Они познакомились по переписке, сидя в тюрьме, каждый в своей. Люся имела неосторожность при свидетелях избить любовницу своего сожителя. Её шестимесячная дочка осталась на целый год под присмотром бабушки-матери Люси. Она освободилась раньше, ждала его и они потом создали семью, родилась вторая дочка.
Холодный ноябрьский ветер гнал по улице рваные клочья тумана, цеплявшиеся за голые ветки деревьев, словно промокшие варежки. В квартире матери пахло чаем и свежими щами. Люся, стоя у окна и глядя на залитый дождём асфальт, сжала в руке телефон так, что костяшки пальцев побелели.
— Паш, когда ты освободился, это для меня был счастливейший из дней! — голос её дрогнул. — Я так тебя ждала! А сейчас я хочу спокойной жизни. Услышь меня, пожалуйста. Или ты завязываешь с воровской жизнью, или мы расстаёмся. У меня дети, мне надо думать о них. Если в очередной раз ты сядешь, ждать не буду!
Из трубки донёсся его спокойный, глуховатый голос:
— Я всё понял, Люсь. Кончаю с этим. Окончательно.
Но судьба уже вела его по проторенной дорожке, и её повороты были неумолимы. В этот раз дали всего четырнадцать месяцев. На суде он сидел в клетке, высокий, чернявый, с таким знакомым, пытливым взглядом. И Люся, забыв все угрозы, не могла отвести от него глаз. Сердцу, как оказалось, не прикажешь.
Ссора случилась через четыре месяца, звонкой и колючей, как осколок стекла.
— Ты даже не представляешь, что тут творится! — кричала она в трубку, пытаясь перекрыть плач младшей дочери. — Денег нет, на тебя одна надежда, а ты опять...
— А что я могу сделать отсюда, Люся?! — парировал Павел. — Волшебную палочку тебе достать? Терпи!
— Я устала терпеть!
Трубку бросили почти одновременно. Несколько недель тишины. Люся думала — помирятся. А Павел в это время, с помощью тюремного интернета, нашёл ту, одну-единственную, Настю. Прежние чувства нахлынули, смывая, как волной, всё «нажитое» за девять лет. У него попросту снесло голову, влюбился снова в свою бывшую.
Люся, не замечая, что в её поношенных сапогах уже хлюпала ледяная вода, шла по серому, пронизанному дождём городу. Она нашла адрес. На лестничной клетке пахло кошками и сыростью.
Дверь открыла женщина с растрёпанными волосами соломенного цвета. Она покусывала, надутые по модному, губы.
— Тебе чего? — равнодушно спросила Настя, даже не приглашая войти.
Люся, чувствуя, как подкашиваются ноги, сделала шаг вперёд.
— Умоляю, не разрушай нашу семью. Нашей совместной дочке скоро пять лет будет!
Колени её подогнулись на бетонном полу.
Настя лишь поправила волосы.
— Успокойся, я с ним общаюсь, как с одноклассником. А там время покажет. Я ему передам наш разговор, пусть сам решает.
Этим же вечером телефон Люси разрывался от ярости.
— Зачем ты лезешь в мою жизнь?! — ревел Павел, и Люся отодвигала трубку от уха. — Я тебя ненавижу! Когда через полгода освобожусь, сразу подам на развод! Знать тебя больше не хочу!
На следующий день Люся, простывшая, с перевязанным воспалённым горлом, сидела под светом старого торшера. Книга, которую она хотела почитать, так и валялась на полу, раскрытая на середине. За окном медленно, лениво начинал падать первый снег, приглушая унылый пейзаж. Он ложился на грязь и слякоть, пытаясь укрыть всё чистым, белым саваном. Но Люся знала — под снегом всё останется прежним.
Она была готова простить. Простить воровство, тюрьму, равнодушие. Но вот беда — её прощение было никому не нужно. Павел жил в другом измерении, где существовала только Настя и призрак первой любви.
Вдруг звонок в дверь вывел её из оцепенения. Люся медленно подошла, посмотрела в глазок. На площадке, отряхивая с плеч снежную пыль, стоял немолодой уже батюшка из местного храма, отец Алексей. Она иногда ставила там свечи, но за советом, как решила, так и не пошла.
Сердце ёкнуло. Она открыла.
— Людмила? — мягко спросил священник. — Мне ваша мама сказала, что вы нездоровы. Решил навестить. Не возражаете?
***
Люся, растерянная, впустила его в комнату. Заварила чай молча, руками, которые всё ещё дрожали. Отец Алексей не торопил, его спокойный взгляд скользнул по детским рисункам на стене, по потёртому дивану, по женщине, чьё горе висело в воздухе почти осязаемой пеленой.
— Я знаю про вашу ситуацию, — начал он, согревая ладони о кружку. — Вернее, догадываюсь. Матушка ваша волнуется.
— Он меня ненавидит, батюшка, — выдохнула Люся, и слёзы, которых она так сдерживала, наконец хлынули беззвучно. — Говорит, подаст на развод. А я... а я всё равно жду. Всё готова простить.
— Прощение — это великий дар, Людмила. Но его, как и любой дар, нужно дарить тому, кто его ждёт и в нём нуждается. А иначе он превращается в ненужный хлам на обочине. Скажите, а вы себя можете простить?
Люся подняла на него удивлённые глаза.
— Себя? За что?
— За то, что позволили себе стать тенью другого человека. За то, что забыли, что вы — не приложение к его жизни, а отдельная, полная ценностей душа. Ваши дочери сейчас видят перед собой несчастную, униженную мать. Какой урок любви они усваивают?
Слова отца Алексея падали, как камни, в тишину её души. Она всегда видела себя лишь чьей-то женой, чьей-то матерью, кем-то, кто должен ждать и прощать.
— Но что же мне делать? — прошептала она.
— Жить. Просто жить. Умыться, причесаться, выйти на работу. Читать дочкам сказки на ночь. Прийти в храм не чтобы поплакаться, а чтобы помолиться за себя — за здравие своей собственной души. Перестать быть порогом о который кто-то вытирает ноги. Стать скалой, у которой есть свой берег.
После его ухода Люся подошла к окну. Снег шёл уже по-настоящему, крупными хлопьями, завораживающе красивыми. Он укрывал грязь вчерашнего дня, и в этом был свой, строгий порядок.
Она подняла книгу с пола, аккуратно стряхнула и положила на тумбочку. Потом подошла к зеркалу и долго смотрела на своё отражение — на бледное лицо, на глаза, провалившиеся от бессонницы. «Ангельская внешность», — с горькой иронией подумала она.
За её спиной послышался смех старшей дочери. Люся обернулась. И впервые за долгие месяцы на её лице появилось что-то, кроме страдания. Ещё не улыбка, но уже её тень. Она сделала первый шаг — не к телефону, не к двери, а к себе. Длинный путь всегда начинается с одного шага, и Люся его сделала. Пока за окном падал снег, стирая старые следы.
***