Алиса рисовала папу черным комочком. Маленьким, с глазками-буравчиками и огромным ртом, из которого вырывались зазубренные треугольники. Наташа смотрела на этот рисунок, стоя над столом с мокрой тряпкой в руке, и не могла пошевелиться. Девочка старательно вывела фиолетовым фломастером: «Это папа сердится». И написала свое имя — печатными, корявыми буквами.
— Мам, красиво? — Алиса подняла на нее глаза, чистые, как утренний свет.
— Очень… выразительно, — выдавила Наташа. Комок подкатил к горлу такой тугой и колючий, что, казалось, перехватило дыхание.
Она отвернулась, сделала вид, что вытирает уже идеально чистую столешницу. Рука дрожала. Вот так. Вот так ее дочь видит отца. Не сильным, не большим, не защитником. А черным кричащим комочком. В ее собственном альбоме, рядом с розовыми пони и улыбающимся солнцем.
Дверь щелкнула — жестко, отрывисто. Это Игорь. Он не приносил в дом тепло, он лишь возвращался на свою территорию. Словно забирал свое законное пространство, вытесняя созданную ими атмосферу покоя. Наташа инстинктивно сунула рисунок в папку с раскрасками.
— Привет, — бросила она в пространство прихожей.
В ответ — мычание. Пока он снимал ботинки (они с грохотом падали на пол, а не ставились на обувную полку), Наташа уже мысленно пробежалась по списку возможных претензий. Ужин не тот. Кот опять лезет под ноги. Вода в чайнике остыла. Она научилась считывать его настроение по звуку, с которым ключ поворачивается в замке. Сегодня звук был колючим.
Он прошел на кухню тяжелой походкой, заполняя собой все пространство. Воздух сгустился, стал тягучим, как сироп.
— Че там по еде? — уставился он в холодильник, спиной к ней.
— Куриный суп, — ответила Наташа, продолжая вытирать стол. — И гречка с котлетой.
— Опять эта бодяга? Ты что, не могла ничего нормального приготовить? Я на работе пахал как лошадь, а меня встречают объедками.
Она промолчала. Молчание было ее главным щитом. Стена, в которую он долбился снова и снова, но которая пока что держалась.
— Игорь, я устала, — тихо сказала она. — С Алисой в поликлинику ездили, очередь три часа…
— А я что, на курорте отдыхал? — он резко развернулся, и его взгляд, тяжелый, уставший, уперся в нее. — Ты хоть представляешь, какое там давление? Каждый чертов прораб норовит свалить ошибку на меня! А я крайний! А тут прихожу — сидит кислая, суп размазанный…
Он говорил. Но она не слышала слов. Она видела только его рот. Тот самый, из рисунка Алисы. Открывающийся и закрывающийся. Изрыгающий треугольники. Острые. Режущие.
Внутри у нее что-то щелкнуло. Тихо. Как лопнувшая струна.
— Ладно, — перебила она его. Редко, очень редко она решалась перебивать. — Не хочешь суп — разогрей котлету. Я с Алисой позанимаюсь.
Она вышла из кухни, оставив его в середине фразы. Сердце колотилось где-то в горле. Это был ее маленький, почти невидимый бунт. Уход с поля боя. Не капитуляция, а тактическое отступление.
Пока она читала Алисе сказку, укладывала ее, целовала в лоб, в голове стучала одна-единственная мысль: «Хватит. Все. Хватит». Это не было громкое решение. Тихое, холодное, как лед, осознание. Она смотрела на спящее лицо дочери и понимала — нельзя позволить, чтобы черный комочек поселился в ее душе навсегда.
На следующий день, отведя Алису в садик, она поехала не домой, а к Ольге. В ее уютную, яркую квартирку, где пахло кофе и свобода была не абстрактным понятием, а само собой разумеющейся данностью.
— Ну что, снова поругались? — Ольга налила ей в кружку густой, черный эспрессо.
— Не ругались, — Наташа покачала головой, сжимая теплую керамику в ладонях. — Он орал. А я… молчала. Как всегда.
— Наташ, ты же умница, красавица. Ты все тащишь на себе. Зачем ты это терпишь?
— А куда деваться? — она подняла на подругу глаза, и в них читалась вся усталость мира. — Квартира его. Ипотека… Я не работаю. Он постоянно напоминает, что это он кормилец, а я… я просто «сижу дома».
— Просто сидишь? — Ольга фыркнула. — Дом, ребенок, его вечно недовольная рожа, его мама с советами… Это называется «просто сидишь»? Знаешь, что я тебе скажу? Тебе нужен свой угол. Хотя бы финансовый. Хоть какая-то копейка, на которую он не будет смотреть как на свою.
— Откуда? — Наташа горько усмехнулась. — Я последние годы экономлю только на скидочных картах супермаркетов.
— А ты подумай, — настойчиво сказала Ольга. — Ты же раньше шила. Превосходно. Помнишь, какое платье на мой выпускной сшила? Все спрашивали, из какого бутика.
Шила. Да. Это было в другой жизни. До замужества. До Игоря. До этой квартиры, которая давно перестала быть домом и превратилась в поле для битв, где она всегда проигрывающая сторона.
Мысль, брошенная Ольгой, упала на благодатную почву. Она сидела в метро по пути домой и не видела за окном мелькающих огней. Она видела ткани. Роскошный шелк, струящийся бархат, хрустящий хлопок. Вспоминала, как игла послушно входила в материал, оставляя за собой ровную, красивую строчку. Как из бесформенного отреза рождалась вещь. Ее вещь.
Дома ее ждала свекровь. Ирина Викторовна. Сидела на ее кухне, пила ее чай и смотрела оценивающим взглядом хозяйки.
— Наталья, занавески в гостиной пора бы постирать, — начала она, не откладывая в долгий ящик. — И ковер в прихожей какой-то затоптанный. Игорь мой приходит с работы, ему же все глаз должно радовать, а тут — пыль да грязь.
Наташа молча поставила на стол сумки. Внутри все сжалось. Опять. Всегда. Ее труд, ее день, ее силы — все это было невидимо. Не существовало.
— Спасибо, Ирина Викторовна, учту, — автоматически произнесла она.
— Тебе не за что меня благодарить, ты лучше о муже подумай. Он у тебя золотой. И зарплату всю домой приносит. Не то что некоторые…
«Золотой». Да. Которого рисуют черным комочком.
И тут, пока свекровь вещала о достоинствах своего сына, Наташа вдруг четко, с идеальной ясностью поняла, что она будет делать. Это было так просто, так очевидно, что она даже удивилась, как не додумалась до этого раньше.
Она пойдет и купит себе швейную машинку — новую, современную, с электроникой. На которой можно будет шить легко и быстро.
И она купит ее на свои деньги. На те самые «копеечные» остатки, которые удавалось сберечь благодаря скидкам на продукты, и которые она годами откладывала в старую шкатулку. Просто так, на «черный день». Этот день настал.
Решение было принято. Оно согрело изнутри, придав движениям Наташи неожиданную твердость. Чувство загнанности в угол исчезло. Появился план — ее собственный, секретный план освобождения.
И когда через несколько дней, вернувшись с Алисой из сада, она увидела у подъезда курьера с большой коробкой, поняла: машинка доставлена. Наташа быстро приняла посылку, затащила ее в квартиру и успела распаковать до того момента, когда зазвучал ключ в замке. Тот самый, колючий звук.
Игорь вошел, с порога почуяв неладное. Его взгляд скользнул по коробке, по блестящему корпусу новой машинки, стоявшей на столе. И его лицо исказилось.
Он подошел вплотную. Глаза стали теми самыми буравчиками. Из рисунка.
— Это что еще такое? — прошипел он, тыча пальцем в машинку.
— Швейная машинка, Игорь. Я купила ее, — голос ее не дрогнул. Он был тихим, но абсолютно ровным.
Наступила тишина. Та самая, что бывает перед взрывом. И он грянул.
— ТЫ ЧТО, ОПЯТЬ КУПИЛА БЕЗ СПРОСА?! — заорал он так, что стены, казалось, дрогнули. Его лицо покраснело, жилы на шее набухли. Он был тем самым черным комочком, только огромным, живым и очень страшным.
Наташа не отпрянула. Не опустила глаза. Она медленно, очень медленно потянулась к карману своих брюк. Вытащила смятый кассовый чек. Развернула его. И протянула Игорю.
— Я купила ее, — повторила она, глядя ему прямо в глаза. — На свои деньги. Вот документы на мое имя. Наталья Сергеевна Орлова. Не твое.
Он замолк. Его рот остался открытым, но треугольники не вылетали. Он смотрел на этот маленький кусочек бумаги, как на разорвавшуюся бомбу. Он был в замешательстве. В ярости. В шоке.
Он этого не ожидал. Совсем.
Тишина обрушилась на квартиру, как бетонная плита. Глухая, тяжелая, давящая.
Игорь больше не кричал. Он не хлопал дверьми. Он просто... перестал. Перестал ее замечать.
Сначала Наташа почувствовала не облегчение, а странную, звенящую пустоту. Ее уши, привыкшие за семь лет к постоянному фоновому гулу его недовольства, теперь напряглись, улавливая каждый шорох. И не находили цели.
Он проходил мимо нее на кухне, словно она была частью интерьера — столом, стулом, холодильником. Его взгляд скользил по ней, не фокусируясь, и это было в тысячу раз унизительнее, чем тот самый крик. Крик — это признание ее существования. А это... это было стирание.
Вечером он сел ужинать. Отодвинул ее тарелку с супом, поставил свою. Съел. Встал. Помыл тарелку. Молча. Ни «спасибо», ни «нормально сегодня». Абсолютный вакуум.
— Игорь, — рискнула она, чувствуя, как голос звучит неестественно громко в этой тишине. — Надо поговорить.
Он поднял на нее глаза. Не взгляд — сканирование. Холодное, безразличное. Он слегка повел бровью и вышел из кухни. Щелкнул замком в ванной. Полилась вода.
Наташа осталась сидеть за столом, сжимая в руках ложку, пока костяшки не побелели. Внутри все сжалось в тугой, болезненный комок. Она была готова к бою, к скандалу, к обороне. А он... он просто вышел из игры. Оставил ее одну на поле, полном невидимых мин ее собственных мыслей.
Ночью он не пришел в спальню. Лег на диван в гостиной. Она ворочалась, прислушивалась к каждому шороху. Тишина давила на барабанные перепонки, превращаясь в навязчивый, оглушительный гул.
Утро началось с того же ритуала не-присутствия. Он собрался, не заглянув к Алисе, что было для него немыслимо раньше. Он всегда будил дочь, щекотал, слушал ее смех. Теперь — ничего. Дверь в прихожую закрылась с тихим, но окончательным щелчком.
— Мам, а папа где? — спросила Алиса за завтраком, размазывая кашу по тарелке.
— Ушел на работу, рыбка, — Наташа попыталась сделать голос веселым, но он прозвучал фальшиво.
— Он что, обиделся? — детский взгляд был таким прямым, таким проницающим.
Сердце Наташи упало. «Он что, обиделся?» И этот детский вопрос вдруг расставил все по местам. Это не стратегия. Это — детская обида взрослого мужчины. Обида на то, что его кукла вдруг заговорила своим голосом.
Мысль не принесла облегчения. Стало только страшнее. С истериком, с тираном можно бороться. А что делать с огромным, тридцати семилетним ребенком, который, обидевшись, решил сделать тебя пустым местом?
Дни поплыли в каком-то сюрреалистическом, замедленном ритме. Квартира превратилась в аквариум, где они с Алисой были рыбками, а Игорь — холодной, безразличной водой вокруг. Он физически был там, но его не было. Его личность, его внимание, его хоть какое-то, пусть негативное, участие — исчезли.
Наташа пыталась пробить эту стену. Готовила его любимые сырники. Молча ставила перед ним. Он ел. Молча. Иногда кивал. Кивок был хуже, чем плевок. Он был знаком того, что услуга принята к сведению, как от безмолвной прислуги.
Она звонила Ольге, пыталась объяснить.
— Он меня в игнор загнал, Оль! Я не существую!
— Да это же классика! — вздохнула подруга в трубку. — Манипуляция первоклассная. Он хочет, чтобы ты сама приползла на коленях, стала вымаливать прощение за свою «страшную» провинность. Чтобы ты вернула все как было.
— Я не могу так больше, — прошептала Наташа, глядя в окно на серый ноябрьский двор. — Я сойду с ума.
— Держись, Наташ. Держись. Это проверка на прочность. Кто кого.
Но держаться было невыносимо. Его молчаливое презрение разъедало ее изнутри, как кислота. Она ловила себя на том, что начинает суетиться, пытаться угадать его невысказанные желания, ходить тихонько, чтобы не раздражать его своим существованием. Он добивался своего. Он ломал ее.
Перелом наступил через неделю. Вечером, когда Алиса уже спала, Наташа сидела на кухне и смотрела на свою машинку. Она стояла на том же столе, сияющая, новая, купленная как символ ее свободы. А ощущение было такое, будто она купила себе красивый, но совершенно бесполезный гроб.
Игорь вошел на кухню за водой. Прошел, не глядя на нее. Отпил из бутылки. Поставил ее в холодильник. В этот момент его взгляд упал на машинку и задержался на секунду. И в этом взгляде она прочитала все. Не злость. Не обиду. Презрение. Глубокое, тотальное презрение к этой «игрушке», к ее «глупой блажи», к ней самой.
В Наташе что-то перемкнуло окончательно.
Она ждала скандала — он подарил ей ледяное безразличие.
Ждала диалога — он устроил ей бойкот.
Пыталась вернуть мир — он ответил презрением.
Наташа вдруг поняла простую, как удар молотком, вещь: она борется за внимание человека, которое ей больше не нужно. Пыталась достучаться до того, кто сам добровольно захлопнул дверь и ушел в свою обиженную крепость.
Зачем?
Она поднялась со стула. Подошла к машинке. Провела ладонью по прохладному, глянцевому корпусу. Потом повернулась к Игорю. Он как раз собирался выходить из кухни.
— Игорь.
Он обернулся. В его глазах читалось привычное уже ожидание — что она сейчас будет оправдываться, просить, пытаться «поговорить».
Но Наташа не стала ничего просить. Она посмотрела на него не как на мужа, не как на обидчика. А как на явление. Как на дождь за окном или на скрипучую дверь. На что-то, что просто есть, но не имеет над ней власти.
— Все понятно, — сказала она тихо и очень спокойно. — Больше не буду тебя беспокоить.
И впервые в жизни его обида не задела ее. Она отскочила, как горох от стены. Потому что ее внутренний диалог с ним был окончен. Закончен навсегда. Продолжение>>