Моя свекровь сделала мне комплимент. Это было страшнее любой критики.
Она сидела напротив, Людмила Петровна, в моем же кресле, как королева на троне. Вилка с моим салатом «Греческим» — нет, «Деревенским», как она его тут же переименовала — замерла у ее губ. Я застыла, ожидая привычной шпильки. «Пересолено», «листья вялые», «оливковое масло – это выброшенные деньги». Вместо этого ее лицо растянулось в незнакомой, пугающей улыбке.
— Знаешь, Диана, — произнесла она, и голос ее прозвучал, как мед – густой и липкий, обволакивающий. — А сегодня действительно вкусно. Наконец-то у тебя получилось что-то съедобное.
У меня в горле пересохло. Я посмотрела на Максима. Мой муж, моя бывшая крепость, ухмыльнулся, довольный, и потянулся за добавкой.
— Ну, мама, я же говорил, что Диана учится, — брякнул он, не глядя на меня.
Учится. Слово, которое резануло больнее, чем любое «невкусно». Я не училась. Я жила. Готовила. Создавала наш быт. А оказалось, что все это время была как на испытательном сроке.
Обед продолжился в этой сюрреалистичной атмосфере. Людмила Петровна хвалила чистоту окон. Одобрительно кивала на новые шторы. Спросила, не тяжело ли мне совмещать работу с домом. Это было так неестественно. Так чужеродно. Я чувствовала себя актрисой в плохой пьесе, где все знают реплики, кроме меня.
И вот. Звонок. У Максима. Работа. Он извинился и вышел с кухни, оставив меня наедине с этим внезапно подобревшим зверем.
Тишина повисла густая, тягучая. Людмила Петровна отпила чаю, поставила чашку с тихим лязгом и положила свою прохладную, сухую руку мне на запястье. Я едва не дернулась.
— Диана, я вижу, как тебе тяжело, — начала она, понизив голос до конспиративного шепота. Ее глаза выражали показную, убийственную жалость. — Ты не справляешься.
— Я… Все в порядке, — выдавила я, чувствуя, как по спине бегут мурашки.
— Не надо скрывать. Материнское сердце все видит. — Она похлопала меня по руке. — Максим ничего не говорит, он же мужчина, терпеливый. Но я вижу. Он устал. У него вид потерянный. Дом – не убран, ужин – как повезет. Вы же, наверное, и в долгах? Ипотека? Кредиты?
Она выпалила это так буднично, словно спрашивала про погоду. А я сидела, парализованная, не в силах убрать руку из-под ее ладони.
— Нет, у нас все…
— Не стесняйся! — перебила она, и в ее голосе зазвенела сталь. — Мы же семья. Давай я буду помогать тебе. Системно. Буду приезжать по вторникам и пятницам. Помогу по хозяйству, приготовлю нормальной еды, на неделю хватит. Привезу свои кастрюли, в твоих, я смотрю, все пригорает.
Мир сузился до размеров этой кухни, до ее лица с тонкими, поджатыми губами. Это было похоже на тюремный приговор, а не на предложение. Два дня в неделю. Моя территория, мой дом, моя жизнь — под оккупацией. Она приходила бы не в гости. Она приходила бы наводить свои порядки. Спасать сына от меня – неумехи, плохой хозяйки, ненадежной жены.
Это была не помощь. Это была оккупация.
Я смотрела на нее, и у меня не находилось слов. Ни злых, ни колких. Только комок ледяного ужаса где-то в груди. Она видела мой шок, мою немоту. И приняла ее за согласие.
Ее лицо снова расплылось в этой жутковатой улыбке. Она отпустила мою руку, встала и отнесла свою тарелку в раковину.
— Ничего, ничего, — сказала она ободряюще, будто мне было пять лет. — Все наладится. Я все возьму в свои руки.
Она обернулась на пороге, ее фигура на мгновение заслонила свет из гостиной.
— Так договорились? Я в четверг привезу свои кастрюли.
И вышла. Я осталась сидеть за столом, посреди посуды от только что съеденного ужина. Вкус салата, того самого, «съедобного», стоял у меня во рту, горький и противный. Я смотрела на ее пустую чашку. На салфетку, аккуратно сложенную в трубочку. И понимала, что только что без единого крика, без скандала, проиграла войну, которая даже не успела начаться.
Дверь кухни скрипнула. Вошел Максим, довольный, потягиваясь.
— Ну что, девчонки, мирно пообщались? — спросил он, подходя к холодильнику за водой. — А где мама?
— Уше-ел… — мой голос сорвался на хрип. Я сглотнула. — Ушла в гостиную.
— Отлично. Видишь, а ты ее боялась. Она же добрая. Просто хочет нам помочь.
Я смотрела на его широкую, спокойную спину. И впервые за три года брака почувствовала себя в этой квартире абсолютно, оглушительно одинокой.
***
В четверг я ждала ее с кастрюлями, надев то самое платье.
Красное. Облегающее. С разрезом. То, что Людмила Петровна в прошлый визит назвала «костюмом роковой женщины с дурным вкусом». Я стояла перед зеркалом и наносила помаду – такую же алую, дерзкую. Рука не дрожала. Внутри была пустота, холодная и острая, как заточенный клинок. Я не собиралась с ней ссориться. Я собиралась надеть свою собственную кожу, как доспехи.
Звонок в дверь прозвучал как выстрел. Я медленно, не торопясь, дошла до двери и распахнула ее.
На пороге стояла она. Людмила Петровна. В руках – две огромные термосумки, из которых доносился металлический лязг. Ее взгляд скользнул по мне с ног до головы. Я увидела, как ее зрачки на секунду сузились от неприятия. Идеально.
— Диана, — произнесла она, с трудом выдавливая из себя вежливость. — Ты куда это так… нарядилась?
— Здравствуйте, Людмила Петровна, — парировала я, убирая из голоса все интонации. Он стал ровным, как стена. — Проходите. Раздевайтесь.
Я не стала брать у нее сумки. Развернулась и прошла на кухню. Слышала, как она за мной ковыляет, отдуваясь.
Она вошла, осмотрела кухню своим орлиным взглядом и с облегчением поставила сумки на пол.
— Ну, — выдохнула она, потирая руки. — Сейчас я все здесь поставлю так, как надо. У меня своя система.
— Конечно, — сказала я и отступила к столу, прислонившись к столешнице. Скрестила руки на груди. — Вам виднее.
Она замерла на секунду, ожидая, что я начну возмущаться, взрываться, мешать. Но я была статуей. Молчаливой и холодной.
И тогда она начала. Это был священный ритуал. Она вынимала свои кастрюли – блестящие, советские, тяжеленные монстры. Расставляла их на полках, сдвигая мои легкие эмалированные ковшики в самый темный угол. Доставала свои деревянные разделочные доски, свои ножи в самодельных чехлах. Каждый ее жест был вызовом. Утверждением своего права на это пространство.
Я наблюдала. Просто наблюдала. Не помогала. Не предлагала. Я была зрителем в собственном доме.
— Кастрюли надо ставить не как попало, а по размеру, — комментировала она, не глядя на меня.
— Ясно, — кивала я.
— Ножи – острием от себя. Безопасность.
— Понятно.
Мои односложные ответы, мое спокойствие начали действовать ей на нервы. Она ждала сопротивления, а получила вакуум. Ее движения стали резче. Звяканье кастрюль – громче.
Наконец, последняя сковорода заняла свое место в моем шкафу. Она обернулась, вытирая руки о фартук, который принесла с собой.
— Ну вот, — сказала она, и в ее голосе впервые прозвучала неуверенность. — Теперь здесь будет порядок.
Я не ответила. Просто посмотрела на нее. На эту женщину, которая за полчаса превратила мою кухню в филиал своего мира.
— Что, Диана, — наконец не выдержала она. Ее голос стал выше, занозой. — Не нравятся мои методы? Хочешь сказать, что я не так все делаю?
Она ждала этого. Ждала, чтобы я взорвалась, чтобы показала свои когти. Чтобы она могла обвинить меня в неблагодарности и истерике.
Я медленно оторвалась от столешницы. Сделала шаг вперед. На ее лице промелькнуло торжество – ну вот, началось.
Но я не закричала. Я подошла ближе, посмотрела прямо в ее глаза и улыбнулась. Легкой, почти невесомой улыбкой, в которой не было ни капли тепла.
— Вам виднее, Людмила Петровна, — произнесла я тихо и четко. — Это же ваша кухня теперь.
Я повернулась и вышла из кухни. Прошла в гостиную, села на диван и взяла в руки книгу. Я не видела ее выражения, но слышала, как она резко, почти с присвистом, втянула воздух. А затем – грохот крышки кастрюли.
Я не читала. Я просто сидела, глядя в одну точку, и слушала, как она отчаянно гремит посудой, пытаясь вернуть себе ощущение контроля. Но я изменила правила игры. Я перестала играть.
Через час пришел Максим. Он зашел на кухню, поцеловал мать в щеку.
— Мам, как запахло! По-настоящему!
Потом зашел в гостиную, увидел меня.
— Ты чего в таком виде? — удивился он.
— Просто захотелось, — пожала я плечами, не отрываясь от книги.
Он постоял, подумал о чем-то своем и ушел обратно на кухню, к маме. К ее правильной еде на ее правильной кухне.
А я сидела в своем красном платье, на своем диване, в центре своего отвоеванного крошечного островка. Это была не победа. Нет. Это было перемирие, купленное ценой молчания. Но впервые за много недель я дышала ровно. И знала – это только начало.
***
Я подарила ей на день рождения все ее кастрюли. Упакованные в красивую коробку.
Это была не коробка, а трофей. Большая, блестящая, перевязанная широкой шелковой лентой. Внутри, аккуратно уложенные в пузырчатую пленку, лежали они. Все до одной. Тяжелые, блестящие, советские монстры, которые два месяца занимали мои полки и мою жизнь. Я накрыла стол для гостей — сама, по-своему, с легкой закуской и хорошим вином. Но главным блюдом вечера был этот сверток.
Людмила Петровна вошла, окинула взглядом мою новую вазу на столе (абстракция, конечно, ей не по вкусу) и мою простую, но элегантную одежду. На ее лице застыла маска снисходительного ожидания. Ждала ли она скандала? Истерики? Или, может, моей капитуляции?
Гости собрались — ее сестра, пара старых подруг. Максим нервно переминался с ноги на ногу, будто предчувствуя недоброе. Я улыбалась. Спокойно. Как училась последние недели.
— Диана, ну что за привычка — встречать гостей с таким каменным лицом? — сразу начала она, снимая пальто.
— Здравствуйте, Людмила Петровна. С днем рождения, — ответила я, не меняя выражения лица. — Проходите.
Вручение подарков затянулось. Она разворачивала каждую безделушку с театральными вздохами восторга. Наконец, очередь дошла до меня. Все взгляды устремились на большую коробку, которую я с трудом донесла до стола.
— Ой, что это такое? — фальшиво удивилась она. — Диана, ты же не умеешь выбирать подарки, я же тебе говорила.
Я не ответила. Просто подвинула коробку к ней.
Она развязала ленту, с некоторым усилием приподняла крышку. И замерла. Ее лицо, сначала оживленное любопытством, стало сначала недоуменным, потом настороженным, а затем — медленно — начало бледнеть. Она узнала. Узнала лязг металла, знакомую ручку старой кастрюли, торчащую из пузырчатой пленки.
В комнате повисла тишина. Гости не понимали, но чувствовали — происходит что-то не то.
— Это… что это? — прошептала она, и ее голос дрогнул.
— Это ваше, Людмила Петровна, — сказала я громко и четко, чтобы слышали все. Я больше не шептала. Я не оправдывалась. Я констатировала. — Вы так трогательно заботились о них в моем доме… Так переживали, что они стоят не на тех полках, что в них что-то пригорит… Я поняла — они должны быть только с вами. Это ваш дом. Ваша кухня. Ваши кастрюли. Я не могу нести за них ответственность. Возвращаю.
Я видела, как кровь отливает от ее лица. Как ее пальцы судорожно сжали край коробки. Она пыталась найти взгляд Максима — своего спасителя, свою опору. Но Максим смотрел на меня. Смотрел так, будто видел впервые. В его глазах был не ужас, а… изумление. И что-то похожее на уважение.
— Диана… это же просто кастрюли… — попытался он вставить, но голос его сорвался.
— Нет, Максим, — повернулась я к нему. — Это не кастрюли. Это — граница. И я только что ее очертила. Красиво, как ты видишь. И публично.
Я снова посмотрела на свекровь. Она была разбита. Унижена. Я не чувствовала торжества. Я чувствовала абсолютную, леденящую ясность.
— И, кстати, — добавила я, мой голос снова стал тихим, но каждое слово звенело, как разбитое стекло, — раз уж с кастрюлями покончено… Я освободила себя от этого груза. И больше не считаю своим долгом накрывать на стол, когда вы приезжаете. И знаете что?
Я сделала паузу, окинула взглядом гостей, своего мужа, ее бледное, побежденное лицо.
— Жизнь стала спокойнее.
Повернулась и вышла на балкон. Дверь за мной тихо закрылась, отсекая ту гробовую тишину, что осталась в гостиной. Я облокотилась на перила и вдохнула полной грудью. Воздух был холодным, колючим, чистым. Таким чистым, каким не был уже много месяцев.
Из квартиры доносились приглушенные звуки — возмущенный шепот тетушки, потом голос Максима, не кричащий, а твердый: «Мама, я тебе вызову такси». Слов других гостей я не разобрала, да мне было и не нужно.
Я смотрела на огни города, на темное небо, и во мне не было ни злости, ни горечи. Была пустота. Но не та, отчаянная, что была после ее первого визита, а светлая, просторная. Как в новой квартире после ремонта, когда все вещи еще не занесли, и можно свободно дышать и представлять, какой будет жизнь.
Он вышел на балкон минут через двадцать. Мы стояли молча, плечом к плечу, глядя в одну точку вдали.
— Жестко, — наконец произнес он.
— Справедливо, — поправила я.
— Она плакала.
— Ее слезы ты увидел сразу. А я плакала два месяца. И ты этого не замечал.
Он вздохнул. Глубоко. Кивнул, подтверждая мои слова.
— Что будем делать? — спросил он.
— Жить, — ответила я. — Сначала научимся жить вдвоем. А потом… посмотрим.
Я повернулась и прошла в квартиру. Гости уже разошлись. На столе стояла та самая коробка с кастрюлями. Рядом с ней — моя одинокая, прекрасная ваза.
Я не стала ничего убирать. Просто прошла на кухню, налила себе стакан воды и выпила его, глядя в окно. На свои полки. На свои кастрюли. На свою жизнь.
Она стала спокойной. Наконец-то.