Вечер пятницы был идеальным. Из тех, что показывают в рекламе счастливой семейной жизни. За окном лениво сыпал мелкий, почти весенний снег, фонари отбрасывали на сугробы тёплые оранжевые пятна. В квартире пахло выпечкой — моя жена Лена испекла свой фирменный яблочный пирог с корицей. Мы сидели на диване, укрывшись одним пледом, и смотрели какой-то незамысловатый сериал. Я машинально перебирал её мягкие волосы, вдыхал знакомый аромат шампуня и думал о том, как же мне повезло. Нам было по тридцать два года, вместе мы были уже десять лет, из которых пять в браке. Мы прошли через многое, но научились главному — ценить тихие моменты, как этот.
Лена положила голову мне на плечо.
— Как думаешь, они в итоге будут вместе? — прошептала она, кивая на экран.
— Обязательно, — уверенно ответил я. — В таких сериалах всегда хороший конец.
Она улыбнулась. Я почувствовал эту улыбку скорее кожей, чем увидел. В это самое мгновение идиллию разорвал резкий, пронзительный звонок мобильного телефона. Он лежал на журнальном столике и вибрировал так, будто от этого зависела чья-то жизнь. На экране высветилось «Мама». Сердце неприятно ёкнуло. Мама редко звонила после девяти вечера, только если случалось что-то экстренное.
Только бы не проблемы со здоровьем, только бы не это, — пронеслось в голове.
Я потянулся за телефоном, Лена тоже напряглась и села ровнее, убрав ноги с дивана.
— Да, мам, привет. Что-то случилось? — я старался, чтобы голос звучал спокойно.
Тишину в ответ разорвали громкие, сдавленные рыдания. Не плач, а именно рыдания — глубокие, надрывные, от которых у меня всё внутри похолодело.
— Мама? Ты меня слышишь? Что произошло?
— Сынок… — её голос срывался, дрожал, тонул в слезах. — Сыночек… Она… она выгнала меня!
Я замер, не понимая. Лена вопросительно смотрела на меня, её брови сошлись у переносицы.
— Кто «она»? Мам, я не понимаю, говори яснее.
— Твоя Лена! Твоя жена! — выкрикнула она в трубку с такой болью, будто её ранили. — Я приехала к вам в гости, привезла пирожков… А она… она накричала на меня, сказала, что я ей надоела… И выставила за дверь! Прямо на улицу!
Я посмотрел на Лену. Она сидела рядом, на ней была домашняя пижама с милыми котиками, волосы собраны в небрежный пучок. На лице — полное недоумение. Она не могла быть сейчас у моей мамы. Они жили в разных концах города, ехать минимум час.
— Мам, подожди. Лена здесь, со мной. Мы весь вечер дома. Ты ничего не путаешь?
— Она не с тобой! — закричала мама ещё громче. — Ты что, не веришь родной матери? Она была здесь! Мы поругались, и она вышвырнула меня! Сынок, мне так холодно… Я стою у подъезда… Она даже вещи собрать не дала! Мои таблетки, тёплый платок — всё там осталось!
В голове всё смешалось. Как это возможно? Лена сидит передо мной. Но мама… мама никогда так не плакала. Её слёзы были настоящими, я слышал это. Я чувствовал её отчаяние через сотни километров телефонных проводов.
— Ты должен что-то предпринять! — её голос перешёл в жалобный шёпот. — Ты же мой единственный сын… Защити меня…
Лена, видя моё побелевшее лицо, беззвучно спросила: «Что?».
Я прикрыл динамик рукой.
— Моя мама говорит, что ты только что выгнала её из её же дома.
Она уставилась на меня так, словно я сказал, что на улице приземлилась летающая тарелка. Её глаза округлились, рот приоткрылся от изумления.
— Что? Но… я же здесь. С тобой. Весь день. Я из дома не выходила.
Я снова поднёс трубку к уху.
— Мам, я не понимаю. Как это могло произойти, если Лена сидит рядом со мной на диване?
— Значит, это была не она! — вдруг сменила тактику мама. — Значит, кто-то другой! Взломали квартиру! Господи, там же все документы! Сынок, приезжай скорее! Мне страшно!
Я вскочил. Взломали? Это уже серьёзно.
— Хорошо, мам, я сейчас приеду. Ты где именно? У подъезда?
— Да, у подъезда… Только приезжай один, без неё! Я её видеть не могу! — снова зарыдала она. И бросила трубку.
Я стоял посреди комнаты, оглушённый. Лена смотрела на меня испуганно.
— Что там случилось? Какой взлом?
— Я не знаю. Мама плачет, говорит, её выгнали, вещи остались в квартире. Сначала сказала, что это ты, потом — что взлом. Я поеду, разберусь.
— Я с тобой.
— Нет, — отрезал я, уже натягивая джинсы. — Она просила приехать одному. Не хочу её ещё больше нервировать. Сиди дома, я позвоню.
Я не мог сложить два плюс два. Плачущая мать. Спокойная жена дома. Обвинения, которые сменяются паникой из-за взлома. Что-то было ужасно, катастрофически неправильно. Наспех накинув куртку и схватив ключи от машины, я выбежал из квартиры, оставив за спиной недоеденный пирог, тёплый плед и растерянную жену. Воздух на лестничной клетке показался ледяным. Запах корицы сменился запахом тревоги.
Дорога до маминого дома заняла сорок минут, которые показались вечностью. Я гнал машину, мысленно прокручивая в голове десятки сценариев. Может, у мамы начались проблемы с памятью? Какая-то путаница в голове? Или она что-то не так поняла? Но её слёзы… Они были слишком настоящими. Рыдания униженного, обиженного человека. Я никогда не слышал, чтобы моя сильная, властная мама так плакала. Она всегда была скалой, опорой. А тут — беспомощный, испуганный ребёнок. Образ Лены, моей доброй, нежной Лены, которая кричит на пожилую женщину и вышвыривает её на мороз, никак не укладывался в голове. Но и поверить, что мама способна на такую чудовищную ложь, я тоже не мог.
Подъехав к её дому, я ожидал увидеть трагическую картину: мама, кутающаяся в тонкое пальто, стоит под фонарём, одинокая и несчастная. Но у подъезда никого не было. Вообще. Пустая заснеженная скамейка, тёмные окна первого этажа. Я набрал её номер. Гудки шли, но она не отвечала. Сердце заколотилось ещё сильнее. Может, ей стало плохо? Увезли в больницу?
Я выскочил из машины и бросился к двери подъезда. Дёрнул ручку — заперто. Позвонил в домофон её квартиры. Тишина. Ещё раз. Снова тишина. Я начал звонить всем подряд, надеясь, что кто-то откроет. Наконец сонный мужской голос ответил: «Да?», и дверь пискнула.
Я взбежал на её третий этаж, перепрыгивая через ступеньки. Дверь в её квартиру была целой, без следов взлома. Замок выглядел нетронутым. Я нажал на звонок. Один раз, второй, третий. Никакой реакции. Потом начал колотить в дверь кулаком.
— Мама! Это я, открой!
Из соседней квартиры номер сорок два вышла старушка, баба Валя, которая знала меня с детства. Она была в старом халате и с бигуди на голове.
— Олежек, ты чего шумишь? Ночь на дворе.
— Баб Валь, здравствуйте. Вы маму не видели? Она мне позвонила, сказала, что её из квартиры выгнали, что тут взлом…
Бабушка посмотрела на меня с искренним удивлением.
— Кого выгнали? Анну твою? Да ты что, сынок. Я её днём видела, часа в четыре. Она с чемоданом выходила. С таким, на колёсиках. Весёлая такая, нарядная. Такси ждала. Я ещё спросила: «Анна Петровна, в отпуск собрались?». А она мне подмигнула и говорит: «Можно и так сказать, Валентина. Еду справедливость восстанавливать». Села в машину и уехала.
Я замер, вцепившись в дверной косяк. Чемодан. Такси. «Еду справедливость восстанавливать». Что за бред? Какая справедливость?
— С чемоданом? Вы уверены?
— Да абсолютно уверена! — махнула рукой баба Валя. — Я как раз в магазин шла. Она ещё мне рукой помахала на прощание. Никакого скандала не было, тишина весь день.
В голове что-то щёлкнуло. Детали начали складываться в странную, уродливую мозаику, которая мне совсем не нравилась. Я поблагодарил соседку и снова набрал мамин номер. На этот раз она ответила почти мгновенно, но голос был уже не рыдающий, а просто уставший и обиженный.
— Сынок, ты где? Я тебя жду, замёрзла вся.
Ложь. Наглая, беспардонная ложь. У меня перехватило дыхание.
— Мам, я у твоей двери. Где ты?
На том конце провода повисла пауза. Тягучая, напряжённая.
— Как… у двери? Я… я отошла в магазинчик за углом, погреться. Сейчас подойду.
Я не стал ждать. Я спустился вниз, сел в машину и стал смотреть на подъезд. Пять минут, десять, пятнадцать. Никто не появился. Ни из-за угла, ни со стороны магазина. Она врёт. Она мне врёт в каждом слове. Но зачем? Какой в этом смысл?
Я позвонил снова.
— Мам, я тебя не вижу. В каком ты магазине? Я подойду.
— Ой, сынок… — голос снова стал жалобливым. — Мне тут так плохо стало, голова закружилась. Подруга моя, тётя Галя, мимо проезжала, увидела меня и к себе забрала. Я у неё. Не волнуйся. Ты домой поезжай. А завтра что-нибудь решим.
Тётя Галя. Её лучшая подруга. У меня был её номер. Я отключился, не сказав ни слова, и тут же набрал его.
— Галина Ивановна, здравствуйте, это Олег, сын Анны. Мама у вас?
— Олежек, привет! — бодро ответила она. — Нет, милый. Аня мне сегодня утром звонила, сказала, что к сестре в Тверь на недельку едет. Просила цветы поливать. А что, она не доехала?
Тверь. Неделя. Сестра. Чемодан. И фраза «еду справедливость восстанавливать». Пазл сложился. Это была не паника, не болезнь. Это был план. Жестокий, продуманный спектакль, разыгранный для одного зрителя — для меня.
Я сидел в холодной машине и смотрел на тёмные окна маминой квартиры. Чувство беспокойства сменилось ледяной пустотой. Я вспомнил, как она плакала в трубку. Как убедительно звучала её боль. Актриса. Великая актриса. Но зачем? Зачем нужно было устраивать этот цирк? Чтобы что? Чтобы я примчался, поверил ей и набросился на Лену? Чтобы мы поссорились?
Я завёл машину. Руки слегка дрожали. Я ехал домой, но уже не гнал. Скорее наоборот, тянул время, откладывая момент, когда мне придётся посмотреть в глаза своей жене. Жене, которую я на долю секунды заподозрил в чудовищной жестокости. Меня мутило от стыда. Как я мог? Как я мог даже допустить такую мысль?
Я вошёл в квартиру тихо, как вор. Лена не спала. Она сидела в кресле, укутавшись в тот самый плед, и ждала меня. Пирог на столе остыл. Сериал давно закончился. Увидев меня, она вскочила.
— Ну что? Что там? Взлом? С мамой всё в порядке?
Я молча снял куртку, подошёл к ней и просто обнял. Крепко, отчаянно, уткнувшись носом в её волосы. Она замерла на секунду, а потом обняла меня в ответ.
— Всё хорошо, — тихо сказала она, будто успокаивая меня, а не спрашивая.
— Прости меня, — прошептал я. — Просто прости.
— Тебе не за что извиняться. Это же твоя мама. Я понимаю.
— Нет, не понимаешь, — я отстранился и посмотрел ей в глаза. — Это всё было… ложью. Спектаклем. Она собрала чемодан и уехала к сестре в Тверь. Сама. Ещё днём.
Лена слушала молча, её лицо не выражало ни удивления, ни злорадства. Только глубокую, бесконечную усталость. Как будто она знала, что рано или поздно нечто подобное произойдёт.
— Понятно, — только и сказала она.
— Нет, не понятно! — во мне вскипела злая обида. Уже не на маму, а на саму ситуацию. — Зачем ей это было нужно?!
Лена вздохнула и села на диван.
— Наверное, из-за нашего утреннего разговора.
Я напрягся.
— Какого разговора?
— Она звонила утром, когда ты был в душе. Спрашивала, приедем ли мы на выходные помогать ей с ремонтом на даче. Я сказала, что мы не сможем. Что мы обещали моим родителям помочь перевезти мебель. И что мы очень устали за неделю.
Я вспомнил этот разговор. Лена сказала мне, что мама звонила и они всё решили.
— И что? — спросил я.
— И она обиделась. Сказала, что я отвадила тебя от родной матери. Что для тебя теперь важнее мои родители, а не она. Что я плохая жена. Мы немного повздорили. Я пыталась объяснить, но она бросила трубку. Я не стала тебе говорить, не хотела портить вечер. Думала, она остынет и всё будет хорошо. Видимо, не остыла.
Теперь всё встало на свои места. Мелкая бытовая ссора, раздутая до вселенской трагедии. Ревность. Желание вернуть контроль. Заставить меня выбирать. И я чуть не попался в эту ловушку. Я сел рядом с Леной, взял её холодные руки в свои.
— Она… она чудовище.
Лена покачала головой.
— Она не чудовище, Олег. Она просто очень одинокая и несчастная женщина. И она боится тебя потерять.
Её великодушие поразило меня до глубины души. В тот момент, когда я был готов рвать и метать, она нашла в себе силы для сочувствия.
Всё это было слишком. Слишком жестоко и слишком грязно. Я достал телефон, открыл галерею и нашёл недавнее фото. Мама, Лена и я на моём дне рождения три недели назад. Мы все улыбались. Мама обнимала Лену за плечи. Какая фальшь. Какая чудовищная, продуманная фальшь. Я удалил фотографию. Мне стало физически дурно от осознания того, как долго этот план мог зреть в её голове.
Я должен был услышать это от неё. Я должен был посмотреть в глаза этой лжи. Я снова набрал её номер. Она ответила сонным, якобы заспанным голосом.
— Да, сынок?
— Мам, я хочу задать тебе всего один вопрос. Зачем?
Она молчала несколько секунд.
— Ты о чём, милый? Я не понимаю…
— Тётя Галя сказала, что ты уехала в Тверь. Соседка видела тебя днём с чемоданом. Весёлую и нарядную. Так что давай без спектаклей. Зачем ты это сделала?
Пауза. А потом её голос изменился. Исчезла вся дрожь и жалость. Он стал жёстким, стальным, полным ядовитой обиды.
— Ах, вот как! Уже наябедничали! А что мне оставалось делать?! Что?! Ты меня совсем не слышишь! Эта твоя жена тебя против меня настраивает! Я для тебя всю жизнь жила, всё тебе отдавала, а ты выбрал её! Я хотела, чтобы ты открыл глаза! Чтобы ты увидел, как она с лёгкостью от тебя откажется, стоит тебе только слово против неё сказать! Я хотела, чтобы ты вспомнил, кто твоя настоящая семья!
Я слушал этот поток обвинений и не чувствовал ничего, кроме опустошения. Это был не крик отчаяния. Это было самооправдание. Она не раскаивалась. Она была уверена в своей правоте.
— Ты добилась своего, мам, — сказал я тихо, но твёрдо. — Я действительно открыл глаза. Я увидел. Спасибо тебе за этот урок.
И я нажал отбой. Заблокировал её номер. Потом ещё один. И ещё. Все её номера, которые я знал. Я сидел и смотрел в тёмный экран телефона. Мир не перевернулся. Он не рухнул. Он просто встал на своё законное место. Маска, которую она носила годами, наконец-то спала, и под ней оказалось уродливое лицо манипуляции и эгоизма. Боль от предательства была острой, но ещё острее было чувство облегчения. Будто с плеч свалился огромный, тяжёлый камень, который я носил всю свою жизнь, даже не осознавая его веса.
Я повернулся к Лене. Она смотрела на меня с тревогой и состраданием.
— Всё? — тихо спросила она.
Я кивнул.
— Всё.
Я подошёл и обнял её. Она прижалась ко мне, и я почувствовал, как напряжение медленно отпускает её. Мы стояли так посреди комнаты несколько минут в полной тишине. И в этой тишине было больше понимания, чем в любых словах. Но потом Лена тихо сказала, и её слова стали последним, самым уродливым мазком на картине этого вечера.
— Олег… Она не просто ушла.
Я отстранился и посмотрел на неё.
— В смысле?
— Перед тем, как она бросила трубку утром, она сказала одну вещь… Сказала: «Я заберу то, что тебе дорого, чтобы ты поняла, каково это — терять». Я тогда не придала значения… А сейчас…
Лена подошла к старинному комоду, который достался ей от бабушки, и открыла верхний ящик. Она пошарила рукой внутри и замерла. Потом медленно повернулась ко мне. В её руках была пустая бархатная коробочка.
— Пропала бабушкина брошь. Старинная, с маленьким гранатом. Она всегда здесь лежала. Мама знала, как я ей дорожу. Она приходила на прошлой неделе, просила посмотреть… Видимо, тогда и забрала.
Это был удар под дых. Дело было не в стоимости. Брошь почти ничего не стоила в денежном эквиваленте. Но это была единственная вещь, которая осталась у Лены от её любимой бабушки. Мама знала это. Она знала, и ударила в самое больное место. Не просто солгала, не просто попыталась разрушить наш брак. Она совершила мелкую, подлую кражу, чтобы причинить ещё больше боли. Чтобы наказать.
Прошло несколько месяцев. Мама пыталась выходить на связь через общих знакомых, родственников. Передавала, что раскаивается, что была не в себе. Её сестра звонила мне, говорила, что я жестокий сын, что мать плачет целыми днями. Я не отвечал. Я не чувствовал ни злости, ни желания мстить. Только холодную, звенящую пустоту на том месте, где раньше была сыновья любовь. Я не мог простить не ложь. Я не мог простить умысел. Осознанное, хладнокровное желание причинить боль самым близким людям ради удовлетворения собственного эго.
Мы с Леной так и не вернули ту брошь. Я думаю, мама её выбросила или спрятала так, что никогда не найдут. Но мы обрели нечто большее. Наш дом очистился от ядовитого присутствия. Воздух стал более лёгким. Мы стали ещё ближе, наша связь, прошедшая через этот уродливый тест на прочность, закалилась, стала нерушимой. Иногда по вечерам, сидя на том же диване, я смотрю на Лену и понимаю, что семья — это не кровь. Семья — это там, где тебя никогда не предадут. Где твоё сердце в безопасности.