у него дозволения, иначе вернётся с пустыми руками, а то и не вернётся вовсе. Он хранит тайны трав целебных и грибов волшебных, что в полнолуние ведьмины-круги выводят.
— И третья, самая сокровенная сила — в Подземной Нави. Он — Мост и Страж. Он один из немногих богов, кто свободно ходит туда-сюда по Калинову Мосту, что над рекой Смородиной огненной проложен. Он провожает души усопших в мир предков, дабы они упокоились и встречает их, когда они в эти дни, на Святки, возвращаются к нам, дабы на печи погреться да за родными поглядеть. Зорич слушал, затаив дыхание. Ему чудилось, будто за спиной у бабушки в тенях от печи шевелятся рогатая тень и пара светящихся глаз — волчьих или медвежьих, он разобрать не мог.
— А почему он покровитель богатства? — спросил он, вспомнив услышанное ранее.
— Богатство не в золоте лежит, малыш.
— покачала головой Радмила.
— Истинное богатство — это сила. Сила стада твоего, чтобы тёлкам телиться, а овцам ягниться. Сила земли, чтобы рожь колосилась густо. Сила твоей собственной души, чтобы песню сложить или ремесло изобрести..
— И... он может будущее показать? — робко поинтересовался Зорич.
— В эти-то ночи — может, — таинственно понизила голос старуха. С 25 декабря по 6 января. В этом случае дни Велесовых Святок считают от праздника Коляды. Коляда приходит в самую длинную ночь года, 21 либо 22 декабря. Но в эту ночь праздную только волхвы, миряне празднуют с 25 декабря, с этого дня начинают и отчет двенадцати ночей Больших Велесовых Святок. Или за двенадцать ночей до Водокреса 19 января. По поверьям, навьи ходят по земле до самого Водокреса, именно поэтому Велесовыми Святками называют 12 ночей до этого праздника.
— Ибо врата Нави открыты, а он — их страж и ключник. Потому и гадали наши предки, выходя на перекрёстки, слушая шепот метели, лили воск. Они спрашивали у самой сути мира, у той силы, что знает и начало, и конец. Но помни, Зорич: заглядывать в грядущее — всё равно что будить спящего медведя в берлоге. Можно узнать дорогу, а можно — и самому быть растерзанным. Только с чистым сердцем и с великой нуждой можно тревожить тайны Велеса.
Она замолчала, и тишина в горнице стала густой и звучной, наполненной смыслом.
— Нынче, — с лёгкой грустью в голосе произнесла Радмила, — мало кто помнит об этой силе. Молятся другим богам в каменных стенах. Но сила-то Велесова никуда не делась. Она — в соке, что спит в деревьях зимой. В дыхании скотины в хлеву. В том самом первом слове, что рождается в груди у сказителя. Мы можем забыть его имя, но он-то нас не забывает. И в эти Велесовы Святки, если прислушаться, можно услышать, как там, за вьюгой, трубит в свою раковину-тучу старый Пастух, сзывая свои небесные и земные стада. Зорич сидел тихо, не шелохнувшись словно растворился в образе, написаным Радмилой. Ему уже не было страшно. Он чувствовал себя частью чего-то огромного, древнего и живого. Он смотрел на метель за окном и видел в ней не просто снег, а бесчисленные следы невидимых гостей из иного мира, пришедших по велению могучего, рогатого Бога, чья сила пронизывала собой всё — от далёкой звезды до тёплого дыхания в их собственной горнице.
И вдруг он явственно услышал шаги. Вначале это были лишь тихие, едва уловимые вздохи — будто кто-то тяжко дышал в снежную подушку за стенами избы. Но с каждой секундой скрип снега под чьими-то ногами становился всё громче и отчётливей. Это не было неуверенное шарканье запоздалого путника. Нет. Это был ритмичный, твёрдый, властный шаг. Кто-то шёл быстро, без единой запинки, будто в кромешной тьме и метели, его путь был освещён незримыми свечами. Шёл прямо к дому. Сердце Зорича, только что завороженное бабушкиными речами, вдруг забилось с такой силой, что отдалось глухим стуком в висках. Оно будто пыталось вырваться из груди, почуяло нечто чуждое, могучее, входящее в его мир из той самой тёмной Нави, о которой только что шептала Радмила. В воображении мальчика, распалённом рассказами о духах и лесных хозяевах, уже вставал сам образ Велеса — косматый, рогатый, дышащий зимней стужей, пришедший проверить, не о нём ли тут, смертных, речи ведутся. Он инстинктивно рванулся к бабушке, вжавшись в её бок и в ужасе поднял на неё глаза. И увидел... улыбку. Не испуг, не настороженность а тёплую, широкую, улыбку от которой лучиками разбежались морщинки вокруг её глаз. В её взгляде не было и тени страха, лишь спокойное, радостное ожидание.
— Не бойся, внучек, — тихо сказала она, положив свою жилистую руку на его дрожащие пальцы. — Это свой. Это твой дед Горазд с зимней охоты возвращается. Его шаг ни с чьим не спутать. Слышишь, как земля под ним поёт? Это он, мой медведь лесной. И будто в подтверждение её слов, шаги смолкли у самой двери, послышался стук двери и оклик хозяина: «Я дома». Скрипнула щеколда и в избу, ворвался клуб морозного пара, а в нём — высокая, кряжистая фигура в заиндевевшей медвежьей шубе. Лица под шапкой-малахаем не было видно, но по тому, как он отряхнулся — мощно, с брызгами тающего снега, как это делает медведь, выходя из берлоги, — Зорич сразу понял: бабушка права. Это был не дух и не бог, а нечто столь же основательное и надежное, как сама земля. Это был его дед. И Велесова ночь внесла в их дом не ужас, а своего самого верного и сильного слугу.
Не было в её встрече ни суеты, ни громких восклицаний. Но вся она, от спокойного света в глазах до плавного движения руки, была одной сплошной, молчаливой радостью. Пока Горазд, запорошенный снегом, подобный лешему, стоял в проёме двери отряхиваясь, Радмила уже поднималась ему навстречу.
— Входи, входи, кормилец, с лёгкой добычей — приговаривала она и голос её звенел, как тёплый мед, текучий и сладкий.
— Морозом от тебя так и прёт, словно сам Велес в горницу заглянул. Она помогла ему стянуть с могучих плеч тяжелую, отсыревшую шубу и пальцы её на мгновение прикоснулись к его обветренной щеке , быстро, по-хозяйски, но в этом прикосновении было столько накопленной за день нежности, что Горазд, суровый и молчаливый, чуть заметно кряхнул и углы его губ дрогнули в подобии улыбки.
— Замёрз, поди, до самых костей, мой медведушка, — продолжала она, направляя его к печи.
— Всю избу выстудил, ходун. Садись, грейся, пока я тебе согревального приготовлю. Пока Горазд, тяжело опускаясь на лавку и принимался рассказывать Зоричу о петлях и заячьих следах, Радмила двигалась по избе — не суетясь, но и не мешкая. Она достала из тёплого припечка небольшой глиняный горшочек, прикрытый деревянной чашкой. Из него на избу пахнуло душистым паром, в котором смешались горьковатый запах полыни, сладковатый запах чабреца и пряная нота имбирного корня.
— На, пей, мой ненаглядный, — сказала она, подавая ему горшочек. — Сбитню медового с травами. Я его ещё с утра на жару поставила, чтоб к твоему приходу как раз настоялся. Выгони из себя стужу липкую да хворь всякую прочь. Горазд взял горшочек своими грубыми, исцарапанными руками, обхватил его, словно грея ладони о само тепло домашнего уюта. Он сделал медленный глоток и по его лицу разлилось глубокое, безмолвное удовольствие. Сбитень был не просто питьём, он был зельем, сгустком летнего солнца и заботы, что Радмила вложила в него, пока он бродил по снежной чащобе.
— Вот... это дело, — выдохнул он и в его хрипоте прорвалась та самая, редко проявляемая мягкость. — благодарю, люба моя.
— Ничего, ничего, согрейся, — отозвалась она, уже поворачиваясь к столу, чтобы расставлять миски. — Сейчас и ужин поспеет.
Всяк своего дела мастак: ты — в лесу добывать, а я — тут, чтоб ты знал, к чему возвращаться. И в этих простых, ласковых словах, в глотке сбитня и в тепле печки заключалась вся незыблемая правда их мира — правда ожидания и возвращения, добычи и уюта, сурового мужа и мудрой жены.
В горнице, где воздух гудел от ароматов щей и печёного хлеба, царил не просто голод а строгий, освященный веками порядок. Радмила, как верховная жрица домашнего очага, не просто ставила еду на стол. Она совершала обряд. По старшинству: чин и честь. Пищу на стол подавала в строгой последовательности, отражающей иерархию Рода.
Сначала — Предкам. Прежде чем поставить что-либо на стол, Радмила отломила крошечный кусочек хлеба и положила его на специальную маленькую деревянную дощечку в красном углу. В красном углу, под резным подзором полавочника. Туда куда свет от печи и масляного светильника ложился как благословение, хранилось не имущество, а дыхание Рода. Здесь, в тихом сумраке, лежали не вещи, а зримая память и сила, перешедшие от дедовских рук. К ним не прикасались по пустякам, ибо каждое прикосновение было разговором с предками. Это была «доля предков». Маленький, в ладонь величиной, обрядовый топорик из бронзы, почерневшей от времени. Его нашел ещё прадед Горазда, расчищая пашню на новом месте. Рукоять, сменившаяся трижды, была из ясеня, что рос на могиле того прадеда. На лезвии был выбит солярный знак — не просто солнце, а Посолонь, идущее по ходу светила, знак жизни и благополучия. Этой секирой не рубили. Ей «отсекали» от дома всякую худобу — в день первого выгона скота её проносили вокруг стада, а в грозу клали на порог, чтобы молния миновала дом. Она была залогом того, что Род будет стоять на своей земле нерушимо. Гребень Прабабки-Ведуньи. Резной гребень из цельного куска берёзы, желтый от времени и масел. Зубья его были мелкими и частыми, а на спинке была вырезана плетёнка — знак Макоши, богини судьбы. Этим гребнем ещё прабабушка Радмилы вычесывала дочери волосы перед свадьбой, заговаривая их на долгую и счастливую жизнь. Радмила хранила его как оберег женской силы и лада в семье. В трудную пору она могла достать гребень, провести по нему пальцами и вспомнить руки старших матерей и это давало ей терпение и мудрость. Считалось, что такой гребень заплетает в волосы не только кудели, но и саму удачу. Кость Медвежьего Когтя. Не коготь, а фаланга из лапы медведя, просверленная для ношения на ремешке. Этот оберег принадлежал деду Горазда, легендарному охотнику, который, по преданию, вышел из схватки с медведем живым, взяв с зверя лишь эту кость в знак уважения. Горазд не носил её на шее а хранил в уголке, завернутую в мягкую кожу. Перед уходом на первую в сезоне охоту он прикасался к ней лбом, испрашивая дедовской удачи и звериной мудрости Велеса не промахнуться и вернуться живым. Это был оберег не на добычу а на возвращение домой. Пояс-Оберег Семи Узлов. Длинная полоса тонко выделанной оленьей кожи, на которой были завязаны семь сложных узлов-наузов. Каждый узел, сплетенный когда-то давно умершим прадедом-волхвом Горазда, хранил в себе заговор: на здоровье, на достаток в доме, на защиту от лихого глаза, на крепость семьи. Этот пояс надевали в самые тяжелые времена — когда род стоял на пороге голода, болезни или большой беды. Развязывать узлы запрещалось — их сила была в их целостности. Горшок-Засеянка. Крошечный, с кулак величиной, глиняный горшочек. Каждую весну, перед началом сева, Радмила насыпала в него горсть ржи из прошлого урожая — первое зерно и последнее. Этот горшочек стоял в красном углу до тех пор, пока не прорастёт первое зернышко нового посева. Он был символом непрерывности жизни, связи между урожаем ушедшим и урожаем грядущим. В нём заключалась магия плодородия и надежда, что род будет сыт не только в этом году, но и во все грядущие. Эти сокровища не покупались и не продавались. Они переходили из рук в руки в час смерти, с последним наказом: «Береги, как берегли тебя». И Радмила с Гораздом берегли. Они знали, что пока эти вещи лежат в красном углу, духи предков не отвернутся от их порога, а сила рода будет струиться по бревнам избы, оберегая их от всякого зла. Считалось, что духи рода незримо присутствуют за трапезой, и их нужно угостить первыми, чтобы обеспечить благословение и связь с ушедшими. Затем — Домовому. На печную заслонку или в угол она капнула немного сбитня и прошептала: «Хозяин-батюшка, на угощение, дом береги». Без его благоволения в доме не будет лада.
Потом — Старшему мужчине. Первую полную тарелку дымящихся щей и краюху хлеба Радмила с поклоном поставила перед Гораздом. Он был главой семьи, кормильцем и защитником. Его сила и мудрость были опорой для всех и честь отведать пищу первым принадлежала ему по праву. Далее — Старшим женщинам и детям и затем уже наливала щи в миску Зоричу. В последнюю очередь — самой себе. Хозяйка садилась есть, лишь убедившись, что все сыты и довольны.
Слова перед трапезой: призвание благодати. Сесть и сразу начать есть было немыслимо. Трапезу предварял короткий, но важный ритуал. Горазд, как старший в Роду, не спеша поднимал свою ложку из липы, почерневшую от времени и обводил взглядом всех сидящих за столом. Наступала тишина, полная почтительного ожидания.
Он произносил не молитву в чуждом понимании а заклинание-благопожелание, обращенное к силам природы и предкам:
— «Хлеб да Соль, Мать Сыра-Земля! Пусть в доме будет густо, а в сердце — пусто (от забот)! Иногда, в особые дни, он мог сказать иначе, глядя на хлеб:
— «Слава Роду! Слава Предкам нашим! Чтобы еда шла впрок, а сила — в жилу!»
После этих слов он первым опускал ложку в чугунок. Это был сигнал: «Начинаем». Теперь можно было есть. Этот жест был не просто формальностью; считалось, что старший, пробуя пищу первым, «обезвреживает» её от возможной порчи или дурного глаза. Хлеб был священен. Уронить его на пол считалось большим грехом. Поднятый кусок следовало бережно поднять, поцеловать и попросить у него прощения. Разговоры за столом велись тихие, спокойные. Сквернословие, споры и брань были запрещены — считалось, что они «отравляют» пищу. Вставать во время еды не полагалось. Завершалась трапеза так же, как и начиналась, — благодарностью. Горазд, отодвигая пустую миску, мог сказать коротко и ясно:
— «Спасибо, мать, за хлеб, за соль. Слава Предкам нашим за угощение».
И Радмила, убирая со стола, тихо отвечала:
— «Во здравие, хозяин. На здоровье, дитятко».
И в этом простом, отлаженном ритуале заключалась вся философия жизни: уважение к старшим, связь с предками, почитание земли-кормилицы и глубокая вера в то, что дом — это маленькая вселенная, где каждый поступок, даже поднятие ложки, имеет свой сакральный смысл.
Закончив действо с ужином Горазд продолжил обучение внука
— Петли — это не просто волос из конского хвоста. Это мысль, что в косичку свита, — начал он, пристально глядя на Зорича, будто передавая ему незримое знание. — Ищешь не просто тропу. Ищешь — место, где зверь кормится и отдыхает. Следы там — будто праздник был. Кругом покопы, где снег разрывали, веточки ивовые обглоданы, а сам след — «двухчётка»: отпечатки задних лап впереди передних. Значит, шёл скачками, спокоен.
Он взял со стола лампу и начал водить ею по столу, словно рисуя на снегу.
— А вот когда он удирает, след — «трёхчётка». Все четыре лапы отпечатались, да ещё и растянулся, будто струна. Это уже след страха. На него петлю не поставишь — уйдёт. Нет, ищешь его «ходовой» след, ровный, как нитка. Он им с маточника на жировку ходит и обратно. Идешь по нему и ищешь «узкость» — где меж двух молодых ёлок пробегает, под буреломным суком ныряет. Там, где зверю не свернуть, там и надо вешать.
Горазд отложил лампу и сложил пальцы в кольцо.
— Петлю — на высоте заячьей головы. Чуть выше лап. Чтоб угодил в самое горло. И не забудь «снежным зеркалом» прикрыть — снежком сверху припорошишь, чтоб не блестел волос на морозе. Поставил — и уходишь. Не топчись, не оставляй своего духа. Лес должен забыть, что ты тут был. Он умолк, и в избе слышно было только потрескивание поленьев в печи.
— А утром идешь проверять. Ноги сами несут по знакомой тропе. Сердце стучит: пусто али нет? И видишь: след ровный бежит, и вдруг — обрыв. А вокруг снег взрыхлён, знак — бился, уходил. Подходишь, а он уже застыл, лёгкий, будто из инея сотканный. Белый, глаза словно стеклянные бусины. Берешь его в руки — и тихо благодаришь. За шкурку. За мясо. За жизнь, что он тебе отдал. В этот момент Горазд наклонился к своему мешку, стоявшему у порога и развязал сыромятный ремень. Оттуда он вынул двух зайцев-беляков. Они были подобраны аккуратно, лапы связаны лыком. Шкурки их были ослепительно белыми, лишь на кончиках ушей проступал черноватый подшёрсток. Тугие тушки, пахли хвоей и холодной свежестью.
— Вот они, хитрецы, — глухо произнёс Горазд, кладя добычу на приготовленную у печи рогожу. — Теперь твоя очередь, мать. Наше дело — лесное, твоё — домашнее.
И пока Радмила уже деловито ощупывала тушки, прикидывая, где пустить на тарелку, а где на рукавицы, Горазд смотрел на них с молчаливым уважением охотника, который знает цену жизни и добычи.