Солнце припекало макушку, и Анна Петровна, прикрыв глаза ладонью, смотрела на свои розы. Они в этом году цвели как безумные — багровые, тяжёлые, с бархатными лепестками, от которых исходил такой густой аромат, что, казалось, его можно было резать ножом и намазывать на хлеб. Муж, Фёдор, сажал их ещё тогда, когда на месте этого дома был только фундамент и четыре колышка. «Будет, Анечка, у тебя самый красивый сад во всём посёлке», — говорил он, вытирая пот со лба. И ведь не обманул.
Она присела на старую, выцветшую скамейку, ту самую, что Фёдор сколотил из оставшихся досок. Краска давно облупилась, дерево стало серым и шершавым, но Анна Петровна ни за что бы не променяла её на новомодные пластиковые стулья, которые так хотела привезти сюда Ирина. Всё здесь было живым, всё дышало воспоминаниями. Вот яблоня, под которой они прятались от летнего ливня, а вот старые качели, на которых до сих пор, если присмотреться, можно было разглядеть выцарапанное неумелой рукой слово «Виталик». Сын.
В груди привычно защемило. Она достала из кармана старенького халата телефон, нажала на кнопку. Экран не загорелся. Опять забыла поставить на зарядку. Да и зачем? Сын звонил редко, в основном по делу: «Мам, забери Леночку из садика», «Мам, у нас трубы прорвало, можешь приехать, мастера дождаться?», «Мам, мы на выходные к тебе, нажарь картошки». Он никогда не спрашивал, как она. Он просто знал, что она есть. Как эта скамейка, как яблоня, как дом. Она — часть пейзажа, надёжная и неизменная.
Из калитки донёсся скрип. Анна Петровна вздрогнула. Не ждала никого. По тропинке, выложенной битым кирпичом, к дому шли трое. Впереди — Ирина, невестка, в белоснежных брюках и на каблуках, которые то и дело вязли в мягкой земле. За ней, чуть отстав, шёл Виталий, неся в одной руке сумку-холодильник, а другой ведя за руку Леночку, внучку.
— Мама! Ты чего тут прячешься? Мы тебе звонили-звонили! — крикнул Виталий ещё издалека. Голос у него был усталый.
— Телефон сел, Витюш, — Анна Петровна поднялась навстречу, расправляя халат. — Что же вы не предупредили? Я бы хоть пирогов напекла.
— А мы сюрпризом! — прощебетала Ирина, подходя ближе и дежурно чмокая свекровь в щёку. От неё пахло духами, городом и чем-то ещё, чужим и непонятным. — Ой, ну что за вид у тебя, Анна Петровна? Вся в земле, как крот.
Анна Петровна промолчала, только крепче обняла Леночку. Внучка прижалась к ней, уткнувшись носом в старый халат. Пахла она солнцем и детством.
— Ба, а ты мне компот сварила? — спросила она, не поднимая головы.
— Сварила, моя хорошая, сварила. И с вишней, и со смородиной. Всё как ты любишь.
Пока Анна Петровна суетилась на кухне, гремя кастрюлями и доставая из холодильника всё, что там было, молодые расположились в гостиной. Она слышала их приглушённые голоса. Ирина говорила быстро, напористо, Виталий отвечал односложно, мычал что-то в ответ.
— …говорю тебе, это идеальный вариант! Место шикарное, сосны кругом. И не надо будет в этой развалюхе ковыряться!
— Ира, ну перестань, это мамин дом…
— Ой, да что она в нём видит? Пыль да сквозняки! Ей самой же лучше будет. Деньги в банк положим, проценты капать будут. Купим ей путёвку в санаторий. Она же мечтала!
Анна Петровна замерла с тарелкой в руках. Руки похолодели. Они говорили про её дом. Про её сад. Про её розы.
Она вошла в комнату, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— О чём это вы, детки?
Ирина обернулась, на её лице была натянутая улыбка.
— Анна Петровна, мы тут как раз о вас заботимся! Думаем, как бы вам жизнь облегчить. Вот, Виталик, расскажи маме нашу идею.
Виталий поднял на мать глаза. В них была виноватая тоска. Он всегда был таким — мягким, нерешительным. Фёдор говорил: «Зато добрый». Но сейчас от этой доброты было только хуже.
— Мам… Тут такое дело… Мы дачу присмотрели. Новую. В коттеджном посёлке. Там и охрана, и все удобства…
— А эта чем плоха? — тихо спросила она, ставя тарелку с нарезанными огурцами на стол.
— Ну как чем? — вмешалась Ирина, не дав сыну договорить. — Ремонта требует! Крыша течёт, полы скрипят. А сколько денег в неё вбухивать надо? А так — продадим этот участок, добавим немного и купим новый дом. Будем все вместе летом отдыхать! Леночке там и бассейн будет, и детская площадка. Не то что здесь — одни грядки да крапива.
— Здесь розы, — сказала Анна Петровна, и сама удивилась, каким твёрдым получился голос. — Их твой дед сажал.
— Ой, ну что за сентиментальность! Розы и там посадим, ещё лучше! — отмахнулась Ирина.
Весь вечер Анна Петровна чувствовала себя лишней в собственном доме. Они вели себя как хозяева. Ирина ходила по комнатам, брезгливо трогая старую мебель, заглядывала в шкафы, цокала языком. Виталий сидел на веранде, уткнувшись в телефон, и делал вид, что ничего не происходит. Даже Леночка, обычно не отходившая от бабушки, была поглощена новым планшетом, который ей купили родители.
Ночью Анна Петровна не спала. Она лежала и слушала, как скрипит старый дом. Каждый скрип был ей знаком, как родной голос. Этот дом был продолжением её самой. Вырвать её отсюда — всё равно что вырвать сердце. Она вспоминала, как они с Фёдором клеили здесь обои, как смеялись, когда он случайно опрокинул на себя ведро с клеем. Как родился Виталик, и они привезли его сюда, крошечного, в кружевном одеяльце. Здесь прошла вся её жизнь. А теперь пришли молодые, сильные, и сказали, что её жизнь — это хлам, от которого нужно избавиться.
Утром скандал разразился с новой силой. За завтраком Ирина как бы невзначай обронила:
— Я, кстати, риелтора на завтра вызвала. Пусть оценит участок. Тут же земля дорогая, сотки на вес золота.
Анна Петровна выронила ложку. Она звякнула о блюдце.
— Какого риелтора? Ира, ты в своём уме? Я не давала никакого согласия!
— А чего вас спрашивать? Дом-то на Виталика оформлен! — с вызовом ответила невестка. — Он собственник, он и решает.
Анна Петровна посмотрела на сына. Он отвёл глаза.
— Витя? Это правда?
— Мам, ну пойми, так будет лучше для всех, — промямлил он. — Ира права, мы же о тебе заботимся. Тебе тяжело одной тут справляться…
— Мне не тяжело! — она встала из-за стола, чувствуя, как к лицу приливает кровь. — Мне тяжело, когда в мой дом приходят и начинают распоряжаться моей жизнью! Это мой дом! Я его строила!
— Ну вот опять началось! — закатила глаза Ирина. — Вечно у вас трагедии на пустом месте! Мы вам лучшей жизни хотим, а вы…
— Я не просила у вас лучшей жизни! Я просила оставить в покое мою!
Слово за слово, крик нарастал. Леночка испуганно смотрела то на маму, то на бабушку. Виталий пытался что-то сказать, но его никто не слушал.
— Всё, с меня хватит! — визгливо крикнула Ирина. — Мы уезжаем! Но раз ты так, по-плохому, то и мы будем по-плохому! Виталик, мы забираем ключи. Чтобы она тут делов не натворила, пока нас нет. А то ещё подожжёт назло.
— Ира, ты с ума сошла! — Виталий вскочил. — Какие ключи? Это мамин дом!
— Твой дом! Он по документам твой! И я, как твоя законная жена, имею право…
Ирина развернулась и пошла к вешалке в прихожей, где на гвоздике висела связка. Анна Петровна, поняв её намерение, бросилась наперерез. Она вцепилась в ключи первой.
— Не отдам! — выдохнула она.
И вот тогда это и случилось. Ирина, потеряв всякое самообладание, рванула к ней. Её лицо исказилось от злобы.
— Ключи, чёрт возьми, сию же секунду! Или я сама тебя вышвырну вон!
Она дёрнула так сильно, что Анна Петровна едва устояла на ногах, ударившись плечом о косяк. Ключи выпали из её ослабевших пальцев и с лязгом упали на пол. Ирина тут же нагнулась, схватила их и сунула в карман.
— Виталик, Лена, в машину! Быстро!
Они ушли, хлопнув дверью. Через минуту взревел мотор, и машина, вздымая пыль, скрылась за поворотом.
Анна Петровна осталась одна. Она медленно сползла по стене на пол. В ушах звенело. Плечо болело. Но страшнее всего было не это. Страшнее всего было ледяное опустошение внутри. Её предали. Самые близкие люди. Сын, которого она носила на руках, для которого жила всю свою жизнь, молча смотрел, как чужая, злая женщина вышвыривает её из собственного дома.
Она не знала, сколько просидела так на полу. Час, два. Потом поднялась. Подошла к окну. Розы всё так же цвели, солнце всё так же светило. Мир не заметил её трагедии. Она подошла к телефону, тому, что с диском, стационарному. Сняла трубку. Длинные гудки. Связь оборвали за неуплату ещё на прошлой неделе. Она всё собиралась съездить в город, заплатить, но… не до того было.
Она была в ловушке. Без ключей, без телефона, без денег. До города десять километров пешком. В её возрасте — непосильная задача.
Она вышла на крыльцо. Села на ступеньку. И заплакала. Не навзрыд, а тихо, беззвучно, как плачут старики. Слёзы текли по морщинам, капали на старый халат. Она плакала о своей глупости, о своей слепой материнской любви, которая позволила вырасти этому безвольному, чужому мужчине из её маленького, ласкового Витюши. Она плакала о Фёдоре, который никогда бы не позволил так с ней обращаться.
Когда слёзы высохли, на смену отчаянию пришла холодная, звенящая ярость. Нет. Она не будет сидеть здесь и ждать, пока её приедут выселять. Хватит. Она была хозяйкой своей жизни слишком недолго, чтобы так просто отдать её.
Она вспомнила про дядю Мишу, соседа с дальнего конца улицы. У него был старенький «Москвич», который он ласково звал «ласточкой». Он иногда подвозил её до станции.
Путь до его дома показался вечностью. Ноги подкашивались, сердце стучало где-то в горле. Дядя Миша, к счастью, оказался дома, ковырялся в своём огороде. Увидев бледное, осунувшееся лицо соседки, он всплеснул руками.
— Петровна! Ты чего? На тебе лица нет!
Она ничего не стала объяснять. Просто сказала:
— До города довези, Михайлович. Срочно надо.
Всю дорогу она молчала, глядя в окно. Дядя Миша тоже не лез с расспросами, только изредка косился на неё с тревогой. Он высадил её у подъезда её городской квартиры. Той самой, что досталась ей от родителей. Той самой, где были прописаны и Виталий, и Ирина, и Леночка.
Поднявшись на свой этаж, она достала из потайного кармашка в сумке, с которой ездила на дачу, свой ключ. Единственный, который остался. Руки дрожали, она не сразу попала в замочную скважину. Дверь открылась.
Квартира встретила её тишиной и запахом чужих духов. Ирининых. На вешалке висел её модный плащ, на тумбочке стояли её туфли. Они явно собирались жить здесь, пока продают дачу.
Анна Петровна прошла в свою комнату. Всё было на месте. Её старый диван, её фотографии в рамках. Она села на край дивана. И впервые за много лет почувствовала не усталость, а прилив сил. Глупая, слепая любовь умерла там, на даче, на полу в прихожей. Родилась кто-то другая. Женщина по имени Анна Петровна.
Она нашла старую записную книжку. Полистала. Нашла номер телефона Семёна, сына своей давней подруги. Он был юристом.
— Сёмочка, здравствуй, это тётя Аня, — сказала она в трубку ровным, незнакомым самой себе голосом. — Мне нужна твоя помощь.
Вечером в её дверь позвонили. Она посмотрела в глазок. На площадке стояли Виталий и Ирина. Лица у них были растерянные. Они не могли открыть дверь своим ключом.
Она не открыла.
Они стали звонить настойчивее, потом стучать.
— Мама! Ты дома? Открой! Что с замком? — кричал Виталий.
Анна Петровна подошла к двери.
— Я дома, Витя, — сказала она громко и чётко. — А вы — нет.
— Что это значит? — раздался возмущённый голос Ирины. — Мы здесь прописаны!
— Прописка не даёт права собственности, Ирочка. Мне это сегодня очень хорошо объяснили. Квартира моя. И я не хочу вас здесь видеть.
За дверью наступила тишина. Потом сын заговорил снова, уже умоляющим тоном:
— Мам, ну ты чего? Ну прости нас. Ира погорячилась… Мы не хотели… Пусти, нам переночевать негде.
— У вас есть деньги от продажи моего дома, — холодно ответила она. — Снимите гостиницу.
— Мы его не продали ещё! Мам, открой, пожалуйста! Давай поговорим!
— Мы уже поговорили. На даче. Ты всё сказал своим молчанием.
Она отошла от двери и включила телевизор. Стук и крики продолжались ещё минут двадцать, потом стихли. Она знала, что это не конец. Это только начало войны. Но впервые в жизни она была к ней готова.
На следующий день она поехала на дачу. С мастером. Он вставил новые замки в дверь и в калитку. Потом она долго ходила по саду. Подошла к розам. Один куст был сломан — видимо, когда они спешно уезжали. Она аккуратно подвязала его, обрезала увядшие цветы.
Вечером ей позвонил Семён.
— Анна Петровна, я всё изучил. Дача оформлена на сына по договору дарения, который вы подписали пять лет назад. Оспорить его будет очень сложно. Практически невозможно.
Сердце ухнуло.
— То есть… всё? — прошептала она.
— Не совсем. Есть один нюанс. В договоре прописано, что вы сохраняете право пожизненного проживания в этом доме. Выкинуть вас оттуда они не имеют никакого права. Это уголовно наказуемо. Так что сидите там спокойно. А вот с квартирой всё проще. Она ваша, и только ваша. Можем хоть завтра подать иск о их выселении.
— Не надо иска, Сёма. Пока не надо.
Она положила трубку. Значит, дом всё-таки его. Но жить в нём может она. Какая горькая ирония.
Она осталась на даче. Одна. Впервые за много лет тишина не угнетала, а успокаивала. Она работала в саду, читала старые книги, вечерами сидела на крыльце и смотрела на звёзды. Она училась жить для себя.
Через неделю к калитке подъехала машина. Из неё вышел один Виталий. Он долго стоял, не решаясь войти. Потом набрал её номер.
— Мам, я у калитки. Можно войти?
— Зачем? — ровно спросила она.
— Поговорить. Пожалуйста.
Она открыла. Он вошёл, виновато опустив глаза. В руках у него был пакет.
— Я тебе продукты привёз. И… вот.
Он протянул ей связку ключей. Тех самых.
— Ирина их в машине бросила. Сказала, ей твой сарай не нужен. Она к матери уехала.
Анна Петровна молча взяла ключи. Они были холодными.
— Спасибо, — сказала она.
Они долго молчали. Виталий переминался с ноги на ногу.
— Мам… Прости меня. Я… я дурак. И трус. Я всегда боялся её разозлить. Она… она умеет так давить.
— Она умеет, а ты позволяешь, — негромко ответила Анна Петровна. — Дело не в ней, Витя. Дело в тебе.
Он поднял на неё глаза. В них стояли слёзы. Взрослый, сорокалетний мужчина стоял перед ней и плакал, как маленький мальчик.
— Что мне делать, мама?
В этот момент ей захотелось, как раньше, обнять его, прижать к себе, сказать, что всё будет хорошо. Но та, прежняя Анна Петровна, умерла.
— Жить, Витя. Просто жить. Своей головой. Принимать свои решения. И нести за них ответственность.
Она не позвала его в дом. Поговорив ещё немного у калитки, он уехал.
Анна Петровна вернулась к своим розам. Она смотрела на багровые цветы, и на душе у неё было странное чувство. Смесь горечи и покоя. Она потеряла сына, каким знала его всю жизнь. Но обрела себя. И, наверное, это была справедливая цена.
Она отперла дверь новым ключом, вошла в дом и плотно закрыла за собой дверь. Свой дом. Своя жизнь. И теперь она точно знала, что больше никогда и никому не позволит забрать у неё ключи. Ни от дома, ни от собственного сердца.